Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
Кто стоял у истоков образцового коллективного смеха? Судя по всему, мудрец, о котором говорили разное: одни — будто он циник и страшный приспособленец, другие — что он, напротив, обладатель таких редких качеств, как благочестие и отвага, все-таки грудь мудреца была отмечена двумя георгиевскими крестами… Но кто бы что ни говорил, одно несомненно — он был неподражаемым мудрецом и всю свою долгую жизнь питал пристрастие к Игре, видя в ней дар свыше. Он вовлекался в нее при любой возможности, торжественно украшая конечные обстоятельства жизни бесконечностью Игры. Время шло, у Игры менялись правила, выпадали из круга друзья, которым он давал свои собственные, тайные имена, да и сам круг Игры опасно сужался и покрывался помпейской травою — «травою забвения», как называл ее сам мудрец. И тогда он счел важным для себя передать правила Игры, ее уложения, молодым людям, так сказать, «сменщикам», отсыпав бисера в их жадные пригоршни.
На тот момент мудрецу было 58 лет. Не то, чтобы много, но и немало, конечно. Еще не были им написаны ни «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», ни «Уже написан Вертер», ни «Кладбище в Скулянах», ни «Алмазный мой венец» и другие его поздние произведения, окончательно возведшие старика в ранг классика отечественный литературы. Да, все верно, речь идет о замечательном писателе, поэте, драматурге, журналисте Валентине Петровиче Катаеве.
Судьбы людские устроены таким образом, что через ступеньку никак не взойти, не перепрыгнуть: наверху все подъемы, все марши учтены и одобрены, естественно, в строгом соответствии с тем, что ты сделал прежде. «Высокие покровители» звали в свое время Катаева возглавить журнал для школьников «Товарищ»: «Вы же ищите весну, вы же хотите с молодыми поработать, вот, пожалуйста, чем не работа? Чем не весна?!». Он отказался, полагая, что для подлинной весны ему следует обзавестись своим журналом, который был бы не похож ни на один другой. И он им обзавелся. Не без помощи сверху, конечно. Впрочем, какое это имеет значение сегодня, когда роль и место Валентина Катаева в отечественной культуре уже всем очевидны. Журнал назвали хорошо, с моложавой прямотой и заведомой грустью, в духе грядущих шестидесятых. Назвали, как новую жизнь, как новый город — «Юность».
О Валентине Катаеве той поры говорили: «Дорвался!..». Пусть говорят, думал мудрец, и звал к себе в журнал лучших. Валентину Петровичу нравилось работать с молодежью, открывать новые дарования. Мэтр сам отбирал для публикации то, что ему нравилось. Вот почему «Юность» не была похожа ни на один из толстых журналов: говорят, у него был безупречный вкус. При Катаеве в «Юности» дебютировали практически все лидеры «новой волны» 60-х: Анатолий Гладилин, Василий Аксенов, Андрей Битов, Белла Ахмадулина, Фридрих Горинштейн, Евгений Евтушенко, Фазиль Искандер, Юрий Казаков, Владимир Войнович и др.
Катаев стремился привнести в свою «Юность» голос свободы. О том, что журнал читала вся страна, красноречиво свидетельствуют возросшие за короткий промежуток времени тиражи: в 1955 году тираж «Юности» составлял 100 тысяч экземпляров, а уже к началу 1960-х годов он вырос до полумиллиона! Молодежь обживалась в «Юности», пила чай из катаевского самовара и как только не «буревестничала», пользуясь наступившей «оттепелью». Катаев старался не отставать от них, знал, что все писательские души так или иначе «построены из слов», и однажды предложил им написать коллективный роман.
