29 апреля 2025 года исполнилось 130 лет со дня рождения выдающегося ученого Владимира Яковлевича Проппа, чьи труды «Морфология волшебной сказки» и «Исторические корни волшебной сказки» навсегда изменили представление об этом жанре. Несмотря на то, что имя Владимира Проппа давно известно во всем мире, его открытия повлияли не только на фольклористику и литературоведение, но и многие сферы культуры, включая кинематограф, а изучение его исследований обязательно для студентов-филологов, его личность как будто остается в тени. Между тем он прожил удивительную жизнь. В преддверии юбилея ученого редакция «Иллюминатора» побеседовала с его невесткой, вдовой его сына — доктора биологических наук, пионера в области подводных исследований в арктических и антарктических водах с помощью легководолазной техники Михаила Владимировича Проппа — химиком, кандидатом биологических наук Луизой Николаевной Пропп, и попросила ее рассказать о Владимире Проппе — блистательном фольклористе, преподавателе и замечательном человеке.

— Луиза Николаевна, расскажите, пожалуйста, с чего начался путь Владимира Яковлевича к филологии и фольклору? Как он пришел к исследованию волшебной сказки?

— Это очень любопытная история. Невольно задумываешься над тем, как человек, весь пропитанный «германским духом», будто вышедший из скандинавской мифологии, смог так глубоко вникнуть в «русскость». Основу заложила русская няня из поместья Линёво, где была большая немецкая колония, переселившаяся в царствование Екатерины II в Саратовскую землю. Семья Владимира Яковлевича часто приезжала в имение на лето из северной столицы. Сам Владимир Яковлевич родился в 1895 году в Санкт-Петербурге, при крещении по лютеранскому обряду наречен Германом Вольдемаром. Его отец Иоанн Яков был комиссионером, поставлял муку в булочные Петербурга. Владимир Яковлевич учился в гимназии Анненшуле на Кирочной улице. Сейчас в этом здании располагается школа с математическим уклоном. Судя по перечню предметов в аттестате, гимназия давала основательные знания в области искусства, истории, философии, музыки, языков.

В 1913 году Владимир Яковлевич поступил в Петербургский университет на отделение германской филологии. Вскоре началась Первая мировая война, и Владимир Яковлевич добровольно стал работать санитаром в военном лазарете, где близко соприкоснулся со страданиями солдат. Тогда же он влюбился в юную медсестру Ксению Новикову. Об этой поре и своих возвышенных чувствах Владимир Яковлевич писал в «Дневнике старости» (Неизвестный В. Я. Пропп. СПб., 2002. С. 289). 22 марта 1918 года Ксения привела его на Пасху в православную церковь. Этот день, писал Владимир Яковлевич в «Дневнике», был для него «одним из лучших» в жизни: «Я сквозь войну и любовь стал русским. Понял Россию». Но Владимир Яковлевич остался лютеранином. Возможно, из-за того, что мать Анна Фридриховна возражала против его перехода в православие.

На третьем курсе он перевелся на отделение славяно-русской филологии, а после окончания университета в 1918 году стал преподавать немецкий язык, давал частные уроки — это был его хлеб, душу питало исследование сказок. Именно тогда он начал работать над «Морфологией сказки». Этому способствовало знание шести европейских языков. Несколько лет он преподавал русский и немецкий языки в гимназиях и средних школах Петербурга, потом Ленинграда, а с 1926 года начал работать преподавателем немецкого языка в нескольких вузах города, позже стал сотрудником Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР. Труд, законченный к 1928 году, он решил показать известным филологам Борису Эйхенбауму и Виктору Жирмунскому. Они отнеслись к тексту с интересом и весьма благожелательно, сопроводив свой вердикт примерно такими словами: «Мы ничего не поняли, но работу напечатаем». Это было эпохальное решение, но изданная в том же году книга не привлекла особого внимания специалистов-филологов, этнографов, мифологов.

