Тэги
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
О книге Гертруды Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»
Выстраивать по ранжиру тех, кто залит лучами славы — одно из наших любимейших занятий. Без приближенных и удаленных, чинов и наград, без «два шага вперед» и столько же назад мы, похоже, своего существования уже и не мыслим. Даже самые свободолюбивые из нас интеллектуалы, как правило, не упустят случая понизить в ранге одного писателя и возвысить другого. Развлечение сие сулит нашему брату ни с чем не сравнимое эстетическое удовольствие. «Это писатель первого ряда» — безапелляционно бросаем мы, не замечая, как тем самым автоматически приговариваем к забвению тех, кто таковым не является, ни в какие рейтинги не входит и потому — вне нашей игры.
Справедливости ради следует заметить, что произведения писателей «первого ряда» зачастую остаются не прочитанными ровно в той же степени, что и произведения авторов ряда «тридесятого». Парадокс этот в свое время не обошел вниманием Милан Кундера (см. сборник его эссе «Нарушенные завещания»). И правда, многие ли добрались до середины «Улисса» Джеймса Джойса или «Человека без свойств» Роберта Музиля? Да что там Джойс с Музилем, если «Вот Москва» Павла Нилина, лауреата Сталинской премии второй степени, осталась непрочитанной потомками. Та же участь ждет и многих нынешних корифеев. Сотни книг, прописанных в наших «методичках», остаются непрочитанными, чего же удивляться, что экспериментальное творчество американской писательницы Гертруды Стайн, большую часть жизни прожившей во Франции, известно по-прежнему немногим. Хорошо еще, что мы вообще знаем, кто она такая. Помним, что когда-то, во времена «Праздника, который всегда с тобой», Гертруда Стайн сказала Хемингуэю: «Все вы — потерянное поколение», — и это ее определение вошло во все учебники. А еще, когда Хэмингуэй только приехал в Париж, она научила его и его первую жену Хедли носить зимою два свитера — один на другой. Мы знаем, что Полу Боулзу она настоятельно порекомендовала бросить литературу и серьезно заняться музыкой (счастье, что Боулз ее не послушал, иначе бы мы лишились одного из лучших романов ХХ века — «Под покровом небес»). Знаем, что она недолюбливала Джойса и вовсе не могла терпеть Паунда с Элиотом, что жила вместе со своей подругой — американской писательницей Алисой Бабетт Токлас, что сказала Пикассо, когда тот написал ее портрет, что не похожа на себя, а Пикассо тут же ее успокоил: «Еще будешь похожа!». И ведь прав оказался: не прошло и двух десятков лет, как портрет его кисти стал символом эпохи — таким же, как портрет Зинаиды Гиппиус работы Льва Бакста для русского «серебряного века». Оба этих портрета не только передают образы великих женщин, атмосферу времени, в которое они жили и творили, но еще и повествуют о городах, ими оставленных/утраченных и приобретенных.
Есть писатели, судьбы которых неразрывно связаны с двумя городами: первый — в котором они родились, и второй — который со временем они предпочли первому. Причины смен точек отсчета чаще всего остаются нераскрытыми, а предлагаемые авторами и их биографами побудительные мотивы зачастую выглядят столь неубедительными, что забываются сразу же по прочтении.
Вообще есть во всей этой писательской тяге к перемене мест что-то метафизическое, что можно назвать «предначертанием судьбы», будто сама эпоха принимает в том активное участие, решает, где кого расселить и какую перед кем поставить задачу.
Гертруда Стайн, пожалуй, самая знаменитая из всех американок, поселившихся в Париже, прожившая в этом городе дольше, чем кто-либо из ее «залетных» коллег — с 1903 года до своей смерти в 1946 году, — яркий тому пример. Правда, в отличие от многих собратьев по перу, старавшихся обходить данную тему стороной, она не только понимала всю судьбоносность однажды принятого ею решения, но и пыталась по возможности отстраненно в нем разобраться.
