Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
В споре о том, какое местоимение больше подходит автору классической рецензии — скромное «мы» или громкое «я» — победителей нет, тут все зависит от той книги, которую ты взялся рецензировать. Если речь о произведении классика британской литературы Джорджа Оруэлла, антиутопическом романе «1984», вот уже более полувека не покидающем первую десятку списков самых читаемых в мире книг, то это та самая книга, из-за которой любой рецензент готов покинуть многолетнее убежище множественного числа. Книга англичанина Оруэлла адресована каждому, кто готов отстаивать свое «я», а их число растет всякий раз, как только годы благополучия сменяются годами лихолетья.
По пути к антиутопии
Когда-то я мечтал оказаться отрезанным от цивилизации то ли обильным снегопадом, то ли неожиданным вирусом, в каком-нибудь средневековом замке, в библиотеке, составленной несколькими поколениями аристократов духа. Фанат Борхеса, я не представлял себе рая без библиотеки. Неслучайно, наверное, в 90-е судьба привела меня в книжный магазин-салон «Летний сад», в отдел букинистики. Прошло всего полтора года, и обилие книг начало утомлять меня. Однако я полагал, что явление это временного характера и продолжал тянуть с полки то одну, то другую книгу, оставляя их не прочитанными до конца. И однажды налетел на небольшое эссе Джорджа Оруэлла, в котором писатель делился воспоминаниями о том, как он работал когда-то в букинистическом магазине. Стоит ли говорить, что-то была встреча, полная дружеских откровений. Оруэлл писал о той поре, через которую проходят все торговцы старыми книгами. Как тут было не вспомнить его максиму: «Все лучшие книги говорят о том, что ты знаешь». После эссе «Воспоминания книготорговца» я пообещал себе прочесть всего Оруэлла. Обещание не сдержал, но главные его книги прочел. От «1984» испытал практически тот же шок, что и от «Архипелага ГУЛАГа» Солженицына, с той лишь только разницей, что Оруэлл смог мне объяснить, почему случаются ГУЛАГи.
Из магазина «Летний сад» я вскоре уволился — в точности так, как учил меня книготорговец Оруэлл: не сожалея ни о чем, составив себе личное счастье и небольшую личную библиотеку. Второй раз мы встретились с ним через много лет, уже на воображаемом Арагонском фронте, благодаря книге военного историка Энтони Бивора «Гражданская война в Испании 1936−1939».
От книги Бивора до книги Оруэлла «Памяти Каталонии» было рукой подать. «Памяти Каталонии» — не просто книга воспоминаний о гражданской войне в Испании, она безжалостно вскрывает ложь, манипуляции и политические интриги как справа, так и слева, свидетелем которых стал ополченец Оруэлл. Кроме того, «Памяти Каталонии» — одна из лучших книг о том, что же на самом деле происходило в Испании в те годы, и как велась война, разжигаемая Гитлером, Муссолини и Сталиным одновременно. Книга была напечатана в апреле 1938 года издательством «Секкер и Уорбург». Несмотря на то, что появление ее было сразу отмечено несколькими положительными рецензиями, она все-таки не обрела того успеха, который заслуживала: почти за двенадцать лет было продано всего лишь шестьсот ее экземпляров. Правдивые описания той войны оказались мало кому нужны, в особенности тем, кто сам воевал в Испании. Один высокопоставленный республиканец, сокрушаясь о том, как же мало книг было написано о революционной Барселоне, прочитав оруэлловскую «Памяти Каталонии», воскликнул в сердцах: «Лучше бы ее не было». Но если бы не было «Памяти Каталонии», не появились бы и две другие книги Оруэлла, составившие писателю немеркнущую славу — «Скотный двор» и «1984», притчи в духе Джонатана Свифта и романа-антиутопии в кильватере «Мы» Евгения Замятина и «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли.
На стороне свободы и правды
Писатель, журналист, историк и биограф Норман Маккензи, старинный друг Джорджа Оруэлла, знавший его еще со времен, когда тот писал под свои настоящим именем Эрик Блэр, вспоминал, что он смотрелся консерватором во всем, что не касалось политики. Кроме того, он был человеком настолько независимым и настолько честно относился ко всему происходящему в мире, что «левые» и «правые» то считали его своим и боролись за него, то вдруг разом теряли интерес или начинали отчаянно бранить.
Джордж Оруэлл родился в в Индии в 1903 году. Отец его служил в британском опиумном департаменте (в те времена торговля опиумом была легальной, специальные службы занимались производством и хранением опиума для продажи в Китай). В Британии будущий писатель оказался в возрасте восьми лет. Ходил, по словам самого Оруэлла, в «правильную школу» святого Киприана, где его готовили для поступления в Итон, там будущий писатель впервые столкнулся с нюансами сословного общества. В дальнейшем Оруэлл действительно поступил в Итонский колледж, где его преподавателем французского оказался не кто-нибудь, а Олдос Хаксли. В возрасте девятнадцати лет он вступил в ряды британской колониальной полиции и отправился служить, можно сказать, в родную Бирму — там долгое время жила его мать. Об этих днях он вспоминает в романе «Дни в Бирме», а также в небольшом эссе «Как я стрелял в слона». Там, в Бирме, Оруэлл вынес главный для себя урок: «Становясь тираном, белый человек наносит смертельный удар по свой свободе». А еще, будучи на должности полицейского, он понял, что нельзя обрести свободу, не говоря всей правды. Иначе — лицо твое срастется с маской, и ты начнешь убивать одного слона за другим.