Тем временем устоявшийся ритм жизни был прерван в августе 1930 года доставкой в Дом предварительного заключения — печально знаменитое здание на улице Воинова, д. 25. Владимира Яковлевича подозревали в шпионаже в пользу Германии. Он пару раз посещал клуб немецкой молодежи, где основное развлечение состояло в пивных возлияниях под громкие песни, но надолго там не задержался. От него добивались подписи под обвинением, но он упорствовал, считая, что конец один, и остался верен правде. К его счастью, времена были относительно вегетарианскими, до Большого террора оставалось еще лет шесть. В конце концов Владимира Яковлевича выпустили через восемь месяцев заключения с наставлением хранить молчание.

Последующие годы были связаны с важными событиями личной жизни (расставание с первой женой Серафимой Павловной Соколовой, в этом браке родились дочери Мария и Елена; второй брак с Елизаветой Яковлевной Антиповой, преподававшей фонетику английского языка в Ленинградском университете, рождение в 1937 году сына Михаила) и работой над продолжением «Морфологии сказки» — монографией «Исторические корни волшебной сказки».

Десятки лет Владимир Яковлевич был под дамокловым мечом, нависающим над его жизнью, а все из-за немецкого происхождения. Мне приходилось слышать, что он едва ли не единственный немец, который остался живым в городе после начала войны. Тогда его защитил ректор Ленинградского университета А. А. Вознесенский, спустя несколько лет сам попавший под каток репрессий. В июле 1941 года Владимир Яковлевич получил из милиции повестку: в 24 часа явиться, имея запас вещей и продуктов. Это была срочная высылка из Ленинграда всех немцев. Владимир Яковлевич пошел к ректору с этой повесткой, и тот быстро освободил его от явки, которая, конечно, грозила бы гибелью и Владимиру Яковлевичу, и его семье. Владимир Яковлевич никогда не забывал об этом, и пресекал любые обсуждения личности Вознесенского, которым многие, в том числе студенты, бывали недовольны. Повезло тогда в 1931-м, в Доме на Литейном, повезло в июле 41-го. Но это наложило отпечаток на его характер. В значительные периоды жизни афишировать свое происхождение не решался. Даже никогда не предлагал своим детям научить их немецкому языку.

Он был очень осторожен. Мой муж, Михаил Владимирович Пропп, рассказывал, что однажды, перед войной, они с отцом ехали в трамвае, напротив них, на длинной скамейке, сидел человек с развернутой газетой. Миша рано научился читать и смог прочесть: «Ком-со-мольс-кая прав-да». Он задал отцу вопрос: «Папа, а комсомольская ложь бывает?» Отец взял его за руку и спешно покинул трамвай на ближайшей остановке.

Военные годы стали тяжелым испытанием для семьи, которая оставалась в Ленинграде в самые страшные месяцы блокады. Своим спасением домочадцы во многом обязаны Владимиру Яковлевичу — сказались его немецкий характер и приверженность порядку (Ordnung). Запас продуктов был четко распределен и нормирован по суткам, перебор не допускался.

В 1942 году Университет вместе с сотрудниками и их семьями эвакуировали в Саратов. К тому времени немцев из Автономной Республики Немцев Поволжья сослали в Казахстан и Зауралье. Акция прошла, и заниматься одним приезжим немцем власти не стали, но он должен был ежедневно являться в милицию. Вместе с другими немцами были сосланы сестры Владимира Яковлевича: Элла и Альма Яковлевны. Младшая Альма по наивности оказалась в Коми АССР, куда поехала искать ссыльного мужа. Скоро сама оказалась в лагере на лесозаготовках, была очень истощена, доставлена в лагерную больницу. Ей повезло с врачом, благодаря его хлопотам она постепенно поправилась и стала работать медсестрой. В Сыктывкаре было сплоченное общество сосланных интеллигентов, частью которого стала и Альма. Для нее нашлось место преподавателя немецкого языка в Коми АН СССР. У нее было много благодарных учеников. Старшая сестра Элла Яковлевна оказалась в шахтерском городе Суворов, страдала от тяжелых условий жизни и жалости к сыну Роберту. Будучи одаренным человеком, но невыездным, он всю жизнь проработал в шахте. Владимир Яковлевич поддерживал связь с сестрами, помогал Элле материально, ежемесячно высылая ей часть зарплаты. Кроме того, несмотря на большую семью в эвакуации, он откликнулся на просьбу первой жены Серафимы Павловны принять в семью младшую дочь Лену, которая прожила в Саратове до возвращения в Ленинград.

