Что делает классика классиком? Живой ум, яркая индивидуальность, исторический контекст? Солженицын получил Нобелевскую премию, но Варлам Шаламов тоже ее заслужил. Кто из них классик? Принято считать, что первый, но и назвавший второго классиком не ошибется. «Нобелевка» политически ангажирована — разумеется, но и она — что дышло, запросто отказывает Чапеку потому, что «Война с саламандрами» могла оскорбить руководство нацистской Германии — так, по крайней мере, утверждает авторитетный канадский исследователь Питер Суирски. Можно ли сравнивать Дж. М. Кутзее и Светлану Алексиевич, Андре Жида и Боба Дилана? Михаила Шолохова и Бориса Пастернака? Если так, то что вообще — литература и где она заканчивается? Шведская академия фиксирует погоду эпохи, но не назначает классиков.

Мы, читатели, тоже не можем сказать, кто классик, а кто нет — иначе туда бы запросто записали вашего любимого современного писателя, который, хоть и пишет с шероховатостями, но чрезвычайно мил и хорошо вас чувствует... Цитаты наполняют социальные сети, но где-то здесь литература уже заканчивается, и начинаются промзоны Wattpad и ПродаМан, откуда нам радостно машут Эли Фрей, Стейс Крамер и Александр Полярный, а дальше уже темный и опасный лес, где бродят авторы фанфиков, невероятные персонажи с Прозы.ру, блогеры, авторы продающих текстов и унылые копирайтеры.

Возможно, стоит послушать критиков. Они же недаром свой хлеб едят, стало быть, в чем-то разбираются. Но критики сами сплошь писатели, вот беда: критикой не проживешь, а талант пропадает, приходится писать биографии давно умерших людей, мучительно придумывать детские книги, со страниц которых иногда сквозит холодок экзистенциального отчаяния, специально лишь чуть-чуть прикрытого, и как будто сперва незаметного: спустя годы исследователи прочитают и скажут: се, человек. Жаль, что не оценили тогда. Уж сейчас оценим! И — натуральный happy end, поколения наследников живут и в ус не дуют, проедая авторские отчисления от тиражей гения.

Критиков критиковать дело гиблое, они словно малые дети, обижаются сразу и надолго, злопамятные словно кошки. Щедрый на похвалу Дмитрий Быков (который сам, безусловно, надеется, что уж он-то!), страдающая от своего мегаломанического авторитета и хрустальной честности Галина Юзефович, желчный и даже вызывающий своей злобой недоумение Немзер, консервативнейшая толстожурнальная братия, которая хвалит (и ругает) только свои собственные книги, Татьяна Толстая, открывшая персональное конвейерное производство графоманов. Кого же читать, кому верить? Молодые критики боятся обидеть тех, кто искренне протянул им руку помощи, помог войти в литературную «тусовку». Старые критики не видят ничего нового и предпочитают рефлексировать на тему шестидесятых... шестидесятые были почти шестьдесят лет назад!

Ни большие премии, ни мы, читатели, ни критики, выходит, не могут назначить автора классиком. Советский эксперимент по выковке нового красного писателя потерпел фиаско, Бродский грустно уехал, а Набоков и не приезжал, Платонов растворился в воздухе, сожранный туберкулезом. А второго Платонова разве выкуешь? Валентин Распутин под конец жизни съежился до популистских идей. Стихи превратились в постмодернистские «тексты», и автоматическое письмо приравнялось к донновской элегии. Виктор Пелевин стал консерватором, а его проза начала говорить скрипучим старческим голосом. Дуб — дерево. Россия — наше отечество. Смерть неизбежна.

Кстати говоря, литератор, понятый, принятый и признанный совершенно всеми, вполне может не быть гением, и ему вовсе не обязательно быть даже сколько-нибудь хорошим человеком. Луи-Фердинанд Селин издавал отвратительные антисемитские памфлеты во время войны, Жан Жене был настоящим вором старой школы, не представляющим себе жизнь вне амплуа бродяги, маркиз де Сад вообще практически не покидал стен тюрьмы — при этом вряд ли у кого-то возникнут сомнения в том, что они классики. Кроме того, все они умерли. Быть живым классику попросту неприлично. В России (и на всем русскоязычном пространстве) прямо сейчас живы и творят множество замечательных писателей — вы запросто сами их назовете, иногда их называют «живыми классиками», но это неправильно: классиком можно быть только обратившись в прах, даже Мамлеев и Битов еще незримо здесь.

Получается, только время расставляет все по местам. Хорошие книги не выкидывают, не отдают, не оставляют на старой квартире при переезде: их носят с собой, прижав к скоро бьющемуся сердцу. Классика и классики, как сама биологическая жизнь, эволюционно утверждают самое себя; сейчас мы точно можем рассуждать о том, что хорошо и плохо в девятнадцатом веке, но прежде чем судить кого-то из двадцатого, а уж тем более из двадцать первого, надо еще трижды подумать. А пока годы наводят порядок в детской, где уже нет ребенка, будем читать как можно больше — но непременно только то, что хочется. Кто знает, когда-нибудь и это, быть может, назовут классикой.

В оформлении использована картина Герарда Дау «Ученый, затачивающий перо» (ок.1632-1635).