В двадцать четыре года Оруэлл возвращается на британский остров. В течение двух лет он по собственному желанию находится буквально на самом дне лондонской и парижской жизни. Работает, где придется, бродяжничает. Трудно сказать, было ли это своеобразным актом искупления, желанием загладить вину после пяти лет, проведенных в Бирме на службе полицейским. Итогом этого «хождения в низы» стала его книга «Фунты лиха в Париже и Лондоне», которую Эрик Блэр впервые подписал псевдонимом Джордж Оруэлл (Оруэлл — название реки, где находилось одно из его любимых мест в Англии).
С самого начала его остро волнуют вопросы социального переустройства. В начале своей писательской карьеры Оруэлл был самопровозглашенным «анархистом-консерватором», позже он называл себя не иначе как «демократическим социалистом». В 1936 году, взвалив на себя обязательства «демократического социалиста», писатель отправляется в город Уиган, расположенный в северо-западной Англии, где-то между Ливерпулем и Манчестером. Там он спускается в шахты, общается с английскими шахтерами, всматривается в их подлинную жизнь, после чего возвращается на юг и пишет книгу «Дорога на Уиган-Пирс». Первая часть ее была посвящена шахтерам, вторая часть представляла собой рассуждения автора о социализме, которые можно было рассматривать, как критику «левых». Ответ «левых» не заставил себя долго ждать. Их нападки и обвинение писателя в клевете не могли его не задеть, он понял: когда дело касается незыблемых основ, «левые» и «правые» неразличимы. Но главное разочарование ждало Оруэлла впереди, в Каталонии.
18 июля 1936 года в трещавший по швам эфир была вброшена странная фраза: «Над всей Испанией безоблачное небо». Загадка разрешилась скоро — это был сигнал к франкистскому мятежу против республики. События в Испании всколыхнули весь мир. Тысячи европейцев и американцев ринулись в Испанию добровольцами, чтобы встать на защиту республики.
В декабре 1936 года вдохновленный установившимся в Каталонии духом свободы Джордж Оруэлл, которого взяли на работу в газету военным корреспондентом, вступил в ополченческие подразделения ПОУМ (POUM) — Рабочей партии марксистского объединения. Партия выступала против сталинского влияния и боролась с фалангистами.
Все творчество Джорджа Оруэлла пронизано презрением к авторитаризму, будь то воспоминания о детстве и юности, размышление о службе полицейским в колониальной Бирме или о сталинских спецах, брошенных в Испанию — Михаиле Кольцове, Александре Орлове и их товарищах. Позднее он полагал, что любое насильственное свержение власти, любая революция, какой бы милосердной она ни казалась, открывает врата на пути к тирании.
В какой-то момент, благодаря вероломной хитрости и немыслимому цинизму большевиков, республиканское правительство выступило против своих же, в том числе и против отрядов ПОУМ. Анархисты, троцкисты и антисталинисты, на стороне которых сражался Джордж Оруэлл, вскоре стали заклятыми врагами не только фалангистов, но и республиканцев. Членов ПОУМа чуть ли не напрямую клеймили нацистскими диверсантами, не прекращались повсеместные аресты. Тюрьмы были настолько забиты, что под камеры использовали складские помещения и магазины.
В Испании Оруэлл провел около полугода, пока не был ранен немецким снайпером в шею. Писатель вспоминал:
«Какая нелепость! Получить ранение даже не в бою, а в убогом окопе из-за неосторожности. Я успел подумать и о ранившем меня человеке — кто он? Испанец или иностранец? Понял он, что попал в цель? Я не держал на него зла. Если он фашист, я тоже мог его убить, но если б в тот момент его подвели ко мне как пленного, поздравил бы с метким выстрелом».
Чудом оставшись в живых, он так же чудом обрел и голос (некоторое время ему приходилось говорить шепотом из-за перебитых пулей связок.) Когда он пошел на поправку, на него и его товарищей началась охота. Приходилось скрываться: если бы республиканские полицейские под руководством советских энкавэдэшников нашли бы его, то незамедлительно отправили бы в тюрьму и, скорее всего, расстреляли, как тысячи других. В такой ситуации Оруэллу оставалось лишь бежать, и как можно скорее. Но в Испании Оруэлл находился со своей женой (Айлин работала в Барселоне секретарем руководителя Независимой рабочей партии Джона Макнэра, который координировал прибытие в Испанию британских добровольцев), и это добавляло дополнительных сложностей. Однако прежде чем жандармы вышли на их след, им удалось через британское консульство получить необходимые бумаги и пересечь границу с Францией.
Когда Оруэлл вернулся в Британию, его раздирали противоречия: с одной стороны, он радовался привычному укладу жизни, с другой — всеми мыслями, всей душой находился в Каталонии. Он начал писать новую книгу — отчет о своих наблюдениях, об опыте гражданской войны в Испании, чтобы отдать дань уважения Каталонии. Испанцы тоже не забыли о его участии в гражданской войне и в конце 90-х годов назвали одну из площадей в Барселоне в его честь. Правда, сами же потом шутили, что, видно, не случайно, именно этой площади было доверено почетное право испытать первые камеры наблюдения за людьми.
В эссе «Зачем я пишу» Оруэлл так писал о своей книге «Памяти Каталонии»:
«Моя книга о гражданской войне в Испании, „Памяти Каталонии“, — конечно, откровенно политическая книга, но и она, по большей части, написана с определенным отстранением и вниманием к форме».
Эта книга подвела его напрямую к антиутопии, сделавшей Оруэлла известным на весь мир.