Собственно говоря, ее книга «Париж. Франция. Личные воспоминания» с того и начинается — с Сан-Франциско и Парижа, с детских воспоминаний, что остаются на всю жизнь, и некоторые моменты которых сложно объяснить не то, что кому-то, — себе саму. Ну, к примеру, почему в Париже так много кошек, почему им там все разрешается, и почему они так редко дерутся? Или вот еще один штрих на заметку: почему, если кто-нибудь на парижской улице вдруг отскакивает в сторону или просто вздрагивает, он непременно оказывается иностранцем? Биографу Гертруды Стайн, быть может, такого рода зачин малоинтересен, поскольку опереться на него серьезному человеку нельзя, зато читателями Стайн ее детские воспоминания о Париже и Франции могут быть восприняты, как начало начал и побудительный мотив вернуться в страну детства.
«В конце концов, всякий человек, всякий пишущий следит за тем что происходит у него внутри чтобы рассказать о том что происходит там внутри. Вот почему писателям нужны две родины та где они родились и та где они живут на самом деле. Вторая романтична и не связана с ними, она не настоящая, но на самом деле там внутри». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
Еще до того, как она окончила колледж Рэдклифф, в котором училась под руководством «отца современной психологии» Уильяма Джеймса, находясь под сильным влиянием его экспериментов по нормальному и индуцированному моторному автоматизму — Джеймс полагал, что повторение слов и понятий может изменить их значение — ей стало ясно, что полностью раскрепоститься, обрести внутреннюю свободу она сможет только во Франции. Возможно, конечно, Испания или Китай также могли сойти для этого, но в значительно меньшей степени, потому что в Сан-Франциско много знают об Испании и Китае, а вот Франция неизменно вызывает там любопытство — «Франция не была обыденной, она появлялась вновь и вновь». Ну, и потом, когда ты читаешь Жюля Верна или Альфреда де Виньи, Парижем начинает веять буквально от всего. Панорама битвы при Ватерлоо, которую, разумеется, написал французский художник, и семья Анри Анри, в которую она приходила днем, а потом оставалась обедать, а потом еще и танцевать, окончательно убедили ее в том, что «говорить следует по-французски, а писать по-английски». В результате чего сразу же после окончания медицинского колледжа она поселяется в «Париже Франции».
«Само собой все мы переехали во Францию потому что во Франции применяют научные методы, машины и электричество, но никто всерьез не верит что это и в самом деле связано с реальной жизнью. Традиция и человеческая натура вот что такое жизнь». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
По другой версии — «Парижа Франции» могло и не случиться, если бы Гертруда не сопровождала своего брата Лео в Лондон, куда они переехали в 1902 году. Но об этом в книге нет ничего, как нет ни слова и о ее знаменитом салоне уже в Париже — двухэтажной квартире со студией на улице Флерюс 27, рядом с Люксембургским садом, в которой собирались самые влиятельные и знаменитые люди той эпохи. Одной из наиболее увлекательных граней жизни Гертруды Стайн в Европе была ее поразительная коллекция произведений искусства, очень быстро превратившаяся в настоящую частную художественную галерею. Уже в 1903 году Гертруда с братом Лео собрали сказочную коллекцию картин. В 1914 году Лео уехал из Парижа в Италию, и их коллекция была поделена между ними. Увы, и об этом в книге ни слова. Сказано же в названии — «Париж. Франция. Личные воспоминания», значит, все, что не касается Парижа и Франции — лишнее. Даже год переезда в Париж Гертрудой Стайн в книге не указан, должно быть, тоже очень личная и потому лишняя информация. Вообще, кажется, к датам у нее отношение такое же, как и к знакам пунктуации — ей представляется, что они ни к чему.