По словам одного из авторов романа, а также предисловия к нему Ильи Зверева, идея написать коллективное произведение возникла спонтанно, когда несколько писателей, хорошо знавших друг друга, оказались вместе в большом зале редакции газеты «Неделя». Версия Владимира Войновича несколько иная, он писал впоследствии, что идея сочинить совместный роман-импровизацию пришла в голову лично Валентину Петровичу, он и устанавливал все правила для «ансамбля» авторов. Видимо, мэтру захотелось взглянуть на новый мир с помощью старой лупы — еще той поры, когда под руководством Михаила Кольцова выходил журнал «Чудак», в котором работали и сам Катаев, и его брат Евгений Петров, и общие друзья, будущие классики нашей литературы Юрий Олеша, Илья Ильф, Михаил Зощенко, Михаил Светлов… Что только не придумывали они в своем «Чудаке», опьяненные радостью творчества и частичной свободой, до того самого злосчастного № 36, после которого журнал прекратил свое существование, благополучно влившись в «Крокодил».
Коллективный роман патриарх советской литературы предложил молодежи писать так, как играют джаз, — несерьезно. Жанр — юмористический детектив с некоторыми признаками социального романа в фельетонной обертке. Форма — девять глав и девять авторов. Условием номер один было не обсуждать роман меж собою, не прописывать сюжет, прочел — пишешь дальше, учитывая написанное до тебя. Естественно, что в наиболее выгодном положении оказывался тот, кто писал первый, он волей-неволей задавал тон, меру, хронометраж всей вещи. Девять авторов разных возрастов и калибров кинули жребий. Первую главу выпало писать мэтру.
Катаев не стал специально изобретать новый язык, за который ему, серьезному писателю, можно было бы спрятаться в случае провала этого эксперимента, нет, он начал писать так, как им было написано все, включая последние вещи — как если бы мир был освещен ярким электрическим светом, а в каких-то местах, когда возникает необходимость что-то вычленить, светом направленным и резким. Он сам знал об этом свойстве своего письма.
«Я ходил в середине этого прозрачного клетчатого куба, освещенного внутри трубочками дневного света и, кроме того, пронизанного насквозь розовыми лучами солнца, заходившего за городом, за голубыми силуэтами химического комбината с его причудливыми башнями, цилиндрами, шарами, суставчатыми трубами, из которых валил синий дым, как бы подкрашенный свинцовыми белилами».
Теннисный мяч повествования мэтр запускает в игру без промедления, с первого абзаца, он, конечно, понимает, что для того, кто будет принимать эстафету, подача мяча должна быть предельно легкой, ведь роману необходим разгон.
«Теперь, когда вся эта странная и на первый взгляд необъяснимая история, которая чуть не окончилась для меня так трагически, вполне разъяснилась и отошла в прошлое, мне хочется восстановить в памяти все ее подробности и описать ее именно так, как она представлялась мне в то время».
Вот так Валентин Катаев задает — хоть и с большими допусками — рамки романа, пренебрегать которыми у следующих за ним авторов не получится, слишком губительно для произведения, каким бы несерьезным оно ни было. Если описать это по-джазовому, то Валентин Петрович возложил на себя функции барабанщика и басиста в одном лице. В его первых четырех строчках заложено все — и то, что речь пойдет только об одной истории, и что она странная и, на первый взгляд, необъяснимая, и что чуть не окончилась трагическим образом, и что герой захочет восстановить ее в памяти, да так, чтобы все было как в то время. Дальше мы узнаем, что началась эта история в канун праздника Первого мая, который герою кажется всемирным праздником торжества новой эры. Герой романа — советский человек, смягченный «оттепелью» — ходит по универмагу, покупает для дочери Аллочки — набор детской кухонной посуды, для себя — темно-серый гладкий галстук, а для жены — миленькую кофточку «темно-серого цвета с гладкими светло-серыми пуговичками».
Роман пишется от первого лица, и герой почти сразу признается (это первая и весьма важная психологическая черта, мимо которой не должны пройти восемь остальных авторов).
«Мы любили серые тона и не выносили ничего яркого, кричащего».