Все ждали возвращения из эвакуации, хотя в Саратове было то, без чего Владимир Яковлевич не представлял жизни, — работа. Там он читал лекции, писал, преподавал. Вскоре после окончания войны для Владимира Яковлевича начались новые, не менее серьезные неприятности. В 1946 году, по инициативе двух аспирантов он был обвинен в космополитизме и изгнан из Академии. Он едва перенес этот удар и попал в больницу с инфарктом. Этот недуг преследовал его до конца жизни.

Времена борьбы с космополитизмом запомнились и сыну Владимира Яковлевича, Михаилу Владимировичу. Когда он учился примерно в пятом классе, произошла такая история. В один из дней Миша входит в класс, а ребята встречают его криками: «Баба-яга! Баба-яга!» — и размахивают перед его носом номером журнала «Крокодил» с шаржем Кукрыниксов с подписью «Дорогой длинною, дорогой тряскою, он ехал в Индию за русской сказкою». А вся вина его отца была в том, что он много знал, был эрудирован.

С грустью приходится думать о том, что такой ученый, как Владимир Яковлевич, не имел звания академика, — такова была эпоха, в которую ему выпало жить и трудиться. Работа в Ленинградском университете, где Владимир Яковлевич преподавал больше тридцати лет, стала для него отдушиной. Сохранилась его речь на юбилее весной 1965 года, в которой он выразил свое отношение к этому месту: «Когда в 1937 году меня пригласили в ЛИФЛИ (впоследствии филологический факультет университета), я и не подозревал, какая счастливая звезда привела меня сюда, в это здание. Я не знал еще тогда, а теперь знаю, какое это счастье — работать в Университете».

Студенты очень ценили не только академическое, но и человеческое, порой даже отеческое внимание Владимира Яковлевича. В той же юбилейной речи он сказал: «Когда я ухожу с лекции с сознанием, что сегодня я, кажется, читал хорошо, и студенты слушали с интересом, когда, бывало, я слышал блестящие ответы на экзамене, видел, как хорошо некоторые студенты усваивают науку, когда на семинарах они выступают с замечательными, умными, хорошо продуманными докладами, я бываю истинно счастлив».

В конце речи он признался, что пусть им и «сделано мало», но он, выражаясь словами Пушкина, «как нянька старая», гордится своими учениками. Действительно, Владимир Яковлевич обладал гениальным умением видеть таланты других людей, многие студенты благодаря вере в них и научной помощи Владимира Яковлевича становились большими учеными.

— А каким человеком Владимир Яковлевич был в повседневной жизни?

— Владимир Яковлевич был чрезвычайно скромен, совершенно не умел и не желал пользоваться известностью и своим положением. Больше тридцати лет он жил в крохотной полуподвальной квартире на улице Марата вместе с постепенно растущей семьей. Это была бывшая швейцарская, разделенная на несколько отсеков. В крошечном «кабинете», кроме книг, помещалось только пианино, на котором Владимир Яковлевич с удовольствием и большой виртуозностью играл произведения своих любимых композиторов, прежде всего Шуберта, Гайдна. Он так бы и продолжал жить в этой полуподвальной квартире, пока дом на улице Марата не посетила секретарь парткома, прибывшая к Владимиру Яковлевичу (тогда заведующему кафедрой) для обсуждения вопросов, связанных со студенческой жизнью. Спустившись по ступеням, она попала в комнату без окон, заполненную паром, и увидела двух женщин: Елизавету Яковлевну и меня, купающих в большом тазу на кухонном столе двухмесячного малыша — моего сына Андрея. Впечатление оказалось сильным, учитывая, что к тому времени имя ученого уже получило мировую известность после выхода «Морфологии сказки».

