Странные они, эти французы, и литература у них странная: от «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле до «Отверженных» Виктора Гюго, от «Наоборот» Жориса-Карла Гюисманса до «Тошноты» Жана-Поля Сартра, от «Вечера с господином Тэстом» Поля Валери, до «Бессмертия» Милана Кундеры. То они обходятся без наития, озарения и вдохновения, утверждая, что одного Вольтера и рюмочки-другой кальвадоса им вполне достаточно для создания шедевров, то, ну, совсем, как дети малые, впадают в зависимость от какой-то таинственной сверхъестественной силы и носятся с Шарлем Бодлером и Стефаном Малларме… Стоит ли удивляться, что у Кола Брюньона и герцога Дезесента появилась столь замечательная родственница — Рена Гринблат, настоящая француженка, хотя и полукровка, родившаяся в Канаде, героиня романа Нэнси Хьюстон.

Автор или «авторка»?

Издательство «Текст» опубликовало пять главных романов писательницы: «Линия разлома», «Печать ангела», «Дольче агония», «Обожание», «Инфракрасные откровения Рены Гринблат», так что ее вполне можно назвать одним из любимых авторов издательства. К тому же, последний из перечисленных и четырнадцатый по счету роман опубликован в серии «Первый ряд», что говорит само за себя. Так что другой «любимый французский автор» издательства — Нобелевский лауреат Патрик Модиано может уже начинать нервно курить в сторонке «Голуаз» или «Житан».

Попробуем и мы разобраться, чем проняла, чем обворожила российского читателя madame Хьюстон.

Нэнси Луиза Хьюстон родилась в Канаде, в городе Калгари в 1953 году. Детство ее, так же, как и детство ее героини Рены Гринблат, оказалось далеко не безоблачным. Когда ей исполнилось шесть лет, мать-феминистка, опять же совсем как у Рены Гринблат, оставила семью, мужа, троих детей и уехала в дали далекие. Освободившись от тяготивших ее старых обязательств, мамаша обзавелась новой семьей и новыми обязательствами. В одном из автобиографических рассказов Нэнси Хьюстон вспоминает: «Из-за географической удаленности, я видела ее лишь несколько дней в каждые два или три года, когда она приезжала в отпуск».

Нэнси было пятнадцать, когда ее отец, в попытке составить новое счастье, переехал с детьми в США, в штат, в свое время первым в стране провозгласивший независимость от Великобритании — Нью-Гэмпшир.

Нэнси искала себя долго, все складывалось у нее непросто, она училась в университетах Виктории, Британской Колумбии, в Кембридже, в Массачусетсе, в Нью-Йорке. Только в 1973 году будущая писательница пересечет воды Атлантики. Чтобы продолжить обучение, она обоснуется в Париже. Ее «научником», по дальновидному распоряжению судьбы, станет Ролан Барт — знаменитый французский философ, литературовед, семиотик и структуралист. Свою магистерскую диссертацию госпожа Хьюстон будет писать под его доглядом. Ролан Барт окажет на Хьюстон колоссальное влияние, которое чувствуется и в ее прозе, и в эссеистике.

И уж коль мы заговорили о четырнадцатом романе Хьюстон, следует отметить, что именно в «Инфракрасных откровениях Рены Гринблат» влияние идей Ролана Барта на автора не вызывает более никаких сомнений. Как только Рена хватается за свой фотоаппарат или принимается рассуждать о месте знака в искусстве, об обреченности нашей цивилизации, тут же хочется провести параллели с такими произведениями французского философа, как «Camera Lucida» — блистательное исследование природы фотографии, «Мифологии» — захватывающее исследование мифа и феномена мифологизации в современном обществе, «Фрагменты речи влюбленного» — опасное исследование чувств, в том числе и запретных, любовные экзестирования в самых разных проявлениях, «S/Z» — исследование текста-письма, с обоснованием ключевых для постструктурализма понятий.

В Париже Нэнси Хьюстон начинает писать прозу на французском (это ее второй язык), а затем и переводить на английский. У Хьюстон более десятка самопереводов — очевидно, что для нее это часть большого авторского проекта, предусматривающего разнообразную подачу как своего произведения, так и себя самой. Когда речь заходит о писателях-билингвах и их самопереводах, зарубежные литературоведы и книжные критики сравнивают Нэнси Хьюстон с такими писателями, как Джозеф Конрад, Сэмюэль Беккет, Владимир Набоков…

В Париже складывается и личная жизнь писательницы, она выходит замуж за человека, который сыграет важную роль в ее судьбе, это французский философ болгарского происхождения, семиотик, теоретик структурализма в литературоведении Цветан Тодоров. Они проживут вместе почти тридцать лет и разойдутся всего лишь за несколько лет до смерти Тодорова.

В оценке творчества и даже национальной принадлежности Нэнси Хьюстон критики расходятся. Для одних она — почетная феминистка второй волны, настоящая «авторка» (за это наименование, как известно, борются многие писательницы-феминистки), работающая в одной команде с Симоной де Бовуар, для других — «автор», играющий на мужском поле без форы, и даже «скандальный автор», каким ее делают чрезмерные откровения сексуального характера (напиши о своих секс-приключениях Луи-Фердинанд Селин или Жан Жане, разговора бы не было на эту тему, а стоит разоткровенничаться женщине, как сразу же начинается…).

В тот же расщеп Хьюстон попадает, когда мы пытаемся выяснить, чей она все-таки автор, канадский или французский, а может — вообще американский. Литературные критики этих стран предпочитают держать ее на дистанции: к чему лишние скандалы. И к такому положению вещей Нэнси Хьюстон, похоже, привыкла. Быть своим среди чужих и чужим среди своих для нее естественно — это заметно по интервью, которые давала писательница, и по сегодня отстаивающая не столько права женщины, сколько убеждения личности вне зависимости от пола.

С писателями разное случается

В 2012 году 59-летняя Нэнси Хьюстон стала лауреатом премии «Bad Sex in Fiction Award», учрежденной британским журналом Literary Review и вручаемой ежегодно за самое худшее описание сексуальных сцен в литературе. Этому малоприятному во всех смыслах событию канадско-французская писательница была обязана своему четырнадцатому по счету детищу — роману «Инфракрасный» («Infrared»), в переводе на русский, благодаря переводчику Елене Клоковой, обретшему благородное классическое звучание в духе ХIХ века — «Инфракрасные откровения Рены Гринблат».

