Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
Знаменитый британский философ и математик Бертран Рассел заметил как-то со свойственным британцам юмором: если какому-то господину покажется, что работа его, да и сам он, чрезвычайно важны для общества, ему пора незамедлительно отправляться в отпуск. Бриллиантовая россыпь низко посаженных звезд над дикими долгими пляжами, высокие стройные пальмы и заботливые широкие ветра, изобилующие колючим песком, быстренько наставят «важного человека» на путь истинный, укажут отпускнику его место.
Но поскольку слово «важно» имеется во всех языках мира, значит, и в природе что-то такое существует. Хотелось бы знать, что именно…
Жизненный опыт — свой и заимствованный — подсказывает, что таким безусловно важным для человека является игра и наша вовлеченность в нее. Пока человек играет — он растет. Выдающийся нидерландский мыслитель Йохан Хейзинга полагал, что играючи можно увидеть абсолютно все — как часть, так и целое. В точности, как он, рассуждал и Магистр Игры из знаменитого романа Германа Гессе, полагавший, что загадочная и прекрасная «игра в бисер», где значение имеют только знания, честность, мудрость и доброта, — важнейшее среди достижений человечества.
Выходит, предложение избавиться от чувства важности по существу является еще и предложением вступить в игру и с ее помощью начать жить так полно, как это только возможно. Что тут скажешь? На действительно важные вопросы ответы поступают в течение всей жизни, пока мы сами не поймем, что заданный нами вопрос одновременно является и ответом.
Лично мне, как и многим, на многие «пожизненные» вопросы помог найти ответ джаз. Изначально лишенный всякой важности, он возник из всего на свете. Из вихря жизни, из верха и низа, из черного, цветного и белого. Не мудрено, что джаз проник во все святая святых, среди которых литература едва ли не первая сошлась с ним накоротке. Перечислять писателей, всерьез увлекавшихся джазом — задача не из легких. Назовем хотя бы нескольких из числа наиболее известных каждому, то есть самых «джазовых»: Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Хулио Кортасар (не зря ведь он утверждал: «Я играю всерьез»), Борис Виан, Джек Керуак. Даже Хемингуэя в школьные годы пришлось спасать учительнице по литературе, иначе бы исключили его из школы, ведь быть исключенным из джаза Хемингуэй никак не желал. Если же брать наших писателей, вдохновленных джазом, вероятно, первыми окажутся — Иосиф Бродский, Сергей Довлатов и, конечно, Василий Аксенов… Вот уж кто точно не расставался с джазом до последних дней жизни, о чем свидетельствуют многие фильмы-интервью. В одном из них Аксенов признавался в любви к джазу так: «Это было удивительно: нас воспитывали роботами, а мы стали слушать джаз».
Джаз, джаз и снова джаз… Отличный способ избавиться от важности раз и навсегда. И как этого не могли понять наши писатели-партийцы, те самые, кого уже давно смыло волною времени и немыслимых превращений: где теперь ваш письменный стол, дорогие товарищи борзописцы, обитый благородным зеленым сукном бильярдного пошиба?
Что еще важно для Homo ludens (человека играющего), так это сохранить время. Свое время, свою эпоху. Ее слепок, чертеж, мельчайшие аспекты бытия…
Парадокс в том, что именно этого и боится тоталитарный строй, система, выстроенная таким образом, чтобы любое свободомыслие, любая игра по незнакомым правилам превращалась в считалочку на плацу: строй глушит в художнике все, пока не сделает из него ручную белочку-«оробелочку», а если это не получится — вышвыривает его вон: «Езжай-ка ты, братец, в свой Нью-Йорк! Джаз тебе в дорогу!..»
Так и случилось с Василием Аксеновым в 1980 году. К слову сказать, в ту пору Василий Павлович уже находился за водами Атлантики, и лишение его гражданства было, как бы это сказать, заочным, что ли.
К тому времени сорока восьмилетним Аксеновым уже были написаны такие составившие ему известность произведения, как «Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Пора, мой друг, пора», «Затоваренная бочкотара», рассказ «Победа», «В поисках жанра» (вещь неопределенной формы), «Остров Крым» и, конечно же, «Ожог» — поворотная точка в судьбе писателя, роман-угроза советским партийцам в прямом смысле этого слова, аксеновский magnum opus (он сам так считал и имел на то основания).
Следует так же напомнить, что Василий Аксенов был одним из главных инициаторов и авторов альманаха «Метрополь», так и не изданного в советской подцензурной печати. («Метрополь» был издан на противоположной стороне мира, в США.) Стоит ли говорить, что все участники альманаха оказались «на крючке» у КГБ и подвергались серьезным «проработкам». Об этой шумной истории с альманахом, ставшей точным слепком времени, Аксенов написал другой свой роман «Скажи „изюм“».