С местоимениями «мы», «нам» — та же история. О том, кто такие «все мы», читатель может лишь догадываться. Поколение американцев? Брат Лео, с которым она переехала из Лондона в Париж? Трудно сказать… Тут, вероятно, с помощью биографов надо определить, когда в жизни Гертруды Стайн появляется Алиса Токлас, и когда из нее исчезает все тот же Лео. И не просто исчезает, а со скандалом. Впрочем, можно на эти стайновские «мы» и «нам» не обращать внимания, как и на отсутствие пунктуации. А вот на что не обратить внимание не получится, так это то, что в этой книге Стайн нет ни слова о великих попутчиках ее жизни — писателях, поэтах и художниках. Знаменитые Пабло Пикассо, Эрнест Хемингуэй, Скотт Фицджеральд, Эзра Паунд, Анри Матисс, Жорж Брак, Анри Руссо, Гийом Аполлинер были лишь немногими из тех, кто регулярно встречался субботними вечерами на Флерюс, 27, в квартире Гертруды Стайн.
Только один раз вспомнит она о Пабло Пикассо, да и то в связи с почившим любимым пуделем, месье Баскетом. Пикассо посоветовал Гертруде Стайн не брать собаку той же породы, что была:
«Не берите собаку той же породы никогда, он сказал я как-то попробовал и это было ужасно, новая напоминала мне о старой и чем больше она была похожа тем мне становилось хуже. Положим, сказал он, я бы умер, и вы бы пошли в город и поздно или рано встретили какого-то Пабло, но на меня не похожего. Нет никогда не берите собаку той же породы». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
И все, ни словом больше о Пикассо. Даже об Алисе ни слова. Бедная Алиса Токлас упакована в компактном местоимении «мы»: «Мы плакали плакали и в конце концов все нам сказали заведите другую собаку и заведите поскорее».
Эта книга не о великих современниках. Герои этой книги, как и заявлено в названии, — Париж и Франция. Ну, и, конечно же, сами французы. И два века — конец ХIХ-го и первая половина ХХ-го.
«Я однажды написала и сказала что проку быть мальчиком если ты обязан вырасти чтобы стать мужчиной что в том проку что в том проку. Но во Франции мальчик это мужчина такого-то возраста, того возраста в котором он находится и даже вопрос не встает станет ли он мужчиной и что в этом проку потому что сколько бы ему ни было лет он мужчина своего времени». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
Тяжело ли читать этот пассаж? Можно ли без труда понять, о чем идет речь? Безусловно, можно, а, значит, можно понять и саму книгу. Выходит, с некоторыми оговорками, права была писательница, когда писала:
«Текст должен быть внятен сам по себе и не нуждаться в том чтобы его поясняли с помощью запятых и вообще запятая это просто знак что нужно сделать остановку и перевести дыхание, но человек он и сам должен знать где ему лучше остановиться и перевести дыхание».
А вот к чему читателю точно будет трудно привыкнуть, так это к категоричности суждений Гертруды Стайн, к ее рискованным умозаключениям, социальным и политическим интерпретациям Франции/Парижа первой половины прошлого века.
«Итак для француза есть две стороны дела логика и мода именно по этой причине французы интригуют и умиротворяют». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
А если не по этой причине французы «интригуют и умиротворяют», или если эта причина не единственная, что тогда? Понятно, что вопрос этот не для «женщины с лицом римского императора».
Зато у Стайн цепкий взгляд, она невероятно наблюдательна и при этом холодна, и совершенно не боится делать выводы из всего, что привлекает ее внимание. Создается впечатление, что она все свои суждения, оправленные в этюды, картинки, анекдоты, опробовала в разговорах с незаурядными людьми. А незаурядными людьми у Гертруды Стайн выглядят все — адвокаты, аббаты, доктора, герцоги и кухарки… Она подлавливает момент, она констатирует:
«Сейчас пока еще 1939-й и военное время, ну это было самое начало все пришло в движение и как-то раз мы были со своими друзьями Даниель-Ропсами это наши деревенские соседи и он ожидал вызова в Париж и телефон зазвонил. Он быстро пошел снял трубку, отсутствовал некоторое время, а мы волновались. Он вернулся. Мы спросили в чем дело. Он сказал что фрикадельки которые готовила для нас матушка Моляр получились рыхлыми. Мы посмеялись жалко было фрикаделек, но это было так по-французски с ее стороны сын на фронте, а она расстроена — не получились фрикадельки». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»).