Роман о наступившем будущем, написанный на века
Следует отметить, что, в отличие от многих коллег-интеллектуалов, стремясь душою к социалистическому преобразованию общества, Оруэлл всегда трезво относился к сомнительными экспериментами Страны Советов. Будучи романистом-антиутопистом, он знал о Советах столько всего разного, что невольно задаешься вопросом: откуда писатель почерпнул эти сведенья? В Испании? От бывших военнопленных? Ведь сколько бы ни писали у нас о том, что его великий роман лишь отчасти напоминает СССР, что даже действие его происходит в Лондоне, и что вообще-то Оруэлл был далек от цели изобличить советский строй — все это не более чем политесное вальсирование. В романе «1984» Оруэлл, конечно же, был нацелен именно на Советский Союз. И это хорошо чувствовала советская партийная элита, поэтому книга и находилась под запретом в СССР столь долгие годы. Напечатали роман в переводе Виктора Голышева буквально за несколько лет до крушения империи Советов, в 1989 году, в нескольких номерах журнала «Новый мир». И что примечательно — под одной обложкой с «Розой мира» лагерника Даниила Андреева.
То, что система советской власти, сам принцип ее организации, как и принцип организации однопартийной власти, идея переписывания истории, борьба культурных направлений чрезвычайно занимали Джорджа Оруэлла, можно почувствовать со всей очевидностью уже в его «Скотном дворе». Критики справедливо говорят и о том, что Оруэлл вдохновлялся романом Евгения Замятина «Мы». И все же это не объясняет, откуда у Оруэлла столь полная информация об образе жизни в СССР. Вопрос о том, откуда автор почерпнул такие сведения, остается открытым.
К тому же, роман Замятина, которого многие историки литературы считают основоположником жанра романа-антиутопии, был написан на двадцать девять лет раньше оруэлловского. При всей его прозорливости, в пору написания своего романа Замятин не мог ничего знать о Второй мировой войне и о двух самых страшных в истории человечества диктаторских режимах. И, может статься, именно в силу этого обстоятельства антиутопия Замятина несколько уступает роману Оруэлла в своей глубине, в своей объемности (я сейчас не о количестве страниц). Вообще же Евгений Иванович Замятин прямо или косвенно повлиял на многих европейских авторов: от Олдоса Хаксли, уверявшего, что никогда не держал в руках книжки «Мы», с Джорджем Оруэллом, точно читавшим книгу и отрецензировавшим ее, до Фридриха Дюрренматта с его «Зимней войной в Тибете» и Энтони Берджесса с его «Заводным апельсином».
То, что книги Замятина и Хаксли были Оруэллом внимательнейшим образом изучены, видно по рецензии на роман «Мы». Вот, к примеру, что писал Оруэлл в своей рецензии:
«Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры. Он писал еще при жизни Ленина и не мог иметь в виду сталинскую диктатуру, а условия в России в 1923 году были явно не такие, чтобы кто-то взбунтовался, считая, что жизнь становится слишком спокойной и благоустроенной. Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация».
Совершенно не правы те, кто считает, что если бы ЦРУ не использовало бы книги Оруэлла «Скотный двор» и «1984» в борьбе против СССР, они не стали бы знаменитыми. Разумеется, стали бы. И не только в силу того обстоятельства, что они разоблачают любую диктатуру. Книги эти написаны большим писателем, соткавшим полотно живой жизни, а не конструктор и памфлет, вот почему в некоторых странах, где и ныне правят диктаторы, эти книги запрещены до сих пор.
Если считать от первого посыла, датой рождения романа «1984» окажется 1943-й год. Сам Оруэлл в письме к своему издателю Фреду Уорбургу сообщал, что первая мысль о книге возникла у него именно тогда. Причины, по которым автор остановился на именно таком названии романа, нам неизвестны. Однако есть мнение, будто бы год действия романа был избран автором в результате перестановки последних двух цифр года его написания. То есть 1948 год стал у Оруэлла 1984 годом. Так он и назвал свою книгу, хотя тому же Фреду Уорбургу название это не сильно понравилось. Кроме этого, у Оруэлла было еще два рабочих названия романа — «Последний человек в Европе» и «Живые и мертвые». Возник даже спор, но Джордж Оруэлл был непреклонен в своем выборе и оказался прав. Напоследок еще один аргумент — почему бы не воспользоваться опытом Виктора Гюго, с его «Девяносто третьим годом», и не назвать роман так же просто?
Разница в тридцать шесть лет оказалась незаметной для первых читателей романа и знаковой для потомков. Даже те, кто бережно хранит в своей памяти оба этих года, не замечают большой разницы между ними. Положим, Оруэлл, конечно, не видел из своего времени наш настоящий 1984-й год. Не видел, как стал генсеком Константин Черненко, как вступили в затяжные шахматные баталии Карпов с Каспаровым, ничего не слышал о том, как в Японском море столкнулись советская атомная подводная лодка «К-314» и американский авианосец «Китти Хок», как поступил в продажу первый Apple Macintosh… Но Джордж Оруэлл, с его опытом, нажитым в Испании, безусловно предвидел, насколько безнадежными окажутся попытки человечества избавиться от Старших Братьев. А значит, крути счетчик с любого года, космическое будущее не обойдется без тиранов и «звездных войн». Почему же, в таком случае, он выбрал цифру, столь недалеко отстоящую? Почему, к примеру, не переставил две первые цифры, получив совсем футуристический 9148? Что же остановило его? Непредставимо далекая перспектива, никому не дано заглянуть в такую даль? Или просто не хотел выходить за рамки жанра? Следует учитывать, что ядро любого антиутопического романа всегда связано с определенным событием и определенными людьми. Действие романа «1984» точно указывает, на какие именно события читателю следует ориентироваться. Авторитарные режимы Сталина и Гитлера — события не такие уж далекие, что придает роману еще большую остроту и правдоподобие.