Инфракрасные откровения Рены Гринблат

595 ₽ 2 378

В центре романа память женщины и память ее времени. Рена, героиня Хьюстон, — фотограф. Ее хобби — съемки в инфракрасном диапазоне. Ее собственное инфракрасное излучение — проницательное видение людей, в особенности мужчин. Рена платит им и фотографирует страсть в ее высшей точке, чтобы раскрыть «тайны джентльменов».

Посмотреть

Жюри премии сильно не понравился пассаж: «Плоть, это архаичное царство, которое вызывает слезы, страхи, кошмары, детей и ослепление». Не понравилась ему и заключительная игра слов — «babies and bedazzlements», благодаря которому в словах Хьюстон появляется еще один смысл. Это «архаичное царство» ослепляет не только совокупляющихся, но и их детей, их приемников. Вероятно, истолковывать это умозаключение следует в гегельянском смысле: каждое следующее поколение хуже предыдущего по одной простой причине — оно дальше от изначального целого/целостного, сиречь Точки Абсолюта, Точки Сборки всего вечного и бесконечно делимого.

А, возможно, жюри «оценило» другие предоргазмические переживания героини Нэнси Хьюстон, которые та описывает, как плаванье в радости, точно рыба в воде.

Интересно, что выхваченные жюри места — чуть ли не единственные действительно неудачные в книге, изобилующей сексуальными откровениями. Ну, перебрал автор с эмоциями, ну, прокололся на чувствах, с кем не бывает, однако членам жюри, воспитанным на «Лолите» Набокова, «Тропике Рака» Генри Миллера, «Любовнике леди Чаттерлей» Дэвида Лоуренса, этой красной черты оказалось достаточно.

Кто знает, может, если бы Нэнси Хьюстон написала бы «женский» роман, жюри, соблюдая гендерный политес, не заметило бы этих промахов?

Стоит ли говорить, что на вручение премии «Bad Sex in Fiction Award» Нэнси Хьюстон не пришла. Огорчительный приз за нее получили издатели. Хотя чего было стесняться, госпожа Хьюстон оказалась в отличной компании с Томом Вулфом, в даровитости этому мастеру документального романа ну никак не откажешь. Вполне могла оказаться в этом почетном ряду и Э. Л. Джеймс, автор скандально известных «Пятидесяти оттенков серого», да вот незадача — бестселлер с шумом выкинули из шорт-листа, посчитав его откровенной порнографией (по регламенту премии ее нельзя присуждать за порнографию).

Справедливости ради следует отметить, что Нэнси Хьюстон становилась жертвой не только высоколобых и странных премий. За свою литературную жизнь она неоднократно номинировалась на литературные награды самого разного характера и за разные произведения. В 1993 году, к примеру, писательница получила специальный приз канадского генерал-губернатора, а в 2006 году была обласкана премией «Фемина» и премией Французского телевидения. Ее имя можно встретить и в почетных списках других премий. Да и критики не обделили своим вниманием такие ее романы, как «Печать Ангела», «Линия разлома», ну и, конечно же, «Инфракрасный»/ «Инфракрасные откровения Рены Гринблат».

Флешбэк на удочке

К флешбэкам, полноправным вставкам из прошлого в произведениях литературы и кинематографа, мы уже настолько привыкли, что не представляем себе, как можно обойтись в искусстве без их компактного присутствия. Ни одно глубокое погружение в себя не обходится без словосочетания: «А помнишь, как?». «Помнишь» и «забыл» — основа любой драматургии: почему «помнишь», почему «забыл», «вот я сейчас напомню!..».

Наши души так откликаются на флешбэки, что мы даже не знаем/забыли о существовании в искусстве флешфорварда — приема, обратного флешбэку. А все потому, что будущее для нас всегда носит сакральный характер, любой разговор о нем опасен: кажется, если не учитывать дозировок, почти всегда гомеопатических, будущее можно спугнуть. Оно не проявлено и темно, с ним не знаешь, что делать.

На самом же деле, чтобы далекое будущее предстало перед нами, как «топливо» жизни, нам надо сначала разобраться с прошлым. Это «пограничное» состояние веками занимало художников, которые выходили на него то с ружьем, то с мескалином.

Мы знаем немало произведений, состоящих из череды бросков в прошлое. Именно таким произведением и является «Инфракрасные откровения Рены Гринблат». Что же до настоящего, то в романе Нэнси Хьюстон оно тоже прошлое, правда, итальянское, за счет которого Италия живет и процветает до сих пор. Оказаться в этой европейской стране, вероятно, мечта каждого. Поэтому нет ничего удивительного в том, что сорокалетняя, ну, хорошо, сорокапятилетняя женщина решила преподнести подарок своему отцу с мачехой (главным образом, отцу) и показать им настоящую, не туристическую Тоскану.

Роман как развернутая метафора

Книга посвящается Джаваре, мы не знаем, кто это, поэтому не будем строить предположений: Джавара так Джавара. Заострим наше внимание на двух эпиграфах — из Клаудио Магриса, это итальянский писатель, журналист, эссеист, исследователь австрийской и немецкой культуры: «…и вдруг снова это назойливое любовное страдание, потерянные глаза, эти незнакомые, ставшие потерянными глаза, на мгновение выразившие все недостающее…», и братьев Гримм, которых нет нужды представлять: «Возьми мою рану — через нее весь мир войдет в тебя». Оба эпиграфа впоследствии легко укладываются в рамки романа. Сюжет же его, если здесь вообще уместно о нем говорить, помещается, как в шкатулке, в восьми днях, которые автор разбивает как неделю с двумя вторниками — события начинаются во вторник, им и заканчиваются. Это держит роман, как пролеты лестницу. У каждой главы, название которой — день недели, имеется и свое подназвание, все вместе они образуют некую графическую сетку: «Я пойду куда угодно», «Я хотела бы сфотографировать весь мир», «Я прозреваю божественную суть обычных вещей», «Полагаю, меня растили, готовя к роли божественного зеркала…», «Принцип фотографии… никому не известные секреты», «Я хочу создать нечто колоссальное вроде семьи». Вот они, основные «этажи» романа Хьюстон, на которых будут обустраиваться немногочисленные его герои. Герои прошлого и настоящего.

