Странное место занимает сегодня русскоязычная литература Израиля: то вполне успешно стяжает себе лавры в бурном потоке русской словесности, то тихо дрейфует между двумя литературными материками, не прибиваясь ни к одному из берегов. Пристально, как в зеркало, вглядываясь в русскую литературу, она, тем не менее, не является ее южным форпостом. И явлением израильской субкультуры ее тоже не назовешь: такие писатели, как Дина Рубина, Давид Маркиш, Игорь Губерман, широко известны как в России, так и на «русской улице» в Израиле, издаются не «субкультурными» тиражами, читаются и почитаются. И ведь не они одни. Каждая «русская» алия (волна репатриантов) одаривала Израиль яркими именами: от Михаила Генделева и Александра Гольдштейна до не так давно перебравшихся на Святую Землю Александра Иличевского и Марты Кетро. Где теперь их главный читатель — в России или в Израиле? И что это за феномен такой — русскоязычная литература Израиля? Каковы ее особенности? Что происходит в этой литературной среде сегодня? Писатели Дина Рубина, Александр Иличевский, Давид Маркиш, Михаил Юдсон, Яков Шехтер отвечают на эти и другие вопросы.

 

 

 

Я, вообще-то, терпеть не могу любые круглые столы, — особенно, когда дело касается литературы. У писателя в жизни существует только один стол — его собственный и, как правило, он совсем не круглый. Писатель никогда не рыцарь, и усадить несколько писателей за круглый стол — работа неблагодарная.
И я думаю, все эти разговоры о какой-то особой «русской израильской» ли русско-немецкой или русско-американской литературе, со свершением мировой электронной революции последних двадцати лет и разрушением всяких границ между читателем и создателем текстов — совершенно потеряли всякий смысл. Еще в 70-е, 80-е годы, даже в начале 90-х можно было говорить о каких-то «особенностях». Сейчас это бессмысленно. Все зависит от уровня таланта, характера и, конечно же, удачи, судьбы… Можно называть это как угодно.

Что касается особых реалий в текстах писателей, живущих в Израиле, — так любой писатель оперирует теми реалиями, в которые ему проще проникнуть. Например, я довольно много писала об Израиле. Ну и что? Я писала и об Италии, и о Франции, и об Испании. Сейчас пишу большой роман о России. Когда мне нужно переместить героя на остров Джум в Андаманском море, я изучаю этот остров со всей его флорой-фауной и населением, и остров выплывает к читателю во всей красе своих джунглей, и это еще не повод говорить о русско-джумской литературе и ее особенностях.
Вот поэтому, чуть не каждое интервью со мной начинается с вопроса журналиста (которые обычно ни черта сформулировать не могут) — кем я сама себя считаю: израильским писателем, русским писателем или еврейским писателем. Я не виню их, но по большому счету, на этот вопрос и нечем ответить, сколько ни проводи круглых столов.

Взаимоотношения русско-пишущих литераторов и писателей, пишущих на иврите — это постоянное природное отталкивание, вполне понятное (чужаков нигде не любят), хотя и здесь круглых столов на лоне политкорректности и университетских завираний вполне хватает, и они, конечно, ничего никогда не могут решить — и не надо. Человек, оставивший за собой право писать здесь (и в любой другой стране) на родном языке, должен заранее смириться с судьбой невидимки. Его могут даже перевести, могут пригласить на парочку круглых столов, он может даже преподавать в университете русский язык и литературу для двенадцати чудаков, выходцев из русских семей, но для читателей, для книжных магазинов, для литературных критиков, — он навечно останется невидимкой. По-видимому, это естественно.
Такие вот непрезентабельные, но откровенные соображения. Это всего лишь наблюдения, скопившиеся за почти тридцать лет.