Далее важные штрихи идут буквально друг за другом. Герой вспоминает, что жена просила его купить бутылку оливкового масла. Но он не уверен в этом точно, и, чтобы не тратиться зря, звонит домой из автомата. Жена отвечает, что покупать масло нет смысла. Выражение «нет смысла», да еще подкрепленное словами «теперь уже», можно трактовать довольно широко, и это большое преимущество для писателя. Дальнейшие события развиваются уже в совсем иной плоскости. Вмонтированные флешбэки очень напоминают встречу потерпевшего с частным детективом, с той лишь разницей, что частного детектива тут нет, как и работника МУРа. Есть только странный, впрочем, как и все угодившие в странные истории, человек, цепляющийся за любую подробность, которая может приоткрыть для него завесу тайны. Герой по праву, на законном основании желает знать: куда исчезли его жена с дочерью? Куда подевалась вся мебель, вся утварь из дома? И как так вышло, что его встречает абсолютно голая квартира?
Зовут героя Васильчиков. Фамилия княжеская, как раз для «оттепельных» игр. Оказывается, что Васильчиков страшно ревнив, и, как мы поймем в дальнейшем, ревность его не беспочвенна: вполне вероятно, что дражайшая супруга покинула его ради другого мужчины. Тонкая психологическая многоходовка, и вот Васильчиков уже в отделении милиции. А дальше блеск, несвойственный ничему коллективному, разве что кроме джаза. Катаев забывается и пишет так, как если бы писал для себя одного.
«Дежурный в новеньком узеньком мундирчике выслушал меня внимательно и стал всматриваться в мое лицо. Еле заметная улыбка поползла по его полным почти юношеским губам с черными ресничками усов».
Эти «реснички усов» подарок от мэтра для нас, а для его соавторов — крученая подача, отбивать которую первым из молодых выпало Анатолию Гладилину, автору следующей главы. Анатолий Гладилин по стилю практически не отличим от Валентина Катаева, так же сух, прям, но в отличие от мэтра, осторожен, а потому напряжен: внутренний редактор не дает ему развернуться. Но и Гладилин случая не упускает. Во-первых, задает роману несколько иное направление, теперь у нас главная линия — лирическая.
«Кто он? С кем она? И зачем они взяли тройной одеколон? Это же скаредность. Не ожидал. А может, чтоб еще больше наказать меня? Все из-за масла, из-за оливкового масла. «Теперь уже нет смысла», — сказала она. Надо было купить и не спрашивать по телефону».
Во-вторых, Гладилин придумывает жене Васильчикова имя, он называет ее Риммой, и вводит новых персонажей, давая и им имена в духе катаевской главы: это однокурсник Васильчикова и нуднейший человек Шура Рыкунин, а еще верный друг семьи по фамилии Семикоровкин. Гладилин смело выводит главного героя, новоявленного холостяка, на улицу, а потом знакомит его в автобусе с какой-то «пиковой дамой», которая неожиданно называет Васильчикова, тридцатитрехлетнего старшего инженера из номерного КБ, «стилягой»! В итоге лирический детектив с нотками фантастики, а ля Роберт Шекли, на который рассчитывал Катаев, направляется уже в остро социальное русло.
«— Все они, когда напьются, спокойные, а придут домой — жену за косы».
Эстафетную палочку у Гладилина подхватывает Юрий Казаков, причем явно с намерением вернуть роману детективные черты, и не просто детективные, а провинциальные и даже почти деревенские. В роли «участкового Аниськина», загримированного под Мегрэ, выступает лейтенант Хрякин, получивший телефонограмму из МУРа ровно в девятнадцать ноль-ноль 30 апреля.
«В телефонограмме говорилось, что МУР разыскивает грузовую автомашину с брезентовым верхом, которая, по сообщениям постов ОРУДа, была замечена сначала на выезде из Москвы на Ярославское шоссе, а потом при свороте на узкую асфальтовую дорогу, которая через три километра разделялась надвое и кончалась в двух дачных поселках».
От внимательного и тонкого читателя не скроется слово «сворот», вместо привычного «поворот», это слово брошено автором не случайно, с помощью него Казаков как бы говорит нам, что выбранное им место живет своей жизнью, самоосознает себя и потому всячески отделяет себя от мегаполиса. Да и временные характеристики слов «сворот» и «поворот» разные. Мы не можем не заметить, что «областная» проза Юрия Казакова течет медленнее и не боится повторов.
«— Тут вот — спины, понимаешь, видели мужские. Мужские, три спины — так?».