Так, с помощью фрикаделек, национального блюда Франции, Стайн передает тончайшие психологические черты французов — они никогда не показывают своих переживаний. Вот и еще одно ценное наблюдение Стайн, о котором не напишут в газетах:
«Единственно чего не приемлет на войне ни один француз это ночевки на соломе, ни французский бродяга ни французский солдат, им нужна крыша над головой и нечто изображающее кровать». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
Вообще вся книга состоит из таких вот тончайших наблюдений, которые у Стайн переплавляются в афористичный разговор «о»: о том, как французы относятся к войне, моде, кухне, возрасту, революции, образованию, семье, ХХ веку…
«Мода есть во всем кроме хода войны, но война создает моду. Если вернуться к 1900-му, тогда была мода, но не общеевропейская война». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
Одним из самых интересных получился разговор о кухне, в котором Стайн рассказывает, как зарождалась французская кухня, как она чуть не погибла, и как провинция помогла ей возродиться.
«После войны началась американизация Франции, появились автомобили которые не давали сидеть дома, коктейли, огорчение от того, что приходится тратить деньги, а не беречь, потому что траты всегда огорчение для французов, если они могут сберечь, жить интересно, если они тратятся жить скучно, затем появились электрические печи и необходимость стряпать побыстрее, словом французское поварское искусство закатилось и осталось совсем мало домов практически в Париже их нет где кухня считается искусством». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
А вот чего делать Гертруде Стайн категорически нельзя, так это пророчествовать — Пифия из нее никакая: забирается она высоко, но далеко вперед не видит. Ее рассуждения о ХХ веке, о том, что проходить он будет под диктовку Франции, поскольку Англия надолго задержалась в ХIХ веке, могут вызвать у нас, в лучшем случае, улыбку, как и то, что скоро деньги перестанут обесцениваться и не будет общеевропейской войны, «настоящей войны». Неужели не почувствовала приготовлений Третьего Рейха, неужели не доходили до нее слухи о том, что творится в СССР, неужели она не понимала, что война в Испании — это проба сил перед той самой обещеевропейской, настоящей войной. А, может быть, Стайн, пережившая опыт Первой мировой войны, просто гнала от себя мысль о новой общеевропейской войне?
«Я никогда не видела Париж во время объявления войны. Войны всегда начинаются во время каникул и каникулярной погоды когда вас нет в Париже. Париж всегда там на своем месте, по крайней мере так кажется нам в деревне хотя в такое время мы не очень уверены в его существовании, начало войны поглощает вас где бы вы ни находились, так что даже Парижа нет там на своем месте. Это усугубление изоляции которое и есть война». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
Тем не менее, несмотря на всю странность некоторых ее высказываний и недопустимых искажений, следует отметить, что они, казалось бы, основанные на недостаточных данных, на субъективном мнении (порою просто потому, что автору это необходимо, чтобы не расползалась книга, у которой нет сюжетной линии, начала, середины и конца), часто оказываются верными и интригующе актуальными почти столетие спустя.
«Не потому ли американцы думают что Земля плоская что у них свой континент вот Европа знает что Земля круглая потому что Колумб приплыл из Европы чтобы это доказать и даже если он опроверг идею плоской планеты он все равно был уверен, что она плоская». (Гертруда Стайн «Париж. Франция. Личные воспоминания»)
Прожив во Франции, в Париже до самой смерти, Гертруда Стайн осталась американкой и американской писательницей. Дистанция, которую она сохранила по отношению к этому городу и к этой стране, позволила ей увидеть то, чего не заметили бы сами французы. Именно об этом книга «Париж. Фанция. Личные воспоминания», тем она и ценна. Хотите узнать, историю высокой французской кухни или как относятся во Франции к незамужним учительницам? Пожалуйста! А может, вам интересно узнать, как Первая мировая война повлияла на французскую моду? Стайн вам в помощь, не ошибетесь.
