Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
Когда речь заходит о Валерии Яковлевиче Брюсове, которого не раз и не два обвиняли в чрезмерной холодности и расчетливости, обычно не свойственной большим художникам, разговора о сокровенном и, быть может, даже фатальном — не избежать. Оно и понятно, ведь речь о столпе русского символизма, о поэте и прозаике, ставшем, с одной стороны завершителем старой традиции, с другой — предвестником и модернизма, и постмодернизма и, что особенно важно, нашим проводником в миры западной литературы.
Трудно ответить на вопрос, отчего у нас сегодня отношение к творчеству Брюсова, как бы это выразиться помягче, не соответствует тем немалым усилиям, тому весомому вкладу, который этот поэт, прозаик, переводчик, теоретик символизма внес в русскую литературу. Быть может, тому причиной его донжуанский шлейф с трагическими обрывами любовных историй или же негативные высказывания некоторых современников Брюсова, впоследствии составивших славу отечественной литературы ХХ века, о его творчестве. К примеру, той же Ахматовой — вспомним ее слова «он знал секреты, но не знал тайны» — или Цветаевой, посвятившей Брюсову целое эссе «Герой труда» и писавшей в нем: «Брюсов был бы мастером в гетевском смысле слова, только если бы преодолел в себе природную границу, раздвинул, а, может быть, и — разбил себя. Брюсов, в ответ на Моисеев жезл, немотствовал. Он остался invulnérable (во всем объеме непереводимо), вне лирического потока. Но, утверждаю, матерьялом его был гранит, а не картон». Не будем забывать однако, что обе великие поэтессы в свое время находились под довольно сильным влиянием Брюсова.
Надо признать, что многие большие художники высказывались по поводу творческого наследия Валерия Яковлевича и в совсем ином ключе. Известны слова Андрея Белого: «Валерий Брюсов — поэт хаоса, философ мгновения, сочетавший нужные ему элементы творчества Тютчева, Пушкина, Баратынского и Верхарна, преломивший их творчество в своей индивидуальности», или Зинаиды Гиппиус: «Брюсов — „декадент“, но он же и „классик“: он пушкинист, поклонник забытого Тютчева и отошедшего в тень Фета».
Немалое влияние на отношение к Брюсову собратьев по перу оказал и тот факт, что он принял советскую власть, сделавшись «почетным коммунистом» и заседателем бесчисленных бюро и собраний. Этого Брюсову не смогли простить многие.
Возможно, сыграло свою роль и его пристрастие к морфию, Владислав Ходасевич в сборнике литературных портретов «Некрополь» писал: «Еще с 1908, кажется, года он был морфинистом. Старался от этого отделаться, — но не мог. Летом 1911 года доктору
Поэзию и прозу Валерия Брюсова у нас забывали постепенно, от десятилетия к десятилетию, от одного застоя к другому. Я еще застал годы, когда в хороших домах по случаю цитировали его стихи или вспоминали в связи с каким-нибудь «серебряновечным» поэтом. А первое мое настоящее знакомство с творчеством Валерия Брюсова, ставшее, можно сказать, судьбоносным, началось с книги его прозы, наудачу купленной в букинистическом магазине города Баку.