 

 

Литература, в основном, это метод познания мира, и поэтому рассказывает о том, что вокруг происходит нового, делится опытом существования. Именно поэтому трудно, находясь на Северном полюсе, писать о русской провинции. Можно, но трудно. Мне лично интересен любой читатель, не только «полярники». Где он, этот читатель, сейчас — мне не слишком понятно. Недавно я закончил повесть о памяти, и она посвящена детству, надеюсь, что адресат ее — «читатель универсальный». Если говорить о подсчетах, то израильская доля читающих по-русски исчезающе мала. Она делится между несколькими журналами и альманахами, но все они адресуются к метрополии, и правильно делают. Мне же кажется интересным именно «читатель универсальный» и не только потому, что новый роман едва ли не в большей мере ждет немецкое издательство, чем издательство московское.
Израильское общество само по себе мозаично и полно различных векторов притяжения и отталкивания, здесь культура, как и все остальное, сильно политизирована. Это и хорошо, и плохо. Хорошо для полифонии, плохо для широты охвата. Постоянное внутреннее напряжение ограничивает кругозор.
Человек в состоянии озабоченности вряд ли способен на полноценное восприятие действительности, находящейся дальше его вытянутой руки. В большой мере именно поэтому заинтересовать собою всерьез можно, только если пишешь на иврите. В конце концов, это более справедливо, чем наоборот, и не только с точки зрения самого иврита.
Переводить тебя начнут, если твои книги в Европе произвели достаточный интерес и при этом эхо его достигло Израиля и оказалось достаточной силы. Разумеется, нет правила без исключения и в нашем случае оно тоже имеется в виде двух романов Алисы Бяльской.

 

За десятилетия — это первый случай, когда израильтяне так широко читают хоть что-то, изначально написанное по-русски. Первый роман Бяльской «Легкая корона» — история об эпохе свободы, случившейся в конце 1980-х годов в России. Удивительным образом эта история девушки-журналистки, пишущей для молодежного журнала о Цое, оказалась очень созвучной истории рок-н-ролла в Израиле. Книга Бяльской произвела полный фурор, и сейчас на иврите выходит ее второй роман, о советских диссидентах, причем, насколько я понимаю, судьба книги в России автора не столь беспокоит, как ее судьба в переводе на иврит.
Мое же упование на «универсального читателя» может быть обусловленно благодаря тому, что мир стремится к объединению, в этом смысле я «футурист», мне нравится думать о том, что объединяет людей.

 

 

Если речь идет, как я понимаю, о самоидентификации писателя в чужой, не родной ему языковой среде — кардинальный вопрос, если вдуматься! — об этом написан мой роман о Бабеле, о том, как его Лютов ищет себя в чужой и чуждой ему экстремальной ситуации Гражданской войны. Ищет, желает раствориться, как соль в супе — и ничего у него не получается. Так, может, здоровей вообще не задаваться таким вопросом и этой целью? Говорят же в народе: «Назови хоть горшком, только в печку не сажай».
Вот уже почти полвека я, время от времени, возвращаюсь к этому вопросу: кто я? Русский писатель? Русскоязычный? Русско-еврейский? Еврейско-русский? Русско-израильский? Хоть смейся, хоть плачь — в зависимости от настроения. А самое, пожалуй, безошибочное определение — самое неуклюжее: «израильский писатель, использующий в своей работе русский язык». Был бы я американским евреем — пользовался бы английским. Китайским евреем — писал бы на китайском, столбиком.

На каком языке мы, новые израильтяне, пишем книги, это наше личное дело: «война языков» на еврейской земле давно закончилась безусловной победой иврита, и это совершенно естественно. Я пишу по-русски.

Хотел ли бы я писать на иврите взамен русского — вопрос пустопорожний и пустозвонный. Не знаю, не уверен. Мой рабочий русский язык не мешает мне быть израильтянином в ряду израильтян. Израильтянами становятся в армии, а не на литературных собраниях.

Десять или одиннадцать моих книг переведены на иврит и вышли в свет. От этого я не стал интегральной частью израильской литературы на иврите: я писал и продолжаю писать на чужом языке. Наибольшим тиражным успехом в Израиле — тридцать тысяч экземпляров — пользовался мой роман «Шуты». Сейчас переводится на иврит моя книжка «От Черты до черты», вышедшая недавно в Москве. На иврите она называется «Идишландия». Речь в ней идет о куда как несладкой судьбе восточноевропейского еврейства, «вышедшего из Черты оседлости, как русская литература из гоголевской «Шинели». Не исключаю, что эта книга получит изрядный резонанс в израильском обществе.