Гринблат — главная героиня романа. Это ее голос, в основном, будет звучать в тексте, не считая голоса «внутренней подруги» Субры и автора книги, от чьего лица тоже ведется повествование. Жизнь Рены — это ее бесконечные романы, темнокожие дети от разных мужей, гиперинтелектуализм и особо чувствительная пленка в обожаемом ею «Кэноне», который стырит, практически на глазах у хозяйки, ушлая тосканская шпана, крышуемая местной полицией. Рена Гринблат шум, конечно, поднимать не станет. Главное — без потерь переехать из итальянского ренессанса четырехвековой давности во французские будни с протестами молодежи, демонстрациями и пожарами в арабских кварталах. Но разве возможна жизнь без потерь…

Кем еще населен роман? Симон Гринблат — отец Рены, Ингрид — ее мачеха, уютная и дородная, такая, как все, на самом же деле, случайно выжившая в годы войны и потому бесконечно влюбленная в жизнь. И есть еще тайный, но истинный герой книги — инфракрасная пленка, практически рентген. Сверхчувствительная Рена сравнивает себя с такой сверхчувствительной пленкой, «поверив одновременно в виновность и невинность фотографии». Как далеко она зайдет в своих инфракрасных откровениях и где проходит граница семейства Гринблатов — вот вопросы, которыми предстоит задаться читателю.

Ох, уж эти Гринблаты!..

Рена Гринблат родилась в 1960 году, в городе Уэстмаунт (Канада), в еврейской семье, вернее, полуеврейской. У Рены юристом оказалась мама, Лиза Хейворд, существовавшая для дочери под грифом «совершенно секретно»: работала с утра до вечера, вытаскивала из бед сирых, униженных, оскорбленных, часто неимущих, да что там, просто нищих. Ее «эго» инфракрасная пленка никак зацепить не может, но незримо оно присутствует в каждом эпизоде романа.

«Кабинет матери либо пустовал, если та была в суде, либо она там беседовала с клиенткой, и никто не имел права присутствовать при разговоре. (Мир мэтра Лизы Хейворд существовал под грифом „совершенно секретно“. Рена гордилась матерью, ее званием и местом работы. Кроме того — редчайший случай в шестидесятые годы! — выйдя замуж, Лиза отказалась менять фамилию. Да, мать Рены была исключительно независимой, чтобы не сказать неуловимой, женщиной.)»

А вот Симон Гринблат, отец Рены, тот «да», тот стопроцентный еврей, правда, ассимилированный, на синагогальной скамейке с братьями по Торе его не увидишь — он ученый-нейропсихолог, более того, поклонник Тимоти Лири, мишуген и шлемазл в одном флаконе. На таких в советские времена в городе Одессе обваливались балконы с шикарным женским бельем. Их не спасали даже красивые библейские имена. Симон, Симон, а ведь твоя жизнь могла сложиться иначе!

Впрочем, чья жизнь не могла бы сложиться иначе?.. Так вот однажды этот самый, с позволения сказать, «папочка», которого интересуют только человеческие мозги, оторвавшись от книги, произнес:

«Эго есть история тела, какой ее воспринимает мозг, живущий в этом теле».

Рена это хорошо запомнит и расскажет потом «подружке» Субре:

«До чего же красив был отец, когда размышлял, сдвинув очки на лоб. „Мама — адвокат, а ты кто, папа? Что ты делаешь? — Ищу. — Ты что-то потерял? — Ха-ха-ха!“».

С мамой, вспоминает Рена, у нее были только «показательные разборки», заканчивающиеся одним и тем же — обвинениями, угрозами, нелепыми и неосторожными характеристиками: «Принцесса-кастратчица»… Ну и что, что она с детства была на мальчишку похожа, совсем не обязательно, что ее ожидает богатое лесбийское будущее. А вот с Роуэном, старшим братом Рены, который как раз всегда был похож на крутого пацана, вышло по-другому — в целях Рениной безопасности его отправили в закрытую школу для мальчиков, и там он научился делать то, что, вернувшись однажды домой на побывку, сделал с собственной сестрой.

«Интересно, он душит любовников в порыве страсти или предпочитает, чтобы душили его? Я бы не удивилась… — „Ладно, братец, хватит лить слезы. Все это в прошлом… Уже поздно, пойдем, я тебя уложу…“»

Архе и Акме

Где начало и где вершина судьбы героини, где тот первый угол, в который она забилась от страха, из-за чего так ворошит память, призывая Субру на помощь? Старший брат, конечно, придал Рениной судьбе определенный градус, что и говорить, но, чем больше читаешь роман, тем больше понимаешь, что дело не только в Роуэне, и, быть может, даже не только в психиатре, товарище отца, который вместо того, чтобы искать то, что ищет читатель вместе с Реной, развлекался с ней в номере 416, как хотел, по-своему, по-садо-мазо, из-за чего Ренин отец, выскочив из соседнего 418 номера, в котором тоже зря времени не терял со своей несовершеннолетней секретаршей, начистил дружку-психиатру фейс. В итоге в канадской «Гезет» вышла скандальная статья о происшествии, нерадивый папаша и сам поплатился, и жену под позор подвел. И все-таки отец Рене ближе, чем мать. Симон уже в юности, по примеру Леонарда Коэна, взбунтовался против своей религиозной семьи и презрел все запреты иудейской среды.

«Ты тоже мечтал о Ренессансе, папа. Как много возрождений упущено, сколько вырвано волос, пролито слез, подавлено воплей и растрачено лет по воле Темной королевы сомнений… Смотри, какая сегодня прекрасная погода, папа! Отпусти себя на волю, и пусть флорентийское солнце согревает твое лицо!»

А может, все дело в самой Рене и в предопределенности судеб человеческих? Тогда вопрос обретает несколько иные черты и становится древним, как мир: если человек не полный хозяин своей судьбы, то насколько его участие в ней значительно? Возможно ли тогда договориться с Вершителем судеб о главном, о судьбоносном, и если «да», на каких условиях?

Вот, вероятно, из-за чего ворошит свое прошлое Рена, тревожится, вызывая то «внутреннюю» подругу Субру, то «внешнюю» доктора Керстин Матерон, с которой у нее, как и с Суброй, много общего. Вот из-за чего ей так необходима инфракрасная пленка!