Я открыл для себя Брюсова-прозаика буквально накануне своего решительного отъезда в Москву и, как это часто бывает с людьми в момент сложения всей их судьбы, восприятие мое было обостренно настолько, что многие вещи из той книги запомнились мне на всю жизнь. Запомнились не всем своим строем, строчка в строчку, но скорее вызванным чтением послевкусием, по которому, впрочем, можно было легко восстановить и содержание. Я до сих пор хорошо помню такие брюсовские новеллы, как «Под старым мостом», «В подземной тюрьме», «В зеркале», «Бемоль», «Ночное путешествие», «Восстание машин»… «Восстание машин» преследует меня всегда, когда я смотрю на строящуюся новую Москву. А стоит мне оказаться в Замоскворечье, затеряться в «купеческой» Москве середины ХIХ века, я всегда вспоминаю замечательную повесть Валерия Яковлевича «Обручение Даши» — нежную, тонкую, без затей, выбивающуюся из общего корпуса всего им написанного. Еще один замечательный «лирический рассказ в десяти главах» — «Моцарт». Но, конечно, главной вещью в том сборнике малой прозы Валерия Брюсова была повесть «Последние страницы из дневника женщины», написанная в форме дневника. Я был буквально заворожен этой повестью, и про себя сразу назвал ее «самым декаденсным романом в русской литературе». В ее темном эротизме улавливалась и «тамарисковое дыхание лесов», и терзающий подъем телесной силы, поражала неисчезающая словесная вязь — наподобие муарового узора на галстуке или узора ковра, по которому ползает черепашка с вмонтированным в ее панцирь драгоценным камнем…
Я мечтал снять по этой повести фильм и даже начал писать сценарий. На главные роли мною были «приглашены» — Елена Яковлевна Соловей (автор дневника Наталия Глебовна), а на роль ее возлюбленного Модеста — Армен Борисович Джигарханян. А по приезде в столицу первым делом отправился в библиотеку на Гоголевском бульваре, чтобы прочесть «Огненного ангела» и «Алтарь победы» Брюсова — на них несколько раз ссылались авторы предисловия, они же составители сборника повестей и рассказов С. Гречишкин и А. Лавров. А потом Москва закружила меня в вихрях последней советской «пятилетки», всем моим существом завладела не изданная тогда еще в СССР проза Владимира Набокова и так же не удостоенная прилавков советских книжных магазинов поэзия Иосифа Бродского.
И уж совсем под конец эпохи, буквально за год до развала СССР, появился на экранах фильм режиссера Василия Панина «Захочу — полюблю» по повести Брюсова «Последние страницы из дневника женщины».
Стоит ли говорить, что фильм мне решительно не понравился — он оказался слишком аляповатым для меня и больно уж плотским. Чего-чего, а уж плоти в малой прозе Валерия Брюсова не больше, чем в графике Обри Бердслея.
С той далекой поры прозы Брюсова я не перечитывал: всему свой черед. Но, думается, не я один оказался рад, когда издательство «Аркадия» выпустило «Последние страницы из дневника женщины» отдельной книгой, проиллюстрировав ее в духе сегодняшнего времени. Я вновь обратился к Брюсову и неожиданно обнаружил для себя много нового.
«Последние страницы из дневника женщины» впервые предстали перед читателем в 1910 году в журнале «Русская мысль». Это была пора, когда страна потеряла своего пророка, совершившего неудачный побег из Ясной Поляны и скончавшегося на железнодорожной станции Астапово, грандиозным успехом проходили гастроли «Русских сезонов» Дягилева в Париже, а в городе Венеции начался сенсационный судебный процесс. На скамье подсудимых оказались сын пермского губернатора и русская графиня Мария Николаевна О'Рурк (по мужу Тарновская) — главная обольстительница Российской империи, погубившая целых четырнадцать человек.
Есть предположение, возникшее сразу же после первой публикации «Последних страниц…», что именно Тарновская стала прототипом героини брюсовской повести, с которой лепил Валерий Яковлевич свою Талию. И очень может быть, что именно с этим связано то обстоятельство, что, едва повесть вышла, она тут же подверглась цензурному аресту по обвинению в безнравственности. В этой связи раздосадованный складывающимся положением дел Валерий Брюсов писал философу, историку, публицисту Петру Бернгардовичу Струве: «Почему какие-то господа цензоры лучше меня знают, что можно читать русской публике и что не должно! И почему моя повесть, написанная серьезно, строго, иронически — есть преступление против нравственности, тогда как сотни томов, определенно порнографических, мирно продаются в книжных магазинах с одобрения Комитета!». В пример он приводил недавно вышедшие романы Арцыбашева, Каменского, Куприна, переполненные «такими сценами, перед которыми моя повесть — верх скромности и целомудренности».
Через некоторое время судебное преследование было остановлено и повесть Брюсова зажила своей жизнью, а дело госпожи Тарновской, женщины с «манерами мужчин», которая для многих в России стала к тому же еще и героиней нашумевшего беллетристического произведения, долго помнили в Европе и в двух Америках.
Интересно, что сам Брюсов отрицал всякое сходство его героини с госпожой Тарновской, вот что писал он тому же Струве: «Странно, что критики видят в моей повести намек на Тарновскую (это уже не первый): я лично не признаю никакого сходства!». Но разве можно справиться с людской молвой, все уже для себя решившей: чем больше Брюсов отрицал наличие связи между своей повестью и историей жизни Марии Тарновской, тем большее людей эту связь находили.