Оказавшись в США, Василий Аксенов, профессор русской литературы (по-набоковски просто — «русский профессор»), писатель с мировым именем, с 1981 года занялся преподавательской деятельностью. В его педагогическом активе Университет Дж. Вашингтона, Гаучер-колледж, также Василий Аксенов был сотрудником Института имени Джорджа Кеннана в Центре Вудро Вилсона в Вашингтоне.
В первые годы эмиграции в США вышли его никогда не публиковавшиеся в СССР произведения: «Золотая наша Железка», «Ожог», «Остров Крым», сборник рассказов «Право на остров». А первыми вещами, написанными в Америке, оказались повесть «Свияжск» и роман «Бумажный пейзаж».
Когда «Бумажный пейзаж» появился в Новом Свете в объеме сегодняшних российских тиражей, Аксенова пригласил побеседовать на камеру знаменитый американский славист Джон Глэд.
В беседе с ним Аксенов сказал одну очень важную вещь, на которую нам следует обратить внимание: он подчеркнул, что точкой перелома в развитии его письма и шире — его мировоззрения, оказался 1963 год, примечательный многим, но в особенности тем, что после скандала на выставке в Манеже Никита Сергеевич Хрущев заодно с живописцами и скульпторами устроил выволочку в Кремле еще и Аксенова с Вознесенским. Тогда-то, рассказывал спустя годы Аксенов, в жизни молодой генерации советских писателей и в его самого и случились большие перемены. Аксенов вдруг особенно остро осознал всю бредовость происходящего. Окружавшая действительность представилась ему настолько абсурдной, что, употребляя метод абсурдизации и приемы сюрреализма, он по существу гармонизировал то, что, по его словам, должно было превратиться — в помойную яму. Так появились первые авангардные произведения мэтра, среди которых несомненной вехой в творчестве Аксенова оказалась пьеса «Всегда в продаже», поставленная на сцене театра «Современник». И хотя Аксенов говорил Глэду, что в Америке он отходит от авангарда и тотальной сатиры, познакомившись с «Бумажным пейзажем», такого не скажешь. Вероятно происходило это медленно и постепенно.
Время и место действия романа «Бумажный пейзаж» — 1973 год, Москва. Милое сердцу, еще в меру циничное, но повсеместное загнивание Советской власти. Дух ее разложения чувствуется уже в самом начале романа, когда герой книги делится с читателем своим отношением к бесчисленным документам, этой властью порожденными.
«…Счета, к сожалению, нельзя было повыбрасывать — подлежали оплате, но уж зато предупреждения жилтоварищества „предлагаем погасить задолженность по ссуде до 1 июля 1973 года, в противном случае дело будет передано в юридические органы“ или приглашение там на регистрацию для участия в выборах в Верховный Совет, такие бумаженции подвергались обычно шумному надругательству, причем выкрикивались такие непристойности, которых Игорь Иванович не употреблял даже во время учебы в Автодорожном институте…».
Мы сходу, по-джазовому, оказываемся одновременно в стандартах фантасмагорического романа с элементами антиутопии и сокрытого, насколько это возможно, мемуара. За каждым вымышленным именем угадывается прототип с приветственно протянутой рукой, по сей день еще теплой. По тому, как звенит нерастраченной молодостью роман пятидесятилетнего автора, понимаешь, что «Бумажный пейзаж» для Аксенова — это, помимо всего прочего, еще и расставание с прошлым, с затянувшейся молодостью. Молодость вспоминает свой высокий полет и свои прегрешения, свои «до» и «после».
Василий Аксенов будто набрасывает «гоголевские столбы» — не для того, чтобы у читателя зарябило в глазах, а чтобы «застолбить» свое прошлое. Чтобы не за «так» пролетело оно, а со смыслом глубоким и крутым поворотом к Вечности, под звуки джазового оркестра из Нью-Орлеана.
Очень не хочется герою романа, Игорю Велосипедову, оказаться в роли «маленького человека», эдаким Акакием Акакиевичем, но все к тому идет. Все! Хоть восстание поднимай и сам же снимай об этом фильм. Но как снимать фильм о революции против революционных владык? Это уже в чистом виде контрреволюция. Вот и загоняет себя Игорь Иванович меж столбов, да еще каких столбов!.. Получается, ровно посередь Лермонтова с Пушкиным, так сказать, лови читатель Игоря Велосипедова, главного героя романа, со всеми его потрохами. Фигуру динамичную, бойкую, не в меру любвеобильную (чего стоят аксеновские описания сцен соития героя с барышней Ефросиньей Огарышевой, проживающей неподалеку от метро «Октябрьская», или незабываемая встреча с армянской красавицей, всегда готовой распахнуть очередную Америку очередному Колумбу, застрявшая в Москве пролетом из Лос-Анджелеса в Ереван). В свои тридцать с гаком Велосипедов — личность, не растерявшая интереса к жизни, и большой приверженец скоростной езды.