«Инфракрасная съемка хороша еще тем, что все происходит в иной реальности. Ты фотографируешь совсем не то, что видишь, и должен вообразить, на что будет похожа вещь в кадре на снимке. Придется представить каждое дерево по отдельности и попытаться разгадать его секрет, зная, что листва превратиться во взрыв белого кружева».

Первый раз она зарядила свой «Кэнон» инфракрасной пленкой, когда «залетела» от того еврейчика, что считал ее шиксой (на идише нееврейка или недостаточно ортодоксальная еврейка), и, это действовало на него, как сильнейший афрозодиак.

«Мама принесла мне в больницу мой „Кэнон“, и я сделала тайный инфракрасный репортаж с помощью фильтра 87С. Шокирующие получились картинки. Чистка по-живому. Смертельно бледные лица очень молодых девушек, изуродованные страхом и болью, окровавленные простыни, медсестры с ухватками садисток».

Или вот еще:

«Соляризация дает странные эффекты — на снимках, ореолах и… маленьких девочках: они обретают удивительную способность выходить из телесной оболочки и отчаянно ищут смысл жизни…»

Рена Гринблат, как и ее кумир, знаменитый фотограф Ли Миллер, научилась у фотографии многому, главное, она поняла всю хрупкость мира, его обреченность. Потому и каждый шаг Рены во Флоренции — это шаг в объятия Азиза, ее последней большой любви.

С Азизом они вместе работают в журнале. По образованию он учитель, родом из тех самых кварталов, в которых переворачивают машины, пока Рена ходит по музеям Италии. На протяжении всего романа он будет звать ее в Париж, он уверен, только они вдвоем смогут сделать правдивый репортаж о том, что там на самом деле происходит. Но Рена не может бросить отца, и потом — она же попросила у него всего лишь одну неделю, чтобы уладить свои семейные дела, и Азиз легко отпустил ее в соседнюю Италию, он же еще не знал, что Францию ждут большие беспорядки, и что Рена предпочтет его музейным богатствам и отцу — старому больному человеку, но все еще «штурману» ее взятой на прокат машины, ее полной потерь жизни…

Зал ожидания

Разговоры, разговоры, бесконечные воспоминания и много секса… Оно и понятно, вести разговоры об «эго», «мозге» и «теле» лучше всего в Италии, а ждать… где лучше всего ждать? В зале ожидания? И она ждет — в залах больницы и аэропорта, против всяких правил, для нее самое главное — проявить терпение, ведь и у терпения тоже есть «фокусное расстояние».

Кофе не повредит, вот только, где его найти в столь поздний час в Италии женщине, мечтающей заменить мужские голоса Бахом и при этом создать нечто колоссальное — вроде семьи.

Кофе они с мачехой найдут в кафе на вокзале. Наступит момент молчания. Рена и Ингирд усядутся на старой банкетке, обтянутой красным дерматином, прижавшись друг к другу.

Утром у Рены самолет. Она возвращается в Париж к своим потерям. Но на табло новостей вдруг вспыхивает строчка: «Во Франции объявлено чрезвычайное положение». И ее потери отступают на второй план.

В своей «пятничной» главе Рена напишет: «Полагаю, меня растили, готовя к роли волшебного зеркала…». Ей потребуется всего несколько минут, чтобы зарядить фотоаппарат сверхчувствительной пленкой. Когда работает, она любит что-то напевать. И — да, ей нравится «здоровое» сексуальное равноправие. Субра, доверенное лицо, подтвердит.

«Кадрировать — вот что самое главное. Нужно уметь исключать. Некоторые вещи должны оставаться за кадром. Всеобъемлющ только Всевышний».

Нэнси Хьюстон написала роман о профессиональном фотографе во времена, когда каждый обладатель смартфона мнит себя таковым, она написала роман о женщине, которая ни перед кем не собирается унижаться, когда все вокруг путают унижения с компромиссами. Как и ее героиня, Нэнси Хьюстон обладает редким даром отражать жизнь -— как сверхчувствительная инфракрасная пленка в фотоаппарате Рены Гринблат.

Мадина Тлостанова: «У Хьюстон мы находим оставшийся в прошлом вид феминизма»

Афанасий Мамедов Читая роман Хьюстон, я вспомнил, что свое время Генри Миллер, предчувствуя большие перемены и в судьбе человечества, и в судьбе мировой литературы, предпослал своему главному роману «Тропик Рака» эпиграф из Ральфа Уолдо Эмерсона: «Эти романы постепенно уступят место дневникам и автобиографиям, которые могут стать пленительными книгами, если только человек знает, как выбрать из того, что он называет своим опытом, то, что действительно есть его опыт, и как записать эту правду собственной жизни правдиво».

Мадина Тлостанова Интересно, что вы вспомнили Эмерсона, да еще в связи с Генри Миллером. Сомневаюсь, что оба они не лукавили, надевая маску автобиографа. И конечно, воспринимать серьезно пророчества о смерти романа, произнесенные романтиком-трансценденталистом, не стоит. Эмерсон, мне кажется, говорил о совершенно особом типе романов, которыми изобиловала тогда беллетристика. Но роман, как мы знаем, выжил и здравствует, хотя и изменился до неузнаваемости.

АМ Сегодня, когда в искусстве все стремятся к смешению жанров, полагая именно в нем найти что-то новое, едва ли не самый важный вопрос касается жанровых определений. К какому жанру вы бы отнесли роман «Инфракрасные откровения Рены Гринблат»? С одной стороны, он вроде как травелог, с другой — интеллектуальный, психологический, эротический роман.

МТ Прежние жанры, характерные для XVIII или XIX веков, к примеру, эпистолярный, приключенческий, роман воспитания, роман становления художника, сегодня могут существовать скорее как пародия или контрдискурс, как сознательная мистификация. В истории культуры жесткие жанровые границы и четкие определения жанров в различных художественных направлениях как бы подпирали собой канон, не давая ему развалиться, но при этом смешение жанров — вещь далеко не новая, а собственно говоря, повторяющаяся из одной исторической эпохи в другую в различных культурах и действительно нередко приводившая к открытиям, находкам, возникновению новых форм. Другое дело, что этого недостаточно. Я, честно говоря, не уверена, что жанровые определения и границы вообще нужны в искусстве, и что они имеют какой-то смысл сегодня. По сути, вся настоящая литература состоит из жанровых гибридов. И только «форматные» произведения цепляются за жанр, потому что кроме этой подпорки у них ничего нет. С жанра можно начать разговор о какой-либо книге, но это, боюсь, не поможет ее разгадать.