Сегодня можно с уверенностью сказать, что прав оказался Брюсов. Прав потому, что в его задачу входило написать не только детектив об убийстве мужа, совершенном любовником его жены. Дальняя цель, которую писатель поставил перед собой, — показать «времена и нравы», царившие под небосводом Российской империи начала ХХ века.
В наши дни жанровым коктейлем в литературе никого не удивишь. Авторы не упускают случая смешать один жанр (или его подвид) с другим, причем как в «высокой» художественной литературе, так и в литературе прикладного характера. Непременное условие такого микста в том, что в конечном итоге созданная автором жанровая смесь не должна бросаться в глаза читателю. Повесть «Последние страницы из дневника женщины» — мастерский пример такого микста.
Как правило, люди делятся на две категории: на тех, кто видит смысл жизни, а, следовательно, в какой-то степени, угадывает и свой путь, и на тех, кто свой путь вообще никак не прозревает. И те, и другие правы — хотя бы потому, что живут в первый раз. К тому же, сколько бы нам тайн не открывалось, замысел Бога всегда будет для нас сокрыт.
В этой области мы можем делать только предположения, зачастую очень сомнительного характера. Достаточно взглянуть на россыпь звезд и темноту межзвездного пространства, чтобы соотнести свою жизнь с «геометрией неба» и понять, что история нашего бытования под покровом небес являет собою игру светлого и темного начал.
«В последних страницах из дневника женщины» это темное начало не просто доминирует, в повести Брюсова практически отсутствует другое начало, светлое. Разве назовешь светлым пятном в этом произведении самоубийство одного из любовников Талии, юного революционера Володи, не выдержавшего напряжения любви, или признание в страсти Лидочки, младшей сестры Талии, на которое поначалу главная героиня реагирует, соотносясь с вековечными уложениями бытия:
«— Подумай, — говорю я, стараясь придать всему оборот шутки. — Сестрам воспрещено выходить замуж за братьев. А ты требуешь, чтобы я, твоя сестра, женилась на тебе. Так, что ли, дурочка?».
Этой повестью Брюсов демонстрирует нам жизнь натурально беспросветную. Он пишет черным по темному. Он умышлено засвечивает участки позитива. Ни у Арцыбашева, ни, тем паче, у Куприна, которых он поминал в письме в к Струве, в помине подобного нет. Именно эта беспросветность и как бы изначальная порочность героев брюсовской повести и напугала Комитет цензуры, в котором, вероятно, служили люди не совсем глупые. От этой повести до революционной матросни с ее «Эх, яблочко, куды ж ты котишься?..», «маузерами» и ярко накрашенными губами, так напугавшими Бунина, что ему после того уже ничего не оставалось, как немедленно покинуть Россию — два шага по бульварному кольцу.
Такого эффекта Брюсов достиг с помощью особой формы произведения, сюжета, фабулы, их абсолютной симметрии и хронометража…
Женщину, написавшую дневник, зовут Наталия Глебовна, в стенах дома ее предпочитают звать Натали или Талией. Она очень привлекательна, возможно даже необыкновенно красива красотою, скорее, петербуржской, нежели московской, что делает ее на московском фоне еще более редким, коллекционным женским экземпляром. К тому же она умна и в меру начитана, а мужу своему кругом не верна, об этой тотальной неверности по Москве даже расползаются слухи. Впрочем, Наталия Глебовна слухов этих не страшится, они волнуют ее мало, зато очень беспокоят ее maman.
В дневнике Натали, а именно эту форму выбрал для своей повести Брюсов, сам большой ценитель дневников, мать героини появляется в ее доме 15 сентября, в день убийства Виктора, мужа Наталии Глебовны, которому неизвестный размозжил голову гимнастической гирей. Появляется сразу после следователя и, раскрыв для дочери объятия и сказав несколько дежурных фраз, сразу же начинает интересоваться наследством, требуя от дочери как можно скорее урегулировать денежные дела, поскольку сие есть первый долг порядочного человека. Насколько сама maman порядочный человек, мы узнаем чуть позже, прямо со слов героини:
«Maman — злой гений всей нашей семьи. С раннего детства она учила меня и сестер лицемерию. Воспитание она нам дала самое поверхностное. Развратила она нас с ранних лет, чуть не подсовывая нам откровенные французские романы, но требовала, чтобы мы прикидывались наивными дурами».