Правда, тут следует взять на карандаш, что водится за героем один грешок — не без меркантильности он, товарищ Велосипедов, и куда она, меркантильность его вынесет, одному Добролюбову известно… ну, на худой конец, к высоким должностным чинам. Вот кто прекрасно знает, кого в темную разыграть, а кого к лешему с диппочтой отправить. Велосипедов — фигура на любые повороты событий как нельзя подходящая. Потому как, с одной стороны, он жаждет великих свершений — не зря же все время представляет себе, как снимает революционное кино с самим собой в главной роли, а с другой — все время норовит оторвать себе от жизни побольше комфорта. Но жизнь человеческая, как известно, устроена таким образом, что противоречий не терпит, ей равновесия подавай, а иначе ничего у тебя не выйдет. Инженер Игорь Иванович Велосипедов такие вещи должен вроде бы понимать, все-таки на работе он поршнями занимается, однако не понимает, хоть убей — не понимает. Вот и приходится Феньке, той самой штучке, что у метро «Октябрьская» живет, объяснять ему, что почем.
«Сардинок не отведав,
Подцепите вы сплин!
Месье Велосипедов,
Отведайте сардин!»
И вот, находясь зажатым между биографиями двух великих русских поэтов — что для психики советского инженера совсем не безопасно — стал Велосипедов к своим тридцати задумываться: чего он успел, от чего ускользнул, на что нарвался. А задумавшись, решил написать письмо главному человеку, Леониду Ильичу, причем пропуская сказуемые, — вероятно, чтобы особо ему не докучать, поскольку человек он занятой, партийный, а там, где партия, дело известное, флаги трепещут от ветров успеха и побед!
Письмо генсеку писать — это вам не Феньку в «безобразно захламленной спальне» услаждать, надо понимать, когда и как о машине «Жигули» намекнуть, когда и как — о пяти квадратных сотках на канале имени Москвы, а когда и о Болгарской Народной Республике (должен же Игорь Иванович Велосипедов, наконец, хорошенько, вблизи ее разглядеть и хотя бы одну дубленку для личных нужд оттуда вывезти, а потом, конечно же, перепродать, чтобы на жизнь хватало, чтоб те же «Жигули» было на что бензином заправлять). Сами знаете, что напоминает жизнь в Союзе с зарплатой в сто пятьдесят рэ, правильно, кабачковую икру.
Инженер много раз перечитывал свое письмо генсеку, а затем отправился на третий этаж к профессионалке Тихомировой, известной «перепечатнице» (слово Аксенова) диссидентской литературы, чтобы та за вафельный тортик перепечатала ему письмо. Тихомирова работу исполнила мастерски, полностью отключившись от содержания письма, что, конечно, не могло не покоробить Велосипедова: все-таки полдня трудился. И вот уже Игорь Иванович Велосипедов в отделе писем ЦК КПСС, правда, вот незадача: в связи с воскресеньем день оказался выходным. Тут вам и обещанный автором абсурд:
«Впрочем, рядом со входом в Отдел писем в стене была дырка с надписью „для писем“, что как бы слегка ставило под вопрос само существование Отдела писем».
Велосипедов письмо свое заветное в дырочку опускает, но тут же начинает сомневаться, дойдет ли оно до Леонида Ильича, прочтет ли он его послание? Тем паче, что абсурд все продолжается и продолжается:
«Все же есть некоторая странность — вот дверь и сбоку вывеска „Отдел писем“, а рядом, в нескольких шагах, какая-то еще присутствует дыра с надписью „Для писем“, что-то в этом есть странное, что-то неарифметическое».
Одна из блестящих вводных глав романа — это, конечно, глава «Булыжник — оружие пролетариата». В годы создания романа такую главу можно было написать только на безопасном удалении от СССР, когда ты сам уже перестал быть винтиком-шурупчиком системы.
Герой этой замечательной главы, заведующий гигантским идеологическим отделом Фрунзенского райкома столицы Эсесесерии Альфред Потапович Феляев, что и говорить, персонаж из гоголевских «Мертвых душ», из «Двенадцати стульев» или «Золотого теленка» Ильфа и Петрова, из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова.