Ну, а тем, кто хочет больше узнать о жизни писательницы, о ее взаимоотношениях с великими современниками, о взглядах на искусство, вероятно, следует обратиться к книге Гертруды Стайн «Автобиография Алисы Б. Токлас». Именно благодаря этой книге Гертруда Стайн, так ревновавшая собратьев по перу к успеху, сама, наконец-таки, обрела мгновенную славу — книга «Автобиография Алисы Б. Токлас» в свое время стала литературным бестселлером и послужила поводом для шестимесячного турне Стайн по США с лекциями, которое состоялось в 1934 году.
Мадина Тлостанова: «Назвать Гертруду Стайн американской писательницей было бы упрощением»
Афанасий Мамедов Если не ошибаюсь, в свое время вы занимались творчеством Гертруды Стайн и, как я слышал, даже написали статью для многотомной истории литературы США, но коллеги-американисты из ИМЛИ этой вашей статьи испугались. Оно и понятно, Гертруда Стайн — фигура в мировой литературе такая, что, либо ты о ней пишешь все, либо — ничего. После того случая вы возвращались к творчеству Гертруды Стайн?
Мадина Тлостанова Да, смешно вспоминать сегодня этот карточный зоосад отечественной академической американистики тех лет. Тут сыграли свою роль пуританская чопорность, которая, конечно, не позволяла писать откровенно о неудобосказуемой страсти и заставляла прочно отделять авторку от ее эмоционально-телесной жизни, что в принципе невозможно, а в случае со Стайн, ведет к чудовищным искажениям; откровенно феминистская оптика моей статьи, что также никак не могло быть принято моими глубоко антифеминистскими оппонентами, ну и, стойкая, еще советская стилевая иерархия, за которую они отчаянно цеплялись. В соответствии с ней продолжали выстраиваться позитивистские генеалогии развития литературы от романтизма к реализму, рассматривавшие модернизм и авангардизм как некие курьезные постромантические аппендиксы, подлежавшие удалению и анафеме. В таком контексте мой квир-феминистский текст о Стайн, к тому же расшатывавший идею модернизма как чисто мужского феномена, не имел шансов.
АМ Как вы оцениваете творчество Гертруды Стайн, что оно для вас значит?
МТ Я не могу сказать, что Стайн — моя любимая писательница, но я до сих пор храню томик ее избранных произведений (конечно же, в оригинале), купленный в 1989 году в университетском книжном магазине в Пенсильвании, и иногда перечитываю «Автобиографию Алисы Б. Токлас» и «Нежные пуговицы» — мои любимые вещи Стайн. «Три жизни» и особенно «QED» в свое время подтолкнули меня к собственным литературным экспериментам и играм с отождествлением и разотождествлением. Но возвращаться к исследованию ее творчества мне с тех давних пор не доводилось. Впрочем, возможно, вскоре это произойдет в связи с моей сегодняшней работой на отделении гендерных исследований. На мой взгляд, скрытый квир-текст и язык ее произведений, как и совершенно особая версия модернизма, по-прежнему ждут своего исследователя, как и в случае в Вирджинией Вульф и многими другими авторками.
АМ Можно ли считать Гертруду Стайн одной из основоположниц модернизма или, как даже шутят, — «матерью модернизма»?
МТ Несомненно, и не вообще, а в определенных условиях запаздывающей американской культуры и феномена экспатрианства, эмблемой которого она стала. Причем она создает свой особый вариант модернизма, который находится в диалоге с его мужскими, более привычными и известными нам формами, но не тождественен им. Это некое пространство между модернистским и лесбийским языком. И чтобы его оценить, нужно владеть обоими регистрами, а мои незадачливые коллеги-американистки не владели, увы, ни одним. При этом Стайн еще и опередила свое время и оказалась переводчицей или, во всяком случае, посланницей живописного европейского модернизма в еще весьма провинциальной среде американской литературы и особенно поэзии. Она была первой из поэтов и писателей США, кто попытался претворить буквально лозунг перевода новой живописи на язык словесного искусства, причем опередила и Каммингса с его стихокартинами, и Уильямса с его принципом аккумуляции образных цепочек в соответствии с живописью Поля Сезанна, примерно на десять лет. Но при этом в ней было и очень много архаичного, она стояла одной ногой в XIX столетии, а другой в XX.