Роман «Инфракрасность» — мне нравится называть его так, потому что так сохраняется расплывчатость и грамматическая многозначность слова Infrarouge, которым озаглавлено это произведение, действительно сочетает в себе элементы многих жанров, причем как «уважаемых», так и «презираемых», как высоких, так и низовых. Но читатель быстро понимает, что его обманули, что никакой это не тревелог — ведь искушенную и образованную героиню-экспатриантку ужасно раздражает необходимость играть в туристов, а ее отец и мачеха плохо справляются с этой ролью, и, на мой взгляд, несмотря на блестящее знание автором истории культуры, Флоренция быстро превращается в эдакий картонный задник книги совсем о другом.

Можно ли назвать этот роман интеллектуальным — думаю, все же нет. Демонстрация образованности ведь не равна интеллектуализму. А идеи романа, если их можно так обозначить, это скорее вложенные в уста альтер эго автора размышления самой Хьюстон о природе искусства, творчества и отчасти о природе человеческих взаимоотношений, прежде всего, сексуальных.

С психологизмом тоже много вопросов и снова можно сказать, что роман притворяется психологическим, но не является таковым. Вроде бы мы имеем возможность проникнуть в сокровенные мысли, воспоминания, обнаружить явные и завуалированные намеки на скрытые травмы прошлого, но героиня при этом все равно ускользает и остается поданной несколько холодновато и отстраненно, при том, что роман написан от первого лица и рассказан так называемой ненадежной повествовательницей, которая фантазирует и рассказывает о себе неправду. Кроме того, в психологическом романе, как правило, все же не только главный герой, но и остальные персонажи должны быть достаточно прорисованы, чтобы герою было с кем взаимодействовать и открывать через это взаимодействие свои психологические глубины, а в «Инфракрасности» этого не наблюдается. Возможно, это сделано намеренно, чтобы показать, что нарциссическая героиня в своем восприятии искажает «реальность» и других людей. Возможно, поэтому Хьюстон и удваивает свою героиню, чтобы ей было с кем вести диалог.

АМ Вы имеете в виду общение Рены с Суброй?

МТ Да. И это опять-таки обман, потому что Субра — не просто внутренний голос героини, позволяющий понять ее психологию, мотивации, а прочитанное наоборот имя едва ли не самой известной американской фотохудожницы XX века Дианы Арбус (дочери еврейских иммигрантов из России по фамилии Немировы), которую всю жизнь привлекала эстетика маргинального, девиантного, неконвенционального. Ее творческие установки и личностные особенности, несомненно, обыграны в романе.

Субра — воображаемая сестра Рены, о которой она мечтала. Возможно, сестра-близнец, что отсылает нас снова к известной работе Дианы Арбус — смутно тревожному портрету двух девочек-близнецов, который использовал Стэнли Кубрик в своем знаменитом фильме «Сияние».

Завершая с жанровыми определениями, эротический роман — на мой взгляд, один из самых ограничивающих автора жанров. И, несмотря на обилие и даже избыток сексуальных описаний, деталей, воспоминаний, все же книга Хьюстон больше и шире этого жанра. Секс здесь — метафора чего-то другого. Как я сказала выше, героиня романа не стопроцентно равна автору и возможно, это не Хьюстон, а Рена так неудачно описывает свои эротические эскапады, вовсе не обязательно случившиеся в реальности, а возможно и просто нафантазированные ею. Во всяком случае, мне так хочется думать, чтобы оставить авторке лазейку для «сохранения мины».

АМ «Сумрак. Они одни. Собор и Уффици с толпами посетителей-конформистов остались где-то далеко! С загадочными, замотанными в пелены мертвецами»… Удивительно, но по прочтении книги и Флоренция, и вся Италия исчезают, выветриваются. Все остальные итальянские картинки не держатся даже как фон. В этой связи у меня вопрос, как вы относитесь к романам, в которых настоящее — лишь повод поговорить о прошлом?

МТ Многие рецензенты сетовали на то, что в романе никак не мотивировано, почему Рена вообще решила привезти своих отца и мачеху в Италию, если у нее вызывает отвращение и невежественная мачеха, и туристические забавы. Но хотя Италию и можно было бы «прописать» получше, само наличие этого временного плана мне представляется важным. Этот картонный задник, как ни странно, создает глубину. Временное отстояние — это и прожитые годы, и изменившиеся или, наоборот, застрявшие на какой-то травме или незакрытом гештальте люди, это возможность масштабирования себя в жизни и в мире.

Романы и даже рассказы, написанные в одном временном плане — это несколько старомодно, излишне плоско, если можно так выразиться, или же слишком документально и фактографично, что тоже далеко не у всех читателей вызывает интерес. Временные пласты усложняют повествование и делают его динамичнее, не в смысле «экшн», а в смысле внутренней динамики изменений личности героев. Другое дело, что приемом этим владеют не все, и он не всегда приводит к органичным результатам.

АМ В читательской памяти остаются лишь действительно значимые для главной героини события итальянского путешествия — когда Рена лишается фотоаппарата с особо чувствительной пленкой, когда она узнает, что она скоро станет бабушкой, когда врач говорит ей о смертельной болезни отца…

МТ Те символичные события в настоящем «Инфракрасности», которые вы очень точно обозначили, по сути складываются в масштабный сдвиг в жизни героини по всем фронтам.

АМ Она как бы сама попала в инфракрасное излучение…

МТ И это резко изменило ее существование. Это не только кризис среднего возраста, причем в его более драматическом и резком женском варианте, но и кризис человека неприкаянного, в сущности, очень одинокого и никому не нужного, никем не понятого, на новом и нежеланном ею витке, в очередной раз утратившего все те непрочные нити, которые хоть как-то связывали ее с жизнью. Скрытый и довольно интересный сюжет в романе — это как раз история начинающей стареть женщины, которая пытается свыкнуться с этой мыслью, научиться жить в своей меняющейся роли. Поэтому горячечная каталогизация бывших любовников, в которую Рена пускается много раз и по самому ничтожному поводу — это такой отчаянный жест осознания своей уходящей сексуальной привлекательности. Конечно, выглядит все это малосимпатично, но, увы, достоверно.