«Удивительное дело получается, товарищи: вот живет себе какая-нибудь странишка в отдалении, ничего не подозревая, а Феляев между тем ставит ее в план, зондирует почву, входит с предложением наверх, подготавливает решение, утверждает кандидатуру посланцев, отправляет наконец делегацию, по возвращении проверяет отчеты и… вот наконец блаженный миг — на карте беспечного мира появляется новая феляевская стрела, еще один кусок земной коры нанизан на шампур революции».
Человек-чиновник, марксистский Зевс, титан идеологического фронта по имени Альфред, по отчеству Потапович и с многозначительной фамилией Феляев — у героев Василия Павловича в этом романе все фамилии говорящие, и многие из них поддаются несложной расшифровке, к примеру, фамилия Иммортальченко (вот вам еще один своеобразный улыбчивый бонус) — едва заступив на новую должность, сразу же приступил к своим обязанностям. А именно по указанию Феляева на всю стену повесили политическую карту мира, чтобы товарищ начальник мог лично наносить на карту стрелы идеологического десанта. Это чисто феляевское изобретение, голову его предшественника такое откровение никогда бы не посетило. От Феляева зависит, кто войдет в эту группу десанта, кто своими умелыми пролетарскими действиями рассечет с флангов загнивающий Запад, с его многочисленными городами разврата.
Под знамена твердыни Фрунзенского района города Москвы собираются ушлые дизайнеры, писатели, актеры, кинодраматурги и прочие творческие личности, готовые смело взглянуть буржуазии в глаза и по первому слову Феляеева прямо сегодня уехать за рубеж, а, вернувшись из-за бугра, как водится, вознаградить за все партийного босса, привезти ему что-нибудь эдакое заграничное, насущно необходимое, в общем, отблагодарить товарища Феляева за его службу.
Впрочем, выказать свою благодарность ему можно и в столице, в славном городе-герое Москве. Можно борзыми, можно и комсомолочками. Если, к примеру, засиделся господин, простите, товарищ Феляев на работе — айда, нет-нет, не в кино, Боже упаси, с кино проку, как с Вознесенского, в баньку, попариться с юницами, раскрыться телесно, малость посвинговать, так сказать.
В тот самый день, обычный среднестатистический день, когда товарищ Жестянко, один из выездных, железно пообещал товарищу Феляеву приемник фирмы «Браун» за поездку в Америку, в кабинете идеологического Зевса появился небезызвестный теперь уже нам Игорь Иванович Велосипедов.
Феляев долго вглядывался в посетителя непроницаемым взглядом высокопоставленного чиновника, пытаясь понять, чего этот хмырь пришел, пока не заглянул в папку, подготовленную районным отделом гэбэ, и сразу вспомнил: «Ба!.. Так это ж тот, кто письмо без сказуемых накатал самому Леониду Ильичу, мол, так вот и так, товарищ генсек!».
Думал Феляев, думал, как правильно было бы генсека от Велосипедова спасти, по какой форме и в какую сторону направить, пока не определился окончательно, но прежде задал вопрос:
«— Вы, товарищ, Велосипедов, когда пишете в такой адрес, отдаете себе отчет?..»
Автор письма густо покраснел, казалось, «даже корни его желтых волос засветились». Но проницательный Феляев нутром почувствовал, уловил всю его прямодушность, и решительно предложил Велосипедову подписать Открытое письмо советской общественности против безответственных Солженицына с Сахаровым — «правдоискателей», спевшихся с реакционными кругами Запада.
«Мы, представители советской общественности, гневно осуждаем грязную антипатриотическую деятельность…».
И далее все в таком же ключе. Прочитал Игорь Велосипедов письмо и подписал его, вслед за некими Бурдюком, Теленкиным, Бочкиным и иже с ними. Понять, что натворил, он смог только после того, как Фенька (Ефросинья), студентка Полиграфического института, а вместе с ней и вечные ее друзья, мальчики-приживалки Валюша Стюрин и Ванюша Шишленко, все ему объяснили. Опубликованное открытое письмо они обнаружили в газете «Честное слово», то есть, в самой правдивой газете СССР. Обнаружили и давай наезжать: да вы, Велосипедов, хоть знаете, на кого поперли, на самих Солжа и Шугера?! Да если бы таких, как они, чуваков не было, нечего здесь было бы и делать. Одним словом, Велосипедов, «Вы теперь влились в общее советское говно, а значит, и сами стали — кем? Правильно!».