АМ Какое место занимает Гертруда Стайн в мировой литературе сегодня?
МТ Сегодня нет такого понятия, как «мировая литература». Это фантом прошлого, времени больших нарративов и великих канонов. И «мир», и «литература» как концепты поставлены под сомнение. Поэтому образов мировых литератур много, и в каждом из них у Стайн будет свое место. В моем представлении ее творчество важно и сегодня как переплетение модернистских, квир- и транснациональных тенденций (назвать ее американской писательницей было бы упрощением). Но еще важнее ее личность, которая была едва ли не главным ее произведением. Жизнетворческий элемент у Стайн перевешивает все остальные, и в этом смысле она очень современна. Это как бы бренд самой себя, но при этом бренд все же гораздо более искренний, чем многие сегодняшние персонажи-бренды массовой культуры. Поэтому вся ее автобиографическая и мемуарная проза интересна и современному читателю. В ней не только дух ушедшей эпохи первых десятилетий XX века, но и весьма оригинальная и многогранная личность, постоянно играющая своими множественными «я», но все равно выдающая себя в итоге с головой, проступающая сквозь все маски и позы.
АМ Какое роль в творчестве Гертруды Стайн вы бы отвели книге «Париж. Франция. Личные воспоминания»?
МТ Пожалуй, не центральную, хотя она, несомненно, заслуживает внимания. Это стайновский вариант «Праздника, который всегда с тобой». Причем, на мой взгляд, он интереснее хемингуэевского. Для тех, кто сетует на сложность и экспериментальность стиля Стайн, эта книга, пожалуй, может стать приятным исключением из правила. Хотя она тоже далека от того, что принято считать реализмом, в ней присутствует своеобразный стайновский поток сознания, нелинейность, фирменное небрежение синтаксисом, сложная игра смыслами, но в целом она гораздо более читабельна, чем другие, откровенно авангардистские затемненные книги Стайн. Мне импонирует в этом произведении сочетание автобиографического материала со стайновским вариантом «взгляда американца на Европу», столь характерного для литературы США (примеры включают Твена, Джеймса, как и посетителей салона и «учеников» Стайн, например, того же Хемингуэя).
АМ Творчество Гертруды Стайн в значительной степени автобиографично, а раз так, там должно быть немало фальсифицированного, по-другому писатели не работают. Как это сказывается на исследовательской работе?
МТ Писатели действительно фальсифицируют и перепридумывают себя самих постоянно, но в случае со Стайн все еще сложнее. Подобно Вирджинии Вульф, она вырабатывает свой шифр, своеобразный код неудобосказуемой инаковости, который можно назвать искусством умолчания. Благодаря этому ей удается, не говоря прямо о событиях своей жизни, вместе с тем, поместить их внутрь текста, при этом децентрировав. Современные квир-исследования выделили целый ряд стилистических приемов, присутствие которых в произведении позволяет оценить его в соответствующем ключе. Эти знаки не просто закодированы от понимания (гетеро)нормативного мира, но и исторически, и культурно обусловлены и изменчивы. Наиболее интересны стилистические приемы Стайн, помогающие ей создавать квир-эротический образ или ощущение посредством намека, умолчания. К ним относятся игра каламбурами, ироническое перевертывание гендерных и сексуальных ролей, различные варианты стилистики «кэмп», пародирование гетеросексуальной терминологии, иронические эротические эвфемизмы и т. д.
АМ Этим обусловлена пресловутая сложность ее книг для читательского восприятия?
МТ Джуди Гран справедливо отмечает, что для современного человека Стайн уже не столь сложна для понимания, поскольку мы отчасти привыкли к нелинейному децентрированному повествованию, к литературному квир-языку. До конца 1980 — начала 1990-х гг. эксперименты Стайн мало кто пытался связать с личностной идентификацией автора, хотя именно множественная маргинализация (по этно-культурному, гендерному, сексуальному и иным признакам) является, по-видимому, ключевой для понимания «искусства умолчания» Стайн. Большинство исследователей занимались ее взаимоотношениями с другими писателями, художественными и литературными школами, с каноническим мужским вариантом модернизма, что мешало увидеть творчество Стайн как самостоятельное художественное явление. Маргинальное самоощущение Стайн рождает особую позицию, исследующую как бы случайные связи между означаемым и означающим, маскируя при этом ее истинный предмет. Все это в какой-то мере усложняет задачу исследователя, но при этом нельзя сказать, что творчество Стайн плохо изучено.