АМ Много секса из ничего…

МТ Да, правда, ситуацию спасает то, что Рена — художница, творческий человек. И мы понимаем, что в результате этого сдвига ее творчество, скорее всего, изменится. Или произойдет что-то гораздо более мрачное, о чем роман молчит или на что только намекает.

Я имею в виду все ту же центральную аллюзию к Диане Арбус, как и побочные отсылки к Ли Миллер, Сильвии Плат и даже Марине Цветаевой. В этой компании не хватает, пожалуй, Вирджинии Вулф для полноты картины. Дело в том, что все они (кроме Миллер, с судьбой которой роман связывает тема сексуального насилия над ребенком) совершили самоубийство. Причем, примерно в одном возрасте, в котором пребывает и героиня романа (кроме Сильвии Плат, покончившей с собой в молодости). Его открытый финал в этом смысле наводит меня на грустные мысли.

АМ Когда я читал «Инфракрасные откровения Рены Гринблат», на ум почему-то приходил Ролан Барт — «Camera Lucida», в первую очередь, поскольку Рена профессиональный фотограф и постоянно рефлектирует на тему фотографий. Я тогда не знал, что Нэнси Хьюстон была его ученицей. Но, может, я эти литературные «приветы» учителю придумал, и никакой переклички нет?

МТ Нэнси Хьюстон действительно писала под руководством Барта свою магистерскую диссертацию, посвященную анализу ругательств, в знаменитой Высшей Школе Социальных Наук в Париже, куда она попала поначалу по обмену, как студентка частного колледжа Сары Лоренс, где она училась в США. Такой мэтр, как Барт, не мог не повлиять на магистрантку, хотя разница уровней была, вероятно, слишком велика. Барт был необычайно популярен в академических кругах и повлиял на всех, а не только на Нэнси Хьюстон. И продолжает влиять даже сегодня. Интересно, что в разных интервью Хьюстон признается, что начала писать свой первый роман только пару месяцев спустя после смерти Барта в 1980 году, называя это освобождением от «теоретического супер-эго, постоянно надзиравшего за ней из-за плеча». То есть ее сковывала академическая традиция, мешали писать полученные знания и страх не соответствовать высоким требованиям. Она даже едко добавляет, что под конец жизни Барт и сам хотел написать роман, но так и не смог придумать имена персонажам. Как бы то ни было, ставшие классическими размышления Барта о фотографии, конечно, присутствуют в канве романа. Но на мой взгляд, здесь важнее диалог с названными мной выше фотохудожницами Ли Миллер (прославившейся съемками нацистских концлагерей) и особенно с Дианой Арбус, которая едва ли не является второй главной героиней книги, как и вообще вся феминистская дискуссия о визуальности, мужском взгляде, апроприации, объективации и т. д. Не менее важна и Лора Малви с ее ранним феминистским анализом кино и других визуальных родов искусства.

АМ Да, у нее же была книга «Визуальные и другие удовольствия». Что роднит их всех?

МТ В уже отмеченной мной выше цепочке Арбус-Миллер-Рена Гринблат важен болезненный интерес к аномальному, конвенционально уродливому, маргинальному, чудовищному, нарушающему привычный порядок вещей, к отстранению обыденного. Что именно заставляет этих девочек из «хороших» семей, с детства обладающих вроде бы всеми привилегиями, фотографировать концлагеря, различные уродства, представителей общественного дна и т. д. Инфракрасная съемка Рены, как и выбор объектов в максимально беззащитном состоянии (например, во время оргазма) — это, вероятно, прозрачный способ снять все наносное и разглядеть боль, страдание и подлинное «я» в наиболее очищенном виде.

АМ В подтверждение ваших мыслей, Рена вспоминает еще и двух фотографов-мужчин — Себастьяна Рибейру Салгаду, а это без преувеличения великий фотограф, тоже имевший дело с болью, несправедливостью, мировым злом, и Нобуеси Араки, японского фотографа, известного своими провокационными работами на стыке эротики и порнографии. Скажите, а видны ли в прозе и эссеистике Хьюстон следы исследований, творчества ее знаменитого мужа — Цветана Тодорова, все-таки столько лет вместе прожили?

МТ Мне кажется, что ранние и самые известные работы Тодорова, связанные с семиотикой и постструктурализмом, несомненно, важны. Они давно вошли в плоть и кровь филологических и культурологических штудий. Но я не думаю, что эти работы оказали непосредственное влияние на прозу Хьюстон. А вот с тем, что написал Тодоров позже, ближе к концу жизни, возможно, и есть переклички. Это не удивительно. Экспатрианское существование между странами, континентами, языками, политическими системами накладывает особый отпечаток на трактовку самоидентификации, отчуждения, дает возможность особой оптики, которая не доступна тем, кто живет в одной культуре и всецело ей принадлежит, является в ней своим. Взять хотя бы роман, о котором мы говорим. В том же 2010 году Тодоров выпускает книгу под названием «Память как лекарство от зла», показывающую, что память как раз не способна справиться с такой ролью. Примеры Тодорова включают крайне болезненные и до сих пор так и не разрешенные дилеммы постапартеидной Южной Африки, с ее не оправдавшими ожидания комиссиями по примирению. Но его гипотеза о недопустимости объективации зла, вынесения его вовне, в область инаковости, где с ним якобы можно справиться, работает и применительно к отдельному человеку, а не только к режиму или политической идеологии.

АМ И пример последнего мы находим как раз в романе Хьюстон.

МТ Именно. Другая книга Тодорова, «Внутренние враги демократии», точно перекликается с романом Хьюстон «Линии разлома», проводящим нелицеприятные параллели между нацистской Германией и США времен Джорджа Буша так, что американские издатели даже не захотели поначалу ее издавать. Тодоров, много лет писавший о тоталитаризме с довольно предсказуемой и хорошо знакомой нам позиции бежавшего на Запад интеллектуала из коммунистического блока, проводивший параллели между ГУЛАГом и концлагерями, заявил, что демократия разрушается изнутри такими эксцессами как популизм, ультралиберализм и мессианство, имея в виду принуждение к демократии огнем и мечом, которое совершает запад в отношении иных народов и культур. А в книге «Тоталитарный опыт» Тодоров пошел еще дальше, увидев черты тоталитаризма уже не только в сталинском СССР, но и в современных США, с их абсолютизацией экономического ультралиберализма.