Все-таки нельзя с булыгами жить, нелья! Рассталась Фенька с Игорем после того разговора, а потом чуть ли не по рукам пошла… Никак не может Игоря забыть. Никто, так как он, этого не делал. Это только говорят, что дурное дело не хитрое, а на самом деле еще какое хитрое. Игоря этой хитрости работа научила. (Работа у него творческая — поршнями он занимается.) Благодаря поршням Велосипедов, знает, как надо, как должно быть. И вообще женщина женщиной, а работа вещь очень важная.
Чтобы тебе за твой труд платили, история страны должна перевернуться. Ну, по крайней мере, в романе она точно переворачивается: оглянуться Велосипедов не успел, и вот он уже починяет авто вместе со своим коллегой, амбициозным Спартачком Гизатуллиным (и снова говорящая фамилия, скрывающая сочетание двух городов Гизы и Тулы), тем самым, кого недавно премией наградили за внедрение рационализаторского предложения.
Вот починяют они машинки советского производства — частным образом, возле частных гаражей — аккуратно починяют, капли масляной не пропустят, солидола банку не уронят, никому не мешают. Так нет, нашлась бабулька вредная, пошла на них тараном, как на стадо бизонье, мол, мать вашу так и эдак, вы чем это занимаетесь в неположенном месте?.. Пришлось ее, конечно, послать подальше, невзирая на значок «Ворошиловский стрелок» на лацкане надетого бабулькой мужниного пиджака. Но старуха оказалась сталинской закваски, побежала домой, принялась арматуру в газетку заворачивать, к тому же оказалось она, бестия эта, депутатом какого-то там съезда… Шарахнула она по голове Велосипедова, Спартак Гизатуллин, ясное дело, заступился за друга, да так, что угодили они вместе в места не столь отдаленные…
Выручали Игоря Ивановича из беды все, от Феньки до Феляева, мол, своих не сдаем, и все такое, берегитесь, партия и народ. Так что пришлось генералу гэбэ Григорию Михайловичу Опекуну оказаться в щекотливом положении. Бывает так: дело яйца выеденного не стоит, а столько хлопот с ним… Чего людям не живется?! Одним словом, многое пришлось генералу вспомнить, а товарищу Велосипедову — многое пережить…
Тут надо сказать, что в романе Аксенова главы, написанные от первого лица, чередуются с главами, написанными от третьего лица, происходит это органично и потому для читателя почти незаметно. Только в одном месте, ближе к концу, когда книга меняет полюса, вдруг со всей очевидностью проступает эта особенность аксеновского текста. Происходит это в главе «Десять лет спустя».
«…и вот я подлетаю к Нью-Йорку. Не хочется вспоминать о тюрьме и о лагере, ничего там, братцы, хорошего нету, места, прямо скажем, недостойные проживания. Катастрофически разрушился в местах заключения мой жизненный опыт, но зато я там основательно подучил английский язык, и вот сейчас подлетаю к Америке с катастрофически разрушенным жизненным опытом, но зато с неплохим английским, что лучше в данном случае, не знаю, но доверяюсь судьбе».
Выходец из СССР, эмигрировавший в США, не без труда включается в новую, в буквальном смысле потустороннюю жизнь, постоянно вспоминая о бывшей Родине. Приноравливаясь к другой реальности, можно сказать, к реальности идеологического врага, Игорь Иванович с удивлением обнаруживает сходство между странами и системами: жизнь в Америке немало напоминает ему жизнь в СССР, почти все то же самое, только на другом языке, в особенности много общего там, где бюрократия и мелкое жульничество.
В романе «Бумажный пейзаж» Василий Аксенов показывает нам, как именно за пределами жизни каждого гражданина зреет некая сила, благодаря которой история приобретает свойственные ей очертания. Чтобы показать нам это, автор широко использует цитаты, намеки, пародийные аллюзии на самые разнообразные политические и литературные источники. А еще выводит нас на архаичные образы, наполняя их содержанием, связанным с многочисленными проявлениями советского тоталитаризма. Советскую действительность Аксенов показывает нам в «Бумажном пейзаже» сверху, как если бы мы были малыми детьми, и он водрузил нас на свои широкие писательские плечи, чтобы мы смогли обрести необходимый для узнавания эпохи панорамный взгляд — ведь без него человек превращается в самого обычного, известного всем нам по учебникам истории раба. Писатель дает нам возможность подняться над событиями прожитых им с невероятной интенсивностью лет, десакрализует советскую политическую структуру и ее архитекторов, освобождая, прежде всего, себя самого от подавляющей все и вся государственной машины. И делает это американский Аксенов легко и непринужденно, разумеется, не без помощи джаза.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