Это дало начало хлопотам о выделении многосемейному профессору квартиры на Московском проспекте. Он предпочел этот удаленный от центра район, где ему, как сердечнику, легче дышалось. Это был последний дом на проспекте, перед взором открывались яблоневые сады, Пулковские высоты, купол Обсерватории. В 1960 году семья Владимира Яковлевича переехала в просторную квартиру, где у него наконец-то появился полноценный кабинет, где было достаточно места для книг, здесь можно было проводить консультации и семинары, принимать друзей и родных. Он считал, что новая квартира продлила ему жизнь, и, как выяснилось, на целых десять лет.

Владимир Яковлевич обладал поразительной работоспособностью. Преподавание, руководство работами студентов и аспирантов, руководство кафедрой, исследовательская деятельность — несмотря на недуг, он стоически продолжал свои труды.

Он как будто не замечал бытовых тягот, хотя, конечно, все невзгоды и переживания со временем подкосили его здоровье и увы, сократили его жизнь. Наука заменяла ему все, кроме родственных и дружеских связей. Владимир Яковлевич поддерживал удивительно теплую связь с дочерями от первого брака, особенно со старшей Марией (Мусей). По всем жизненным вопросам она советовалась с отцом. Профессорская зарплата Владимира Яковлевича шла не только на семью, но и на содержание сестры, страдающей от болезни, на воспитание племянника. Его отличала потрясающая любовь к внучкам и внукам. Владимир Яковлевич обожал их фотографировать. Сохранились сотни снимков, сделанных с разной выдержкой и на разной фотобумаге.

Каждый человек, которому посчастливилось общаться с Владимиром Яковлевичем, знал, чувствовал, что он видит в собеседнике личность, которая интересна ему. В семейном архиве хранятся многочисленные письма Владимира Яковлевича к нам, младшим членам семьи. Никогда не забуду его писем ко мне в роддом, такие душевные, написанные с такой заботой — настоящий «отец родной!»

В одном из своих писем он писал: «Ценность человека определяется не его делами, а тем, что он из себя представляет. Есть академики, которых я презираю, и есть самые обыкновенные люди, с к которыми мне легко и хорошо, потому что это настоящие люди». В понятие настоящего человека Владимир Яковлевич включал прежде всего моральные, этические качества, отсутствие эгоизма, способность любить и делать добро.

При унаследованной тяге к порядку (не зря на кафедре его называли «железным канцлером», конечно, в шутку и любя, но дисциплину он держал) и строгости, прежде всего к себе самому, Владимир Яковлевич понимал и ценил юмор. В конце жизни он собирал материал для книги «Проблемы комизма и смеха», которая вышла уже посмертно в 1976 году.

— А чем еще, кроме науки и преподавания вдохновлялся Владимир Яковлевич?

— Владимир Яковлевич был увлечен фотографией. Этим искусством он начал активно интересоваться после возвращения из эвакуации. Многие его снимки говорят о развитом художественном вкусе, о стремлении показать очарование какого-нибудь пейзажа, гармонию архитектурного сооружения. Он очень много снимал родных, особенно внуков в нежном возрасте. Сохранились сотни, если не больше, его снимков. Мне нравится мой портрет в желтом платье, снятый на даче в Разливе, и портрет моей младшей сестры Риммы с Андрюшей в руках на фоне озера в профиль. Последний (профиль) очень хорош, прямо Мадонна с младенцем.