В тот же день Наталию навещает и Модест Никандрович, свободный художник и главный ее любовник (есть еще один, помоложе, которого она слепила для себя, как хотела). Модеста она велит не принимать, чтобы не множить слухи, но он через ее решение легко перешагивает — он вообще через многое легко перешагивает. Модест твердит, что их любовь, наконец, лишилась преград, и что теперь они могут «открыто принадлежать друг другу». «Прежде всего я хотела бы принадлежать самой себе», — резко возражает ему Натали. Любовники ссорятся, но Наталия Глебовна уверена, что размолвка эта не надолго. Вторая запись в ее дневнике появляется спустя три дня. Впрочем, события этих дней не выпадают из описания. За это время следствие пришло к выводу, что убийство совершено из мести, и задалось главным для себя вопросом: как убийца смог проникнуть в квартиру, находящуюся в бельэтаже? Похороны Виктора в виду вскрытия тела были отложены. Наталия тем временем узнала о существовании духовного завещания мужа и распорядилась, чтобы впредь делом этим занимался ее дядюшка — тот хоть и нагреет руки, да все ж возьмет на себя все заботы.
Далее с откровенностью, свойственной разве что мадам де Мертей — не вспомнить тут об «Опасных связях» Шодерло де Локло у нашего читателя не получится — Наталия описывает, как она приходит к своему второму любовнику, Володе, которого она учит любви и отчасти содержит. Володя, как и Модест, узнав о смерти мужа возлюбленной, требует открыть их отношения для Москвы.
«— Глупый, — возразила я, — время ли думать об этом? Мой муж еще не похоронен».
Следующий день, 19 сентября, начинается с Володи: Наталия пытается разобраться, что же на самом деле он для нее значит.
«Если я ему скажу: «пойди — убей» или «иди — умри», он исполнит даже не думая.
Или чуть дальше:
«В нем я люблю опасность. Наша любовь — тот «поединок роковой», о котором говорит Тютчев. Еще не победил ни один из нас. Но я знаю, что может победить он. Тогда я буду его рабой. Это — страшно, и это — соблазняет, притягивает к себе, как пропасть».
Наталия Глебовна не просто любит, она размышляет о своей любви к двум мужчинам, так не похожим друг на друга, и в этих размышлениях почти добирается до сути: «В Володе я люблю его любовь ко мне. В Модесте — возможность моей любви к нему».
23 сентября хоронят Виктора. В тот же день Наталия узнает о завещании, которое ее, как вдову, более чем устраивает. С помощью дневника Брюсов передает все эти события графично, контуром, чуть-чуть «подштриховывая», лишь кое-где «надавливая перо»…
Вот едва успели мужа похоронить, как в доме начали появляться темные люди. Пришел зачем-то некий человек по имени Сергей Андреевич Хмылев и начал вымогать у хозяйки дома двадцать тысяч рублей, чтобы дело об убийстве Виктора поскорей закрыли, а коли нет… Шантаж? Чистой воды шантаж. В довершение к этому выясняется, что господин Хмылев есть никто иной, как дядя Глаши, служанки в доме Наталии Глебовны, которая, возможно, была любовницей Виктора. Что же скрывается за двусмысленными словами Хмылева, только ли угроза обличить отношения Наталии Глебовны с Модестом или нечто большее?
Еще через два дня Наталия примиряется с Модестом, и они уезжают за город, в лес, подальше от любопытных глаз. День стоит ясный, «тютчевский», как бы «хрустальный», в небесном шелке — непобедимая кротость… В такой день хорошо требовать, и Модест требует: серьезных отношений, брака… В ответ на это Наталия Глебовна со всей откровенностью спрашивает его: если она изменяла Виктору с ним, разве может он быть вполне уверен, что она и ему не станет изменять? Но Модест решителен не в меру, заявляет, что в таком случае он убьет ее. У него есть оправдание:
«— Современный человек, — ответил Модест очень серьезно, — должен все уметь делать: писать стихи, управлять электрической машиной, играть на сцене и убивать».