Незадолго до смерти Оруэлл так «объяснял» свою книгу:
«Мой роман не направлен против социализма или британской лейбористской партии (я за нее голосую), но против тех извращений централизованной экономики, которым она подвержена и которые уже частично реализованы в коммунизме и фашизме. Я не убежден, что общество такого рода обязательно должно возникнуть, но я убежден (учитывая, разумеется, что моя книга — сатира), что нечто в этом роде может быть. Я убежден также, что тоталитарная идея живет в сознании интеллектуалов везде, и я попытался проследить эту идею до логического конца. Действие книги я поместил в Англию, чтобы подчеркнуть, что англоязычные нации ничем не лучше других и что тоталитаризм, если с ним не бороться, может победить повсюду».
В этом пассаже много важных указаний, но, пожалуй, самое важное — что идея тоталитаризма живет в сознании каждого интеллектуала, и что автор постарался проследить ее до логического конца.
В наше время
Что бы и когда бы не происходило в значительном литературном произведении, все это происходит с нами и сейчас. Это знает и на это рассчитывает писатель, это знает и на это надеется читатель. Остается только задать вопрос: что же делает книгу значительной? Вероятно, то же самое, что делает ее живой. Образы, текстура, магнетизм, дыхание, отводы, сцепки… Все, чем является жизнь, все, чем является человек, страстно желающий сбыться.
Со своим главным героем Оруэлл знакомит читателя в первом же абзаце:
«Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Уинстон Смит торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома „Победа“, но все-таки впустил за собой вихрь зернистой пыли».
Итак, главного героя романа зовут Уинстон Смит. Ему тридцать девять лет, он родился и живет в Лондоне, работает в Министерстве правды и является членом внешней партии. (Есть еще внутренняя — ее высший эшелон.) Министерство правды — на новоязе миниправ — ведает образованием, информацией, досугом и искусством. Министерство, отвечающее за правду, делает все, чтобы ее исказить или соскоблить на веки вечные. Вообще же министерств четыре: нагоняющее страх министерство любви, подстрекающее к войне министерство мира и доводящее народ до голода министерство изобилия. С одной стороны, Смит работает на партию, на Старшего/Большого брата, с другой — его тонкая душа, душа сомневающегося интеллектуала, не верит ни партии, ни ее лозунгам: «ВОЙНА — ЭТО МИР», «СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО», «НЕЗНАНИЕ — ЭТО СИЛА». Ему чертовски надоело курить сигареты «Победа», пить джин «Победа», работать в здании «Победа»… Он одинок, у него нет ничего, кроме дневника, который он ведет, чтобы «выпустить пар», к примеру, записать пять раз подряд: «ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА». Долой-то долой, но Смит не уверен даже в том, что Старший брат, по описанию сильно напоминающий Сталина, существует. То, что он глядит на всех с установленных повсюду телеэкранов, еще ничего не значит. С другой стороны, дневник и записанные в нем мысли — единственная реальная вещь в мире двоемыслия.
«Мелкими корявыми буквами он вывел:
„4 апреля 1984 года“
И откинулся. Им овладело чувство полной беспомощности. Прежде всего он не знал, правда ли, что год — 1984-й. Около этого — несомненно: он был почти уверен, что ему 39 лет, а родился он в 1944-м или 45-м; но теперь невозможно установить никакую дату точнее, чем с ошибкой в год или два».
Уинстон, конечно же, прекрасно понимает, какой опасности подвергает себя, записывая свои мысли в дневник, и панический страх порой наваливается на него. Но не делать этого он тоже не может, хотя хорошо осознает бесполезность своей затеи. Уж он-то хорошо знает, как работают в Океании телеэкраны, жучки и доносчики.
«Напишет он ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА или не напишет — разницы никакой. Полиция мыслей так и так до него доберется».
Как мы уже говорили, действие романа происходит в Лондоне, главном городе военно-воздушной зоны № 1, то есть в бывшей Великобритании, которая, в свою очередь, является третьей по величине провинцией тоталитарного государства Океания. Океания находится в состоянии постоянной войны с двумя другими тоталитарными сверхдержавами, поделившими мир между собою, — Евразией и Остазией. После того, как Россия поглотила Европу, а Соединенные Штаты — Британскую империю, фактически сложились две из них. Третья, Остазия, оформилась как единое целое лишь спустя десятилетие, наполненное беспорядочными войнами.
В книге изображена тоталитарная система, пришедшая на смену капитализму. При этом новое общество полностью отрицает свободу и автономию личности. Дружеские отношения между людьми не поощряются. Все известные виды любви — от агапической до эротической — так же находятся под строжайшем контролем партии и правительства. Открыто сексом разрешено заниматься только «пролам» — так в книге называют пролетариев, которых партийцы считают никчемными людьми. Партия в стране одна, называется она «ангсоц» и полностью контролирует Океанию, образованную из Великобритании и США. «Ангсоц» пришла к власти в результате революции, которую возглавили Большой Брат и Эммануэль Голдстейн. Последний, на момент действия романа, уже стал главным врагом Большого брата, партии «ансонг» и всего народа Океании, первым изменником и осквернителем партийной чистоты. В свое время он был приговорен к смертной казни, но сбежал. И если Большой брат напоминает нам Сталина, то Эммануэль Голдстейн — точно Троцкий. Ежедневные двухминутки ненависти активно внедряют образ врага-Голдстейна в головы обитателей Океании.