АМ Вообще много существует биографий Гертруды Стайн? С какими из них вы бы посоветовали познакомиться?
МТ Биографий ее написано не так уж много и показательно, что в последние три десятилетия мало кто обращался к ее жизни и творчеству. Стоит назвать работу Дженнет Малькольм «Две жизни. Гертруда и Элис» (2007), книгу Бренды Уайнэппл «Сестра брат. Гертруда и Лео Стайн» (1996), исследование Дианы Сухами «Гертруда и Элис» (2009). Но обычному читателю, не специалисту, пожалуй, будет интереснее великолепно иллюстрированная биографическая книга Ренаты Стендаль «Гертруда Стайн: в словах и фотографиях» (1994). Однако, насколько мне известно, ни одна из этих книг не переведена на русский язык.
АМ Насколько хорошо у нас переводят сегодня Гертруду Стайн и можно ли вообще хорошо, без потерь перевести ее на русский?
МТ Если честно, я вообще-то не верю в переводы. Лучшие переводы — это всегда переписанные на другом языке произведения, имеющие мало общего с оригиналом. Особенно это, конечно, касается экспериментальной литературы, в которой важна игра слов и смыслов. И литературы с двойным или тройным дном, а это как раз случай Стайн. Я признаться, ее читала только по-английски, так как не было необходимости иметь дело с переводами, да я и опасалась плохого перевода. Потом вышла в переводе Ирины Ниновой «Автобиография Алисы Б. Токлас». На мой взгляд, это очень неплохой перевод, хотя конечно, это все равно не сама Стайн. В издательстве «Митин журнал. Colonna Publications», насколько я знаю, вышло несколько переводов Стайн, в том числе и самых ее скандальных произведений. Я пробовала читать, но, честно говоря, не смогла. И дело не только в том, что не получается по-русски передать странности ее языка, интонации, ритмики, знаменитых повторов, но и в том, что русский язык этих переводов мне показался вымученным, словно переводчик очень хотел остаться верным оригиналу в выборе слов, но в результате пожертвовал творческой свободой, и текст получился осторожным, неуверенным, нарочито инфантильным, но не так как у Стайн и не там, где нужно. Хотя, возможно, я излишне сурова. Или слишком хорошо помню въедливые «стайнизмы», о которых она сама говорила: «Мои маленькие фразы сидят у них в печенках».
АМ Значит, пока переводы не удаются…
МТ Многие произведения Стайн вообще не стоит переводить. Как можно перевести, например, «Нежные пуговицы»? Это не просто стихи в прозе, но синтетическая фаза кубизма в словесном выражении, возможно, единственный пример кубистской литературы. Отсюда все эти странные герои «Пуговиц» — «кусок кофе», «беспечная вода», «потираемая кока-кола», «глазированный блеск», «предположим глаза». Лучше поддаются переводу ее более традиционно написанные вещи, мемуары, автобиографическая литература, эссе, как, например, «Париж. Франция. Личные воспоминания». Не случайно именно их и перевели.
АМ Фигуры Гертруды Стайн и Зинаиды Николаевны Гиппиус, сравнение которых невольно приходит на ум, равнозначны по масштабу?
МТ Мое мнение, конечно же, субъективно, потому что мне западная литература ближе русской, и я в ней лучше ориентируюсь. На мой взгляд, они не просто не равнозначны, а как бы несоизмеримы. По английской пословице, нельзя сравнивать яблоки и апельсины. Так и здесь, Гиппиус, возможно, не менее талантлива и внутри своей, весьма ограниченной среды играла достаточно важную роль, хотя и не долго, и в этом нет ее вины, так легла карта истории. Американская же экспатриантская культура начала XX века — это совершенно особый институт с вполне глобальным влиянием в силу геополитики, в том числе и геополитики знания, культуры, искусства. А Стайн — знаковая фигура экспатрианства, преодолевающая тогдашнюю американскую провинциальность и готовящая настоящий прорыв, в результате которого культура и особенно литература США станут явлением мирового порядка, вступят в диалог на равных с европейским искусством и быстро отнимут у него первенство, потому что XX век в литературе — это век, несомненно, американский.