Казаков — писатель совершенно иной природы, нежели Гладилин. Воспевание асфальта ему не свойственно, равно как и воспевание мужчин-неудачников, от которых уходят жены, да так, что бедолага-муж знать не знает — отчего, к кому и куда. Несколько отличается от катаевско-гладилинского и казаковский юмор, он смеется не совсем так, как привыкли в «Юности», но и его смех без оглядки на партию и народ. Глава заканчивается парой выстрелов из неопределенного оружия в неопределенном направлении, которую Казаков передает следующему за ним писателю. Им оказывается Лев Славин. Если Юрия Казакова мы все хорошо знаем и любим, то о Льве Славине не будет лишним немного напомнить нашему читателю.
На момент, когда его пригласили поучаствовать в коллективном детективном романе, Славину было шестьдесят восемь лет. Он был уже сложившимся прозаиком, журналистом, драматургом и сценаристом. Его творческая деятельность началась в родной Одессе, с которой связаны судьбы многих известных писателей, его друзей Эдуарда Багрицкого, Ильи Ильфа, Юрия Олеши, Исаака Бабеля, Валентина Катаева, живших и работавших в Одессе в то же время.
Таким образом, на момент написания романа «Смеется тот, кто смеется» Лев Славин был не только соавтором Валентина Катаева, но и его полным единомышленником. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, приняв эстафету у Казакова, Славин стремительно возвращает повествование из области не просто в Москву, а прямиком в опустевшую, вернее «опустелую» квартиру, будто казаковской главы с ее таинственными выстрелами и Хрякиным и не было вовсе. Славина больше интересует старушка, которую ввел в повествование Гладилин. У него она превращается в странную, лукавую и чуть ехидную старушонку. Такая Баба-яга может придать обычному столично-областному детективу международные черты шпионского триллера. На вопрос Васильчикова, как она попала в его квартиру, старушка отвечает.
«— Все нам известно, товарищ Васильчиков, все нам известно».
Пока суд да дело, к Васильчикову то пристают разные девицы с модным стогом лакированных волос на голове, то он встречает Рыкунина и, не зная как от него отделаться, бредет с ним по проспекту меж берез. Отбиться от приставучего Рыкунина Васильчикову так и не удается. Рыкунин пускается в институтские воспоминания и, между прочим, припоминает, как все были влюблены в Римму, даже рохля Артур Семикоровкин. И такая у него, Рыкунина, хорошая память, что без всякого труда в ней всплывает и какой-то мопассановский рассказ, в котором мебель сама бежит из помещения. Короче, повествование недвусмысленно переходит в область метафизики. А метафизика в условиях коллективного романа — вещь крайне опасная.
«— Да подожди ты! — схватил я его за руку. — Черт с ней, с мебелью! Римма где? И дочка? Ведь эта ужасная старушонка сказала…».
Словно спохватившись, Лев Славин возвращает текст в русло иронического детектива и заряжает его электричеством: некий голос, не дождавшись ответа Евгения Николаевича (только в этой главе мы узнаем, как зовут Васильчикова), говорит ему, что если он хочет увидеть свою дочку, то должен прийти завтра в два часа дня, прямо после демонстрации, в садик у Белорусского вокзала. Голос строго предупреждает Евгения Николаевича, что если он сообщит об этом в милицию, — жену и дочь он больше не увидит. На этом интересном моменте эстафетная палочка перебрасывается к следующему автору.
Когда доходит очередь до Василия Аксенова, кажется, будто шампанским хлопнули, да так, что хлопок разлетелся на все четыре стороны. Аксенов уже в ту пору был не только громким автором, но еще и на редкость изобретательным. Самый текст Аксенова — уже детектив, правда, филологический, однако при этом полный неожиданностей. Его главное отличие в том, что никто из девяти авторов не был так ориентирован на Запад, как Аксенов. И никто не вводил с такой настойчивостью элементы американского модернизма в советскую прозу. Инспектор котлонадзора, уже известный нам Артур Семикоровкин, оказывается у Аксенова человеком далеко не простым: он не просто ведет дневник, товарищ Семикоровкин экзестирует, выдавливает из себя раба по капле. Того гляди, из Семикоровкина превратиться в Семикровкина. Только вот тяжелая, с большущего бодуна голова его никак не может избавиться от бесконечных самолинчеваний. Так тебе, так, тридцатитрехлетний дурак, апофеоз идиотизма.