«Программа двухминутки каждый день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Голдстейн».
Книга начинается с двух очень важных вещей: во-первых, с описания того, как Уинстон ведет дневник и что он в нем пишет, во-вторых, с двухминутки ненависти, посвященной все тому же ренегату Эммануэлю Голдстейну, на которой мы знакомимся с двумя персонажами от которых будет зависеть судьба главного героя, а значит и ход самого романа. Это товарищ О'Брайен — член внутренней партии, который занимает столь высокий пост, что Уинстон имеет о нем довольно смутное представление, и Джулия — молодая женщина, которую Уинстону суждено страстно полюбить. Благодаря такому насыщенному началу Оруэллу удается с первых же страниц погрузить читателя в реальность романа.
Как это часто бывает и с женщинами, и с мужчинами, поначалу Джулия ему не понравилась. Уинстон часто встречал ее в коридорах, но имени ее не знал. Она работала в отделе литературы, обслуживала одну из машин для сочинения романов.
«Она была веснушчатая, с густыми темными волосами, лет двадцати семи; держалась самоуверенно, двигалась по-спортивному стремительно. Алый кушак — эмблема Молодежного антиполового союза, — туго обернутый несколько раз вокруг талии комбинезона, подчеркивал крутые бедра».
Уинстону она не понравилась еще и потому, что от нее веяло духом «хоккейных полей, холодных купаний, туристических вылазок и вообще проверенности». С другой стороны, он вообще не любил женщин, в особенности хорошеньких, и не только потому, что они рождали в нем желание. Почти все женщины Океании были фанатичными приверженцами «Ангсоца» и первыми ценителями ангсоцевских плакатов, сопровождаемых идиотскими текстами. Это они вынюхивали повсюду ересь, доносили на своих родителей, искали повсюду шпионов Эммануила Голдстейна. И Джулия, казалось, была такой же, как все. Уинстон сам видел, как на двухминутке ненависти она, крикнув отражению Голдстейна на большом телеэкране три раза: «Подлец! Подлец! Подлец!», запустила в него тяжелым словарем новояза. Но в какой-то момент Уинстон начинает чувствовать, что она другая, не такая, как все.
Он, она и его дневник
Оруэлл очень точно передает магнетизм зарождающегося чувства, невидимую работу тех скрытых человеческих органов, что вопреки всему, включая здравый смысл (как мы его себе представляем) сближает, выводит на запланированную свыше дистанцию мужчину и женщину. В антураже антиутопии это производит на читателя особенно сильное впечатление. У Оруэлла момент, когда Джулия, пока еще «девица из отдела литературы», по всей видимости, как бы случайно встречается с Уинстоном на улице, выписан с той удивительной простотой и естественностью, с какой обычно пишет большой писатель, не пытаясь «городить» всевозможные приемы. Джулия проходит мимо Уинстона, смотрит прямо ему в глаза, долго не отводя взгляда, и он понимает, что их близкое знакомство теперь неизбежно, что она будет такой же его пожизненной ошибкой, как и дневник, который он завел, понимая, что в Океании он неминуемо приведет его большой беде. Но это для Уинстона, для читателя же и его встреча с Джулией, и дневник, напротив, большое везение. Так же, как и Книга Голдстейна, которой зачитывается Уинстон, не подозревая, что на самом деле ее написал партийный босс О’Брайен. Из дневника Уинстона Смита мы узнаем многое о том мире, в котором он живет. К примеру, что партия может запросто запустить руку в прошлое и сделать так, будто того или иного события никогда не было. Мы узнаем, что войны в Океании продолжаются беспрерывно и ведутся где-то там, на границе воющих государств, потому что война — это лучший способ держать народ в подчинении. Неважно, с кем Океания воюет сейчас, с Евразией или с Остазией, самое страшное — когда ты вдруг понимаешь, что у тебя начинают сдавать нервы, и ты можешь какой-нибудь мелочью случайно выдать себя. И тогда Полиция мыслей займется тобой и доведет дело до полного «распыления» твой личности — будет не «мы», не «я», а кто-то со всем согласный и всегда готовый к двухминутке ненависти.
Если не считать одной мимолетной встречи, когда они обменялись торопливыми взглядами в столовой Министерства правды, во второй раз Джулия и Уинстон встретились как бы случайно. Джулия шла ему навстречу по коридору министерства с рукою на перевязи, а потом вдруг упала, и он помог ей встать, а она успела за это время вложить ему в руку записку. В туалетной комнате Уинстон сумел незаметно расправить листок, он знал, что и здесь за телеэкранами за ним наблюдают. Но только через некоторое время за своим рабочим столом он смог прочесть то, что там было написано крупным, неустоявшимся почерком: «Я вас люблю». Теперь ему нужно было как-то связаться с Джулией и условиться о встрече. Снова министерская столовка, металлические столы и стулья, гнутые ложки, щербатые подносы, сальные поверхности и кисловатый запах скверного джина… Они ели жидкое рагу или скорее суп с фасолью. Им повезло — столик был один на двоих и, размеренно черпая похлебку, он и она смогли договориться о встрече.
Он, она и О’Брайен
Как многие мужчины, судьба которых оказывается в руках женщин намного моложе них, он начал совсем не с того, с чего надо бы. Начал зачем-то говорить, что женат и не может избавиться от жены. Но если молодая женщина выбрала для себя мужчину, ее уже не остановить ни женой, ни расширенными венами, ни пятью вставными зубами. Джулия выбрала Уинстона. Роман начался, и отменить его не смог бы даже автор.