В «Линиях разлома» Хьюстон эта мысль очень четко проведена в судьбе детей арийской внешности, отобранных у родителей в Восточной Европе и переданных на воспитание немецким семьям в годы войны, и их потомков, чью несчастливую судьбу она прослеживает на протяжении нескольких поколений и в разных странах.

АМ Проза Нэнси Хьюстон кажется и не очень европейской, и не очень американской. В каких-то вопросах она очень решительная, но боится переступить черту там, где этого от нее ждешь. Снова вспоминается Сильвия Плат, трагический опыт которой в высшей степени показателен, когда мы говорим о синтезе американской и европейской культуры.

МТ На мой взгляд, эти разграничения несколько устарели, вернее, для кого-то они еще действуют, но существует и растущая группа писателей, стоящих над подобными градациями. Они, как правило, живут на чужбине, которая, впрочем, может быть для них милее родины. Хьюстон для меня в большей мере французская писательница, чем канадская. Американской она не является. Канада хотя и находится в Северной Америке, но ее литературная традиция совершенно иная, мало похожая на литературу США, тем более, если мы примем во внимание языковые особенности и различия. Канадская рецепция текстов Хьюстон и ее самой как публичной фигуры — не слишком благоприятная в силу многих причин. Она не очень вписывается в общепринятый имидж канадской прогрессивной, критически настроенной феминистской писательницы в духе Маргарет Этвуд. И это не хорошо и не плохо, а просто так сложилась жизнь Хьюстон. Но сложилась, в целом, весьма благополучно. Чего нельзя сказать о Сильвии Плат, опередившей время, но и погубленной им. В романе, о котором мы говорим, она выступает неким мрачным знаком или предчувствием душевной болезни и самоубийства.

АМ В романе много разного секса, его героиня ни в чем себе не отказывает… Скажите это что, отличительная черта феминистского романа?

МТ Нет, мне кажется, это не совсем правомерная постановка вопроса. Во-первых, не существует такого жанра, как феминистский роман. Феминизмов очень много, и они все разные, порой диаметрально противоположные. И романы тоже могут быть самые разные. И секс в них далеко не обязательный элемент. На мой взгляд, фиксация на сексе выглядит вообще-то довольно нелепо у феминистской авторки после определенного возраста, но это уже мои личные преференции. А вообще феминистский роман, скажем, о судьбе ямайской иммигрантки в Нью-Йорке, находящейся на грани физического выживания, испытывающей постоянную дискриминацию, унижения, насилие, не имеющей возможности ни вернуться на родину, ни стать своей в США, почти никак не будет пересекаться с самокопаниями благополучных экспатриантов «глоуб-троттеров», легко меняющих страны, континенты, языки и партнеров. Они никогда не сойдутся и не поймут друг друга.

Поэтому делать широкомасштабные обобщения здесь было бы неверным. Фиксация на темах сексуальной свободы и раскрепощенности была более актуальна для ранних фаз феминизма и, прежде всего, благополучного европейского феминизма (где не было других проблем — так и хочется добавить мне, как деколониальной феминистке…). Сегодня же этим никого не удивишь, и фокус сместился на другие темы. Но в феминистском нарративе становления, взросления, складывания творческой женской индивидуальности, как правило, действительно существует ряд тропов, которые мы находим во многих романах самых разных авторов, включая и Хьюстон. Детская сексуальная травма и насилие, оказывающие влияние на героиню во взрослом состоянии — один из таких тропов, достаточно избитых на сегодняшний день и перешедших в массовую культуру.

АМ А саму Нэнси Хьюстон можно считать феминисткой?

МТ Хьюстон была активна в феминистских кругах 1970-х гг. в особом парижском изводе и в сфере абсолютизации гендерных различий. Сегодня эти идеи несколько устарели, да и вообще с тех пор в феминизме еще очень много всего произошло, что расшатало дихотомию мужчины и женщины, нормализовало представления о том, что пол — это спектакль. Кроме того, колониалистское изобретение выдвинуло на первый план вопросы экологии, постановило под сомнение дихотомии природы и культуры, новых граней осмысления властных отношений в гетеропатриархатном миропорядке и т. д. Поэтому, признаюсь, я прочла только несколько феминистских эссе Хьюстон, но нашла у нее эдакий нишевый, привилегированный, достаточно ограниченный и в целом оставшийся в прошлом вид феминизма. Он подходит для романа, рассчитанного на мейнстримовскую благополучную публику, но это явно не феминистское откровение.

АМ А вообще существуют такие понятия, как «женский» и «мужской» роман, и если — «да», к какой категории вы бы отнесли книгу Нэнси Хьюстон?

МТ Честно говоря, я не очень понимаю, что значит женский и мужской романы. Это типичное гетеропатриархатное клише, на мой взгляд. Романы бывают плохие и хорошие. И даже это дело вкуса, и объективных критериев тут просто не существует. Пол автора здесь не важен. И главное, фундаментальные различия в природе мужского и женского, в особенностях психологии или мировосприятия, письма, в аффектах и эстезисе, как было сказано выше, — давно развенчанный миф. Поэтому я бы поостереглась навешивать этикетки мужских и женских романов. Именно эта книга Хьюстон, как ни странно, у меня не вызвала каких-то особых гендерных размышлений или ассоциаций.

АМ Хотел бы задать вам вопрос о самопереводах. Вы, как и Нэнси Хьюстон, переводили саму себя на английский. Какой положительный опыт это дает писателю?