«Трещит голова. Вчера после того, как проводил Буханцева, лег было спать, но не заснул, а всю ночь провел в странных и мучительных грезах, а ведь тридцать три уже дураку. Перед каждым Новым годом, а также перед днями своего рождения, перед Октябрьскими, перед Маем даю себе зарок отказаться от этого наваждения, от этой напасти, но, но…».
Аксенов мастерски, несколькими штрихами, набрасывает образ Риммы Васильчиковой. У аксеновской Риммы появляются фигура, походка… Особого внимания заслуживают ее ноги, Аксенов их не описывает, а показывает нам, причем через внутренний монолог героини: «Ноги, ноженьки мои, длинные и прекрасные, когда-то вы пробегали стометровку за 15 и 5, а в длину прыгали на 4 и 20!». Мы практически уверены в точености этих ног, мы знаем, как повезло Васильчикову и как же не повезло Артуру Семикоровкину.
Но Аксенову мало восхитить нас одной женщиной, он стремительно набрасывает образ другой — подруги Васильчиковой Инны Карениной. Инна полная противоположность Римме, она женщина свободных взглядов, вся обращена навстречу любви и изменяет мужу с летчиком-испытателем. Инна с таким женским азартом рассказывает своей подруге о своем новом увлечении с небывалыми полетными качествами, что Римме ничего не остается, как с сожалением констатировать: «а у меня ноль». После чего подруга Инна спешит в голубое поднебесье адюльтера, а бедная Римма, с прекрасной фигурой, вызывающей у мужчин оцепенение, идет себе думать о майонезе, томатах, анчоусах, которые вмиг проглотит пышущий здоровьем Васильчиков. Ах, Артур Семикоровкин!.. Вот кого ей не хватало все эти годы. Да, все эти годы он любил только ее. И надо же такому случиться, они встречаются на Арбате… как бы случайно. Бывает так, только подумаешь о человеке, и нате вам — он уже перед тобой. Вот тебе и Аристотель с его метафизикой! Все складывается в пользу Васильчиковой и Семикоровкина. Виновата, конечно, весна… Ну, и наметившийся благодаря Карениной сдвиг в сознании Риммы.
Из центра Москвы Аксенов переносит подхваченное весною повествование в тихое Подмосковье, где трое мужчин крепко выпивают за небогатым закуской столом. И в это время раздаются бешенные пистолетные выстрелы. Те самые, казаковские, которые Славин почему-то не удостоил вниманием.
Илья Зверев, автор изящного предисловия к книге, подхватывает у Аксенова дачный вечер, полный ожидания Артура Семикоровкина, и так же легко, как Аксенов, переносит нас обратно в Москву и находит Артура, бредущего в обратном направлении — от Староконюшенного до Новогиреево. Артур мечтает о Римме. Его лицо в этот момент напоминает лицо старого бухгалтера. И не просто бухгалтера, хотя и одного этого было бы уже достаточно по писательским меркам, а «приверженца синтетических противорадикулитных кальсон, внезапно командированного вместо Можайска в Буэнос-Айрес».
Главу Ильи Зверева можно всю пустить на цитаты, чего стоят одни имена персонажей. К примеру, какие нюансы биографии предстают перед нами в имени заведующего больницей — Вегитарьянц Ашот Иванович, а сколько снега, вышек и лая собак в имени старушки-доносчицы — Ежова Марья Ивановна. Однако, несмотря на внешнюю легкость, искрометный юмор — «НАШИ БОЛЬНЫЕ — САМЫЕ ЗДОРОВЫЕ В МИРЕ!», романтизм и головокружительную абсурдность, именно в этой главе романа возникло его интеллектуальное средоточие и был окончательно явлен концепт. Неслучайно, что именно после зверевской главы, указавшей роману на его рамки (уже без допусков) и координаты цели, Владимир Войнович напишет седьмую главу — уже в русле иронического «детектива».