У них было все — первая связь на природе, дружеский разговор уже после всего, что было. Она призналась ему, что, хотя и состоит в Молодежном Антиполовом Союзе, на самом деле очень даже любит этим заниматься. Первым ее мужчиной был партиец в шестнадцать лет, потом еще и еще. И Уинстону нравилась ее откровенность. А еще ему нравилось, как она об этом говорила. В небольшой комнатке на втором этаже антикварной лавки, в которую любил захаживать Уинстон, они начали регулярно встречаться — до тех пор, пока не были обнаружены спецслужбами Большого Брата. Уинстон с Джулией оказываются схваченными по навету торговца антиквариатом.
Это случилось неожиданно. В какой-то момент он и она стали верить, что в стране все же есть сопротивление, некое тайное общество, в задачу которого входило свалить Старшего Брата и вернуться к дореволюционной жизни. Непонятно почему, но Уинстон решил, что человек, который возглавляет тайное общество, это О’Брайен. И Уинстон пошел к О’Брайену записываться в Сопротивление, а Джулия пошла за ним.
С этой минуты чуткий читатель, нет-нет, да и вспомнит о «Бесах» Федора Михайловича Достоевского: а не читал ли Оруэлл так же внимательно, как и Замятина, еще и Достоевского? Больше всего Уинстон Смит боится предать Джулию, но именно это и просходит.
«Больше они не разговаривали. Она не то чтобы старалась от него отделаться, но шла быстрым шагом, не давая себя догнать. Он решил, что проводит ее до станции метро, но вскоре почувствовал, что тащиться за ней по холоду бессмысленно и невыносимо. Хотелось не столько даже уйти от Джулии, сколько очутиться в кафе „Под каштаном“ — его никогда еще так не тянуло туда, как сейчас».
Их не стали уничтожать, их просто «восстановили», выветрив из их непослушных голов все то лишнее, нежелательное, вольнодумное, связанное с идеями справедливого общества, чего так опасалась партийная номенклатура Океании.
Есть в самом жанре антиутопии какая-то удивительная кинематографичность. Быть может, это связано с игрою воображения, которая, как известно, бежит от всего лишнего, переполняющего сюжетную канву. Роман «1984» в этом смысле не исключение. Его экранизировали несколько раз, были телевизионные и театральные постановки, радиоадаптации. Однако наиболее успешным считается фильм режиссера Майкла Рэдфорда, символично снятый в 1984 году. Фильм посвятили памяти Ричарда Бертона, британского актера, голливудской звезды, сыгравшего у Рэдфорда партийца О’Брайена, — эта совсем не простая роль оказалась для актера последней. Практически все кинокритики высоко оценили работы трех исполнителей главных ролей: Джона Херта, его до сих пор считают идеальным Уинстоном Смитом, Сюзанну Гамильтон, сыгравшую Джулию, и Ричарда Бертона, подарившего нам блистательный образ вероломного партийца О’Брайена. Фильм получил награду «Лучший британский фильм года» и премию «Золотой тюльпан» на Стамбульском международном кинофестивале 1985 года.
А ведь казалось — любовь не гарантирует ничего
Оруэлл очень точно отметил основные черты, присущие трем тоталитарным режимам — нацизму, фашизму и большевизму. Все их базовые образы отыграл до конца.
Общество у Оруэлла выглядит не столь нарочито утрированным, как у Замятина с Хаксли. Оно правдоподобно, порою, настолько, что до сих пор напоминает происходящее в некоторых странах с точностью до цитирования. Это свидетельствует о том, что власть Больших Братьев, описанные Оруэллом. Главное действующее лицо романа Уинстон Смит — не такой фанатик, как цифровой герой Замятина, он более человечный, вследствие чего, наверное, читателю проще сопереживать ему и обживаться на страницах книги. Переживания Уинстона Смита хорошо понятны отечественным читателям, а некоторым даже близки, в особенности тем, кто половину своей жизни или чуть меньше прожил в СССР.
В романе Джорджа Оруэлла градус повествования смещен от общественной жизни в сторону обычной человеческой. В этом смысле Оруэлл не так супрематичен и холодно-нейтрален, как Замятин, и не так графичен, бесстрастен и излишне назидателен, как Хаксли.
Финал книги «1984» предсказуем и в некотором смысле печален. Но тут уж ничего не поделаешь, в антиутопиях чаще всего так и бывает. Вот чего у Оруэлла не наблюдается совсем, так это юмора, быть может, даже спасительного юмора, из-за чего читателя романа не покидает чувство безысходности в особенности ближе к концу книги, когда рушится история любви Уинстона и Джулии. Однако Оруэлл все-таки оставляет читателю надежду на будущее. Он видит ее в женщине, развешивающей на улице белье и напевающей одну и ту же модную песенку. Эта женщина символизирует собою круг жизни, разомкнуть который не дано ни Большому Брату, ни двухминутке ненависти, ни эпохе сожжения книг, потому что эта женщина, развешивающая белье, поет, и поет о любви, как птица, от «я» до «мы».
Афанасий Мамедов Нашу беседу я хотел бы начать с вопроса: что для тебя, как писателя, гражданина сначала СССР, затем Российской Федерации, роман «1984»? Не секрет ведь, что у этой книги есть недоброжелатели, искренне недоумевающие, почему оруэлловский роман считается великим, а есть и такие, кто полагает, что текст его напичкан ложью, что в основе его — примитивный донос. Что ты думаешь по этому поводу?