МТ Я не люблю слово «самоперевод», потому что на самом деле это не перевод, а попытка рассказать ту же историю на другом языке и другими средствами. Переводчик, даже самый хороший и профессиональный, не может влезть в голову автору и понять, что же он или она хотели сказать, поэтому он будет либо ремесленнически переводить слова, либо пытаться переводить смысл, либо, в некоторых случаях, добавлять свою интерпретацию, если он на нее способен. Автор же знает, что он делает и зачем, гораздо лучше, он свободнее в выборе или смене аллюзий, игры слов, символических цепочек, лейтмотивов. Я имею в виду непереводимость и непрозрачность многих вещей в разных языковых вселенных. А это значит, что нужно либо всюду добавлять сноски, либо смело менять текст, используя интертекстуальность другой культуры, другого языка, другой литературной традиции. Избитый пример — «Лолита», в которой Набоков сознательно опирается на образы и звуковые сочетания из Эдгара По и Проспера Мериме, а не на русскую литературу, потому что это будет непонятно европейскому читателю. Поэтому хотя перевод на русский и не плох, но английский оригинал все же намного лучше. И это две разные книги.

А вообще самопереводы делаются по необходимости, когда писатель вынужден поменять языковую среду, и он пытается завоевать новую аудиторию и т. д. Но они несут и положительные моменты. Прежде всего, они повышают чувствительность к разным языковым стихиям, ритмике, мелодике, к непрозрачности и непересекаемости понятий в разных языках, позволяют остранить свой родной язык и наоборот, угнездиться в иностранном. Ты оказываешься как бы и там и здесь, на границе, которая, как сказал Лотман, представляет собой пространство интенсивной семиотизации и рождения новых смыслов. В этом плане любой писатель-билингв всегда потенциально богаче одноязычного.

Кстати, Хьюстон в одном давнем интервью размышляет о том, что ее отношение к французскому и английскому менялось на протяжении жизни, и что в какой-то момент ей снова стало хорошо с английским и в английском, она как бы временно вернулась к родному языку (как оказалось, ненадолго). Причем, писательница связывает это со сменой самоощущения и отношения к тем пространствам и сообществам, в которых она обитала и обитает, и с тем, какую роль играет тот или иной язык в ее жизни в данный момент. Интересная для меня деталь — прежде она была талантливой клавесинисткой, а на какое-то время в начале 1990-х перейдя на английский, вместо клавесина стала играть на фортепиано.

АМ Насколько крупной вам показалась фигура героини книги Рены Гринблат, и с чем вы связываете то обстоятельство, что литературные герои сегодня не только мельчают, но и самими художниками подаются мельче, хотя зачастую становятся нам все ближе и ближе?.. Связано ли это с «правдой жизни», до которой охоч читатель, или с возвышением того самого «маленького человека», к которому нам усердно пытались привить любовь и уважение в советских школах?

МТ Во-первых, Рена мне вообще не показалась литературной героиней в полном смысле слова. На мой вкус, у нее торчат уши Нэнси Хьюстон и Дианы Арбус. Во-вторых, Хьюстон все же мало показательный образец для иллюстрации неких тенденций в литературе вообще. Есть много примеров гораздо более симпатичных и при этом хорошо сделанных героев, даже сегодня. Ближайший пример — это очень похожий по замыслу, но гораздо более интересный и хорошо сделанный роман Майкла Каннингема «Часы». А процесс мельчания персонажей идет уже очень и очень давно, он начался задолго до смерти бога, автора и всех остальных инстанций. Современный персонаж, если попытаться найти ему эквивалент среди классических образцов, это пикаро, иногда трикстер. Маленький человек, которого вы вспомнили — все же очень русское явление, и в других литературных традициях он редко прослеживается в силу своей назидательности и дополнительной нравственной нагрузки. Но Рена Гринблат — это уж точно не женская ипостась Акакия Акакиевича! Это скорее типичный, но претендующей на некоторый интеллектуализм и осведомленность в феминистской повестке дня персонаж со скелетами в шкафу, которые могут объяснить его неадекватное поведение, неустойчивую психику и т. д. Чаще всего в роли этих скелетов выступают сексуальные домогательства и насилие, особенно испытанные в детстве, но также и насилие психологическое, особенно гнет привилегированного общества и всех этих благополучных сообществ среднего класса, с их семейными и дружескими отношениями, узколобыми представлениями, сооблюдением статуса кво и декорума при любых обстоятельствах.

АМ У романа Хьюстон открытый финал, насколько он органичен? Что все-таки ожидает Рену в Париже?

МТ Как я сказала выше, у меня этот открытый финал вызывает некоторую тревогу в силу нарочитого присутствия аллюзий, связанных с судьбами писательниц, художниц, поэтесс, покончивших с собой — Сильвии Плат, Марины Цветаевой, Дианы Арбус. Но с другой стороны, он возвращает нас к настоящему, к тому фону социальной и политической реальности начала 2000-х, который недостаточно прописан, но все же присутствует в романе. Здесь безошибочно, несколькими штрихами намечено время, и оно уже совсем другое. При всех ужасах сегодняшнего дня и отсутствии будущего у всех нас как биологического вида, многие проблемы, способствовавшие депрессиям и самоубийствам женщин творческих призваний в 50-е, 60-е и даже 70-е годы, все же поблекли и несколько отошли в прошлое, хотя и не исчезли. Отталкивающий некоторых читателей цинизм и сухая ирония Рэны, как ни странно, вселяют надежду, что она не повторит судьбы своих предшественниц, что под сгоревшей от инфракрасного облучения кожей вырастет новая броня, предохраняющая ее от ужасов мира, что она найдет новые основания для гармоничных отношений с собой и с другими, и совсем необязательно посредством секса…

АМ Насколько роман актуален сегодня?

МТ Роман еще свежий, издан-то он был в 2010 году, так что не успел устареть. Но актуален ли он — не знаю. На мой взгляд, пандемия прямо сейчас подводит жирную черту под всей прежней литературой, хотя мы этого до конца не осознаем. Предельные экзистециальные ситуации, как та, в которой мы все оказались сегодня, требуют иного письма.

Что касается творчества этой авторки, мне больше нравится пронзительная ранняя книга Хьюстон и франко-алжирской писательницы Лейлы Себбар «Парижские письма. Аутопсия изгнания» (1986), в которой в эпистолярной форме они обмениваются мыслями о жизни за границей, о неприкаянности и культурной гибридизации, о природе женского творчества, о материнстве и многом другом, и роман Хьюстон «Линии разлома».

АМ Благодарю вас за интересную беседу.

МТ Спасибо вам за как всегда интересные вопросы и возможность обсудить эту книгу.