Автор знаменитого романа-анекдота «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» здесь выступает в роли эклизиастовского собирателя камней, щедро разбросанных предыдущими авторами. Отметим, как мастерски он стилизует текст под документы, подшитые к делу, готовя взрывную смесь из арго, жаргонной лексики и концелярита. Тут нам и кусок из заявления в поселковый совет, и отрывок из донесения лейтенанта Хрякина временно исполняющего обязанности начальника отделения милиции капитану Критскому, и выводы дактилоскопической экспертизы, и заключение биологической экспертизы, и выписка из заключения эксперта по установлению образца огнестрельного оружия…
Войнович, наконец, сыграл на выстрелах и расставил все точки над «i». Теперь-то мы выяснили, что стреляли в сарае три несовершеннолетних нарушителя порядка — Н. Копейкин в возрасте шести лет, Г. Денисов и В. Стрелков в возрасте по семь с половиной каждый. Несмотря на то, что нарушители были вооружены нестандартным огнестрельным оружием, они были задержаны и доставлены в отделение милиции, где заявили, что не имели преступных целей. Выписка из заключения эксперта указывает нам, что представленное на экспертизу оружие представляет собой самопалы, в которых в качестве взрывчатого вещества применяется сера от спичек, а в качестве ударного механизма — гвоздь с резинкой. То есть никакой реальной опасности для окружающих эти самопалы не представляют.
Понравился ли сей ход Владимира Войновича Юрию Казакову, придумавшему историю с выстрелами, мы не знаем, но почти уверены, что казаковскую подачу Войнович отбил с достоинством. Разобрался он и с исчезнувшей мебелью, не оставляя шансов придать этому загадочному, с легкой руки Катаева, исчезновению вредный для романа метафизический характер.
«Отуманенный алкоголем и страстью к наживе, я на это его предложение согласился, и мы стали перетаскивать мебель. Когда тащили шифоньер, я почувствовал, что он очень тяжелый, но что в нем, я не знал».
Из протокола, составленного со слов некого Женобабова, мы узнаем, кто приказал поехать на квартиру к гражданину Васильчикову и вывезти оттуда всю мебель до последнего гвоздя, мотивируя это тем, что жена Васильчикова ушла от него к товарищу Семикоровкину. Далее идет объяснение самого Артура Васильевича Семикоровкина, полное претензий к товарищам Бухману, Банщикову и Женобабову, а еще разного рода интересных признаний, касающихся как гражданки Васильчиковой, так и журнала «Юность», в котором Семикоровкин надеялся опубликовать поэму «Я встретил вас, и все былое…» .
И словно всего документального набора Войновичу мало, он публикует письмо из редакции журнала «Юность» товарищу Артуру Семикоровкину за подписью члена редколлегии журнала «Юность» В. Аксенова. За сим более чем неожиданным письмом следует письмо в редакцию журнала «Неделя», которое пишет уже сам Васильчиков.
«Редакция продолжает публикацию романа, в основе которого лежит сплошной вымысел. Если соотнести содержание романа с реальными фактами, то оно не выдерживает никакой критики, хотя моя фамилия действительно Васильчиков и от меня действительно ушла жена. Но ушла она вовсе не к товарищу Семикоровкину (с которым я, кстати сказать, не имею чести быть знакомым), а к Забодаеву, завхозу нашего предприятия».
Владимир Войнович оказался настолько резв, резок и предприимчив, что в этом месте можно было бы и точку поставить — все, кончился роман, но впереди еще два автора, два мотора — Фазиль Искандер и Георгий Владимов. Эти звездные имена обещают продление жизни роману и «сведение счетов» с поторопившимся коллегой.