Дмитрий Бавильский Роман Оруэлла «1984» я, прежде всего, напрямую связываю как со своей собственной жизнью, так и с историей своей страны. Если ты помнишь, три знаменитые антиутопии — «О дивный новый мир» Хаксли, «Мы» Замятина и «1984» —появились в СССР практически в одно и то же время. Хаксли, кажется, в «Иностранной литературе», Замятин вышел книгой, а «1984» — в «Новом мире», правда, переведен он был Виктором Голышевым задолго до публикации.
АМ И до того хорошо погулял в самиздате.
ДБ Да. Но уже в те перестроечные годы, о которых мы с тобой говорим (я тогда вернулся из армии и учился в университете на филфаке) все три романа были включены в программу обучения, и мы их изучали. Это был залп накануне распада империи!
АМ То было лучшее время для романов-антиутопий, все говорили: вот видите!.. И хорошо понимали, для чего были написаны эти романы-предостережения.
ДБ Но, что интересно, тогда роман Оруэлла казался мне взглядом назад, в прошлое, а никак не в будущее. Потому что наша страна в те годы переживала небывалый духовный подъем, и всем нам казалось, что назад уже дороги нет. Тогда роман воспринимался широко, а сейчас — уже. Мы считали, что уже через все прошли, что теперь мы навсегда станем лучше. И уж совершенно точно не будем второй раз наступать на те же грабли.
АМ А как ты вообще относишься к антиутопии как жанру?
ДБ Наверное, из-за того, что я познакомился с ними в перестроечное время, в моем отношении к антиутопиям, с одной стороны, сквозит ирония, с другой — снисходительность. Теперь-то мы знаем, как оно бывает: мы думали, что уже выбрались на широкий и светлый путь, и что больше с нами ничего дурного не случится, но оказалось все несколько иначе. Так что теперь я понимаю, антиутопия — это, прежде всего, разговор о закольцованности времени.
АМ Я рад, что мы с тобой, не сговариваясь, сошлись в оценке подобного рода романов.
ДБ Кроме того, мне кажется, что это еще и разговор о развитии той или иной страны, отдельно взятого народа или исторического отрезка, который он проходит. И в случае с Оруэллом все это норовит принять какие-то чудовищные, отвратительные формы. Человечеству необходимо хорошо потрудиться, затратить немало сил для того, чтобы остаться на плаву, не сгинуть в пучине антиутопического пространства.
АМ То есть, оказывается, что художественное произведение, в частности, антиутопический роман, может принести реальную пользу?
ДБ Думаю, может — напоминая нам о превратностях судьбы той или иной страны и даже всей цивилизации. Такие романы служат нам предупреждением… Они, как колокольчик, звонят даже на пике успешности, ведь никто не знает, что будет завтра, в какой штопор мы уйдем и по какой причине.
АМ На очередной круг цивилизации?
ДБ Или — спирали… Многое ведь меняется — от оружия массового уничтожения до средств информации и гаджетов. Неизменным остается только характер человека, природа человеческая. Поэтому, чтобы взойти на следующую эволюционную ступень, нам необходимо помнить о том, что с нами было когда-то. Вот нас все время мучает бесполезность литературы, которая зачастую рассказывает какие-то легкие, непритязательные истории, стараясь тем самым развлечь читателя. И не замечаем, что неподалеку от нас прекрасный пример того, как литература может принести человечеству существенную пользу.
АМ Это когда авторское напоминание становится общественно значимым жестом?
ДБ Когда беллетристический текст переходит некую границу, со всею очевидностью становясь политическим актом. Во всех трех романах — Оруэлла, Хаксли и Замятина — этот политический акт просматривается со всей очевидностью.
АМ А вот скажи мне, коли мы рассматриваем три антиутопических романа вместе. Какой из трех текстов тебе все-таки ближе, какого автора ты считаешь выше по литературному мастерству?
ДБ Поскольку я — читатель пристрастный, обращающий внимание, в первую очередь, на то, как написан текст, как он исполнен писателем, то, конечно же, двум другим авторам я предпочитаю Замятина. Его роман «Мы» лучше лег на мое восприятие.
АМ С чем это связано?
ДБ Тут все просто. Любой перевод, каким бы хорошим он ни оказался в итоге, это всего лишь адаптация авторского текста. Таких адаптаций может быть сколь угодно много, а вот оригинал всего один. И этим все сказано.
АМ Другой напрашивающийся вопрос: где граница между антиутопией и научной фантастикой, и есть ли она вообще?
ДБ Я думаю, что если мы не будем проводить четких границ между этими жанрами, то тогда «Войну миров» Герберта Уэллса тоже можно назвать романом-антиутопией, да еще какой! От которой без преувеличения перехватывает дыхание.
АМ Когда я готовил материал об Оруэлле, мне почему-то очень хотелось связать «1984» с еще одним произведением — «Татарской пустыней» Дино Буццати, хотя оно тоже не проходит по ведомству антиутопического романа.
ДБ «Татарскую пустыню» я тоже очень люблю. И слышал, что Джон Кутзее, к примеру, вдохновлялся именно этой вещью, когда писал свою книгу «В ожидании варваров». Вот ты вспомнил сейчас о Буццати, а я хочу напомнить еще и о книгах братьев Стругацких. Мне кажется, все эти произведения, включая вышеперечисленные антиутопии, смело можно назвать фантастическими. Тут все зависит от устанавливаемых нами границ.
АМ Значит, действительно, не стоит так далеко разводить в стороны схожие литературные жанры?
ДБ Когда речь идет о жанрах и их границах, мы должны знать стартовую точку того или иного произведения, когда автор решает для себя, что пришедшая к нему идея стоит затраченных усилий. Ведь сначала возникает идея, и только потом романист ищет нарративные ходы, чтобы с максимальной точностью воплотить ее в реальность текста.