Всю жизнь Владимир Яковлевич преклонялся перед древнерусским искусством. Он отдавал должное готическим храмам, восхищался Кёльнским собором, собором Парижской Богоматери, но помимо красоты искал в них еще воздействие на душу. В его дневнике есть такая запись: «Смотрел по разным источникам готические храмы. Какое великолепие! Но нутро мое молчит, восхищается только глаз». Его восхищали древнерусские храмы, их удивительная простота. Глядя на эту архитектуру, Владимир Яковлевич задавался вопросом: «Почему она так волнует, так трогает нутро, делает счастливым». В его коллекции хранились бесчисленные фотографии соборов, церквей, часовен. Свою работу по этой теме он намерен был начать с систематизации форм православных храмов, как давным-давно он разбирал сказку. Мечтал, но не успел поехать в Новгород, Ярославль, но дважды был в Кижах: в 1962 году на пароходе и второй раз по приглашению своей ученицы Н. Криничной. Как он писал другу, это не «архитектурный ансамбль», а «выражение самой сущности России» (Переписка с В. С. Шабуниным //Неизвестный В. Я. Пропп. С. 215).

Древнерусская икона увлекала его не меньше архитектуры. В его дневниковых записях найдется немало заметок об иконописи: «Для меня это — самое современное, самое актуальное мое искусство. Я не спешу и не думаю о веках и школах, я пью это искусство и упиваюсь». Владимир Яковлевич успел также собрать немалую коллекцию репродукций разнообразных икон. Внимательно рассматривая иконы и находя в них симметрию, как и во всей в живой природе, он вдруг замечает, что в иконе «Деисусный чин» Богородица в полуобороте протянула руки вперед, симметрия отступает перед движением. «А это — самое высшее, самое совершенное» («Дневник старости» //Неизвестный В. Я. Пропп. СПб., 2002. С. 324).

Он очень тонко чувствовал музыку, с удовольствием играл на фортепиано. Посещал концерты в филармонии, собрал большое количество пластинок классической музыки, множество букинистических нот Лейпцигского клавира начала прошлого века. Общался с известным этномузыковедом Изалием Иосифовичем Земцовским, который оставил о своем учителе и друге трогательные воспоминания «Пропп — музыкант», где написал о его удивительной музыкальной чуткости и пристрастии к музыке Шуберта. Вот такое определение слову «музыкант» Земцовский дает в своей статье:

«Музыкант — это не обязательно композитор, пианист или музыковед. Музыкант — это тот, кто воспринимает мир цельно, кто за видимым чувствует невидимое, кто умеет восхищаться, кто неистощим на восхищение. Музыкант — это тот, кто отдается красоте с вдохновением, растворяясь в ней нераздельно. Это человек, имеющий к тому же свой музыкальный мир — мир музыкальных предпочтений; кто имеет безошибочное чувство стиля и ритма речи, формы, поведения... Музыкальность, которую я имею в виду, думая о Проппе, не декларируется словами, но проявляется во всем, и прежде всего в мироощущении. Пожалуй, лучшее немузыковедческое определение музыканта может быть дано через личностную способность интуитивного видения множества в единичном и единого во множественности». (И. И. Земцовский. Пропп — музыкант // Неизвестный В. Я. Пропп. СПб., 2002. С. 48)

Владимир Яковлевич любил столярничать, и это объяснимо — несметное количество книг в кабинете и прихожей нуждались в «стойле», то есть в полках, которые трудно было купить. До сих пор одна из тех поделок стоит на рабочем столе Владимира Яковлевича. Конечно, жизнь без книг, без художественной литературы была непредставима. Владимир Яковлевич очень любил А. П. Чехова, Ч. Диккенса. В предсмертный час на столике в больнице лежал именно томик Диккенса.

Оглядываясь назад, невозможно не удивиться, насколько непростой и богатой на события была жизнь Владимира Яковлевича, выдающегося ученого, необычайно скромного и отзывчивого человека, находившего, несмотря на все испытания, радость в творческом труде, в единении с природой, в искусстве, в отдающей себя любви к своим близким.