Прежде чем с легкостью обывателя написать последние слова восьмой главы — «Жизнь входила в свою колею» — Фазилю Искандеру требовалось найти какую-то брошенную предыдущими авторами нить, какой-то образ, который мог бы вывести роман на следующий виток спирали. Этой нитью оказывается старушка Баба-яга, а вернее, опасный шпион под кличкой Старый Викинг. Его шпионская карьера закончилась в ванной комнате Васильчикова — не зря все-таки Василий Васильевич, он же майор Пронин, просидел столько времени в чулане квартиры Васильчикова. Так что любовь любовью, а шпионские дела все-таки важнее, потому как они носят откровенно международный характер. К тому же любовь слов чурается, любовь нема, а шпионским страстям только подавай иностранные языки во всем их многообразии, да и то — мало будет.
Глава под номером девять, она же заключительная — последний шанс романа определиться с доминирующим жанром. Георгию Владимову не позавидуешь, он как тот богатырь на распутье: «На право пойдешь…».
Владимов делает единственно возможное в данной ситуации: парирует подачи всех восьми участников и отбрасывает в сторону предпоследнюю главу. Старый Викинг у него оказывается никем иным, как бабкой-доносчицей Ежовой-Руковицыной, на счету которой немало загубленных жизней советских граждан. Столкнувшись с ней, Василий Васильевич, он же майор Пронин, учитывая преклонный возраст старухи и психическую неполноценность, советует поскорее убираться прочь. Доводит Владимов до логического завершения и внезапно вспыхнувшую дружбу Риммы Васильчиковой с Инной Карениной, неверной своему мужу, заламывающему за спиной руки, прямо как у Толстого. Теперь уж нет никаких сомнений в том, что Инна была в какой-то степени вдохновительницей опрометчивых поступков Риммы. Разве решилась бы та на мысль об адюльтере, не встреть она Каренину.
Короче, Георгий Владимов блестящим образом сводит все концы с концами. Благодаря его мастерству роман заканчивается, как все известные со времен Гомера войны — концом одной истории и началом другой, только уже без героя, к которому мы успели привыкнуть. Нельзя сказать, что Валентин Катаев был страстным поклонником прозы «новой волны». Да, он более или менее регулярно публиковал ее у себя в «Юности», но поначалу был к ней внутренне не расположен и даже придумал для нее уничижительный термин — «мовизм». По Катаеву это импрессионистическая проза, в которой все происходящее показывается, а не рассказывается, подозрительно фрагментарная, с акцентом на ассоциативные ряды, зачастую без ярко выраженных сюжета и фабулы… Но мэтру хотелось знать, почему для читателя этот «готовый кинематограф» вдруг оказалась предпочтительней привычной континуальной прозы. Вероятно, с этим вопросом, наверняка мучившим его, и связано появление романа «Смеется тот, кто смеется». Очень скоро после его написания Валентин Катаев удивит всех своей новой прозой, более чем «мовистской».
Роман «Смеется то, кто смеется» был опубликован в еженедельной газете «Неделя» в апреле-июле 1964 года, отдельной книгой в советские времена он так и не вышел. Не успел. По словам Владимира Войновича, когда «оттепель» закончилась, «опять наступило время заморозков и звериной серьезности». Отдельной книжкой этот веселый и неоднозначный детектив издали в Чехословакии в переводе на чешский, в связи с чем его название было изменено на «Все дороги ведут в Римму».
В наше постсоветское время мы, наверное, можем сказать, что это, пожалуй, лучший коллективный роман из существующих в отечественной литературе, разумеется, не считая тех, чье подлинное авторство — тщательно охраняемая тайна. Все попытки уже в наше время написать коллективный роман не хуже этого, вряд ли заслуживают пристального внимания специалистов и читателей: слишком уж несерьезная вещь — смех, чтобы ему всерьез подражать.
Уникальным роман девяти авторов делает и время его написания. Баснословные 60-е годы прошлого столетия, как их охарактеризовал Войнович, «веселые, тревожные и хмельные» — время теплых ветров, солнечных зайчиков и упований на новую жизнь. «Новая жизнь» если и случилась, продлилась недолго. Однако этого времени хватило, чтобы успеть отобрать новых классиков, многие из которых потом предпочтут оказаться на Западе, среди них и некоторые авторы этого романа. Смеху нет места на арене Колизея, а из всех дорог, ведущих в Рим, предпочтительней оказывается та, что вытравливает раба еще до встречи с Вечным городом.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