АМ Если мы говорим о «1984», такой стартовой точкой могло стать революционное прошлое Оруэлла, который вообще-то сражался за испанский народ и чуть было не погиб в Испании, а потом еще и написал замечательную книгу воспоминаний об этой войне, о боях в Барселоне.
ДБ Естественно, антиутопический текст Оруэлла является продолжением его гражданско-политической позиции. Меня сильно потряс его дневник, где он описывал бои на площади Каталонии, на Рамбле — в местах, которые многие из нас видели своими глазами, по которым ходили. Но больше всего меня поразило, что он увидел море только через неделю после того, как приехал в Барселону.
АМ Когда замечательный американист, переводчик с английского Алексей Зверев знакомил советского читателя с романом «1984», он утверждал (вынужденно, конечно, ведь роман долгое время был запрещен в СССР), что у событий, в нем отраженных, вообще-то мало общего с советской действительностью. К слову сказать, Зверев и о романе Генри Миллера «Тропик Рака» говорил, что это, в первую очередь, антибуржуазная книга. Времена меняются, и пока что нам нет нужды так уж сильно сглаживать углы. Советская действительность все же явлена, отражена Оруэллом в его антиутопии?
ДБ У этого вопроса есть два аспекта. Во-первых, это репутация Оруэлла в Советском Союзе, где писателя еще в 1947 году считали троцкистом, исходя из чего любая новая публикация его произведений была обречена. Я хорошо помню, застал еще, как гулял Оруэлл в самиздате вместе с Кьеркегором и Ошо. А во-вторых, все зависит от восприятия. Оруэлл описывает матрицу, которая действительно приложима к разным тоталитарным моделям, потому что она универсальна. И как писатель он достигает выдающихся обобщений и точных предсказаний. Другое дело, что наши сотечественники не могут прочесть этот роман иначе, потому что наша оптика и рефлексия настроены на соответствующее восприятие, связанной с историей нашей страны. Литературный текст и в особенности беллетристика, поскольку мы сейчас говорим о ней, ведь очень зависит от контекста, от знаков и образов, с помощью которых мы вычитываем из текста то, что в нем сокрыто.
АМ Хотел бы задать тебе еще один, писательский вопрос. Мы с тобой знаем, сколько выверенной, точной информации необходимо собрать писателю, чтобы создать подобный роман. Откуда Оруэлл черпал информацию о стране, которая в его время для всего мира была закрыта? В каком аналитическом отделе, в каких ведомствах ждали его нужные сведения о происходящем в СССР?
ДБ Интересный вопрос, точный ответ на который ты вряд ли получишь от кого-либо. Я думаю, что он сочетал информированность с полетом писательской мысли. Для примера, откуда Владимир Сорокин в «Дне опричника» или в «Сахарном Кремле» мог знать эпоху, о которой писал? Оруэлл был в Испании, там он мог встречаться с разного рода советскими людьми — от Кольцова до белоэмигрантов первой волны, для которых бунинские «Окаянные дни» или «Петербургские дневники» Гиппиус были не просто летописным свидетельством. Оруэлл не мог не знать, что тот же Кольцов, вернувшись на родину, впал в немилость и сгинул. Ему не составляло никакого труда сопоставить эти факты.
АМ Кроме того, как мы знаем, Оруэлл работал на радио BBC, а значит, существовал в мощном информационном потоке, поле.
ДБ И имел возможность сравнить свои каталонские наблюдения с той официальной пропагандой, которая шла из Советского Союза бесперебойно, в том числе, и на английском языке. Он также не мог не знать, что Договор Молотова-Риббентропа — это начало передела мира, а значит, начало той самой беспрерывной войны, о которой столько говорится в романе Оруэлла. И не мог не сочувствовать тем странам, которые оказались в связи с этим пактом заложниками Германии и СССР.
АМ Оруэлл блестяще работает с фундаментальными образами сталинского режима, ни один из них не брошен, не оставлен, все работает в романе, как часы.
ДБ Он уже тогда понимал, как работают механизмы подавления личности и смог сформулировать их сначала для себя, потом для других. Я бы хотел еще сказать, что роман этот у Оруэлла очень хорошо проработан. Он и писал его долго, обдумывал все детали, перепечатывал сам на машинке — в заключительной стадии, по-моему, два раза.
АМ «1984» — это еще и роман о любви?
ДБ Большой писатель знает, что свои идеи он может провести только через своих персонажей, а они живут в романе своей жизнью, и, естественно, влюбляются, встречаются, расходятся, а иногда и предают друг друга. Если всего этого не будет, получится что-то схоластическое, отвлеченное, неживое.
АМ То есть ты считаешь, что лирическая линия в романе — это скорее писательская стратегия?
ДБ Конечно. Оруэлл, как человек в высшей степени изощренный, не мог не знать, что большой книги не бывает без истории большой любви. Кстати, вспомним все знаменитые лозунги из романа: «ВОЙНА — ЭТО МИР», «СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО», «НЕЗНАНИЕ — СИЛА». Они тоже возникают из жизни. Мы не замечаем многих очевидных вещей как раз в силу того, что они очевидны. Достижение Оруэлла в том и состоит, что он сделал их не только зримыми, но и метафорически насыщенными. Ведь одно дело написать документальный роман о тоталитарных процессах и совершенно другое — вывести эти процессы на уровень символического обобщения, аллегории.
АМ Подумал сейчас о «Процессе» Кафки, вот где и обобщения, и аллегории… Благодарю тебя за беседу!
ДБ Спасибо, всегда к услугам читателей Лабиринта.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