АМ Но русская литература первых десятилетий ХХ века тоже оказала большое влияние на мировую культуру.
МТ Русская иммигрантская среда даже в лучших своих проявлениях — это всегда достаточно ограниченный по своему воздействию феномен (за исключением визуального искусства и некоторых синтетических форм, например, балета), это люди, варящиеся в своем соку. К тому же, они всегда воспринимались европейским окружением, в большой мере, как экзотика, а не как часть единого культурного пространства. И особенно это касалось словесного искусства. Чисто умозрительно, у Стайн и Гиппиус есть некоторые общие черты, но я не возьмусь рассуждать о том, результат ли это личностных особенностей, духа времени или чего-то еще. Пыталась уже их сравнивать Нина Берберова в «Соли земли», подчеркивая у обеих доминирующую ревность к чужому успеху и безответственность в раздаче ярлыков и хлестких определений: так Стайн игнорировала Джойса, а Гиппиус не говорила о Набокове, Стайн обозначила послевоенное поколение как «потерянное», а Гиппиус полагала, что русские иммигранты попали «в щель истории». Но это сравнение от противного, а сопоставить их литературное наследие, мне кажется, пока никто не пытался.
АМ Две держательницы литературных салонов в одном городе, могли они пересекаться друг с другом? Что говорят об этом исследователи творчества обеих писательниц?
МТ Мне не приходилось читать исследований на эту тему, и я даже не уверена, что они существуют, но думаю, что Стайн и Гиппиус вряд ли общались по причинам, обозначенным выше. Их культурные миры практически не пересекались, хотя они могли, конечно, иметь общих друзей среди европейской художественной элиты и просто случайно встретиться на улицах Парижа. Салон Стайн, как известно, был в шестом округе (Улица Флерюс), а квартира Мережковского и Гиппиус — в шестнадцатом (улица Колонель Бонне). И, кто знает, возможно, одним ясным погожим днем пути их и пересеклись. Звучит, как начало романа.
АМ Это точно. Какое из произведений Гертруды Стайн пользуется у читателей наибольшим успехом?
МТ Мне кажется, что творчество Гертруды Стайн вообще-то не пользуется особым успехом, успех — категория немного другого порядка, да и времени прошло все же достаточно много, и интерес к модернизму сегодня не столь выражен, как несколько десятилетий назад. Широкому читателю, несомненно, больше нравились и нравятся ее более доступные для понимания тексты и, прежде всего, «Автобиография Алисы Б. Токлас», хотя впечатление ее доступности обманчиво. Редкий читатель «Автобиографии» в силах устоять перед обаянием этой книги и поставить под сомнение невинно и бесхитростно (здесь Стайн пыталась подражать речи и стилю Токлас) сообщаемые факты из жизни литературной знаменитости и ее окружения, размышления об истории и теории нового искусства и жизни вообще. Но это литературная мистификация, ироническая игра авторскими масками, тщательно созданный ею миф о себе. Не зря именно эта книжка, опубликованная в нескольких номерах «Атлантик Мансли», стала бестселлером, впервые принеся Стайн еще и финансовый успех.
АМ И все же какие из произведений Стайн вы бы непременно посоветовали прочесть читателям «Лабиринта»?
МТ Стоит прочесть «Автобиографию Алисы Б. Токлас», «Автобиографию всех и каждого», «Войны на моей памяти». Тем, кто знает английский, советую читать Стайн в оригинале и попытаться осилить «Нежные пуговицы».
АМ Мадина, спасибо огромное за беседу. Мне кажется, в своих исследовательских работах вы еще непременно вернетесь к творчеству Гертруды Стайн.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