Эта поездка оставляет неприятный след в душе Наталии. Модест пугает ее. То ли дело Володя, его можно так быстро утешить. Но и Володя не сможет пережить этой любви, он выберет остров смерти, остров Беклина, до которого уже не доплыть ни Наталии, ни Модесту, чьи души отяжелели от мрака. В конце октября, в последней четверти повести, его не станет. Ему не хватит того «чувства жизни», которое с избытком имеется у того же Модеста. Но даже Модест, человек, казалось бы, наделенный невероятной силой, порою не выдерживает смешения чувств, начинает мечтать об Устике — маленьком тихом островке, оторвавшемся от большой земли. Он хочет жить на нем до своего конца, правда, только в том случае, если его la femme fatale откажет ему, не захочет разделить с ним жизнь. Реакция Наталии Глебовны на остров, отколовшийся от южной Италии, предсказуема: зачем тебе, Модест Никандрович, какая-то там Устика, чем она лучше Святой Елены?..
А повесть тем временем течет своим ходом, и читатель незаметно для себя отрывает листики календаря — желтые листы московской осени. Московская полиция продолжает искать убийцу Виктора. И в ходе этих поисков нам многое становится известно, в том числе, и скрытые прежде подробности весьма опасной связи Наталии с художником Модестом Никандровичем Илецким. Правосудию очень важно знать, был ли кто-нибудь из возлюбленных Наталии Глебовны вполне ознакомлен с расположением комнат в ее квартире? Когда следователь спрашивает об этом саму Наталию, она впервые оказывается в замешательстве.
19 октября Наталия Глебовна узнает от Лидочки о любовных утехах Модеста с прислугой Глашей, которая не раз впускала к себе и выпускала Модеста черным входом. Наталия Глебовна ведет обстоятельную беседу с Глашей. Та сознается хозяйке, что действительно является любовницей Модеста. Конечно, она бы ни за что не пошла на это, но он так клялся ей в любви, так божился, что ухаживает за ее госпожой «только из чести», а за нею, Глашей, по большой любви, так щедро одаривал дорогими подарками, обещал взять ее жить к себе.
В разгар этой накаленной сцены Наталия Глебовна обнаруживает самое важное: Модест был у Глаши в ночь на 15 сентября, то есть в ночь убийства. Тут-то ей и вспоминаются слова Модеста о том, что современный человек должен уметь все… Она требует от него объяснений, и Модест ей во всем признается. В момент откровения, как с восторгом отмечает героиня, Модест невероятно прекрасен, в эту минуту он кажется ей сверхчеловеком. И только мысль о том, что Талия может отвернуться от него навсегда, способна его сломить, вызвать временное расстройство нервов. И вот уже она, Талия, как может, ободряет его. И в этом порыве исчезают два страстных любовника, а на их месте появляются два сообщника, оставившие все споры о любви и деловым тоном обсуждающие, как им теперь быть.
Повесть заканчивается постскриптумом: около года спустя Наталия Глебовна перечитывает свой дневник. Ее мысли становятся все более холодными и отстраненными, она вспоминает Бенвенуто Челлини, Караваджо, Сократа и даже Оскара Уайльда в Редингской тюрьме… Она говорит о них так, будто сами они и истории, с ними связанные, в каком-то смысле являются оправданием ее собственной истории.
Все дела она передала на попечение дяде Платону и maman. Оба они весьма этим довольны и, конечно, «поживятся на славу около ее денег». А сестричка Лидочка уедет с Наталией Глебовной в Париж, ведь ее преданность, ее ласковость, ее любовь — последняя радость в существовании этой женщины, доверившей нам последние страницы своего дневника.
Повесть Брюсова вылеплена, как барельефы московских купеческих особняков, привыкшие к отсутствию естественного света. Самой жизнью своей героиня Брюсова показывает нам, как обычные люди лишаются нравственных ориентиров, будто приготовляясь к историческому времени, во всех смыслах необычному, как черствеют на этом перекрестке, обдуваемом космическим ветром, человеческие души. И Брюсов выступает в роли «дежурного мастера», готового без промедления прийти на помощь, попытаться спасти то стержневое, что когда-то имелось у его современников и веками было залогом существования потомков. Правда, делает он это по-своему, без тени назидания потомкам, отчего последнее предупреждение, сокрытое в повести, воспринимается многими, как «шалость, свойственная ветреному веку». Брюсова, как художника, интересуют сильные чувства сильных людей, заблудившихся в волнах истории человечества, сбившихся с курса и готовых погрузиться на самое дно, в царство тьмы.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