 

«Русский Израиль» — это понятие, придуманное и введенное в социально-политический оборот миллионной массой выходцев из СССР-РФ; оно укрепляет чувство собственного достоинства «русских евреев» и оказывает чувствительное влияние на электоральный расклад поближе к выборам. Это пройдет.
Судьба русскоязычных писателей — последнее, что интересует израильский политический истеблишмент, определяющий, в конечном счете, пути движения культуры в стране, включая, разумеется, и литературу. Так устроена наша система управления: ответственные чиновники министерства культуры и спорта разбираются в литературе с тем же блеском, что и в прыжках с шестом. Полтора, что ли, десятка русскоговорящих членов кнессета проявляют к жизни «своих» писателей такой же интерес, как к жизни на Марсе: далеко и не припекает. Беда в том, что, начиная с «сельскохозяйственных времен» (первой половины прошлого века) — писательство в Израиле не признается профессией. Бухгалтер — профессия, мозольный оператор — профессия, писатель (хоть русский, хоть какой) — не профессия. Государственная поддержка не может быть оказана писателям: они не состоят в профсоюзе, значит, они не «трудящиеся». А в профсоюзы писателей не берут, может, по старой памяти.

Что касается того, приглашают ли меня на книжные ярмарки и другие писательские мероприятия, — приглашают и вывозят. На книжные ярмарки — прежде всего, на ежегодную «Неделю книги» «вывозят» всех, у кого вышли книги на иврите, в оригинале или в переводе. «Русские» литературные вечера довольно часты у нас в Иерусалимской русской библиотеке, в общественной аудитории Ури-Цви Гринберга, они организуются «Иерусалимским Журналом». Такие святоземельские «тусовки» одним писателям нравятся, другим — нет. Я, скорее, отношусь ко второй категории. Центром литературной активности становится, на фоне полнейшей немоты официальных учреждений культуры, маленький тель-авивский книжный магазин «Бабель». Можно лишь радоваться его чудесному успеху, что мы все и делаем.

Мои книги, по большому счету, адресованы «на деревню, дедушке», то есть никому конкретно, и в то же время всякому «дедушке», который откроет ту или иную мою книгу, в оригинале или в переводе на иностранный язык, и найдет в ней что-то ему близкое, трогающее его душу. Я не верю в естественное существование узкой национальной литературы. Не национальность персонажей, не их замкнутость в рамках ограниченной национальной идеи определяет качество и высоту прозы — во всяком случае, не только это! Вольное владение словом, умение расставить слова в неповторимом, только ему свойственном порядке — вот что служит писателю в его движении вверх. А души людей, малая часть которых читатели книг, все изначально одинаковы, как равно красна кровь убийцы и жертвы убийства. Книги адресуются тем, кто готов их читать в нашем мире — в Израиле, в России, в Европе, в Центральной Азии. Не национальной должна быть литература, а интернациональной.

Полтора миллиона «русских евреев» делают Израиль для России отчасти «своим». И именно этим обстоятельством объясняется интерес к Еврейскому государству, где каждый пятый гражданин как бы «свой». Сюда относится и повышенная тяга российской читающей публики к книжкам израильских писателей: как там «нашим» живется, в Финиковых краях?
К израильским делам в России проявляют куда больший интерес, чем к делам, скажем, португальским или абхазским. 250-летнее еврейское присутствие в России еще не остыло, еще саднит. Это как фантомная боль.

Ивритоязычные писатели не знакомы с творчеством своих «русских» коллег. По совершенно объяснимой причине: русскоязычных писателей, переведенных на иврит, можно по пальцам перечесть.  

Почему? Да потому, что наши израильские коммерческие издательства, а других у нас нет, в затруднительных нынешних обстоятельствах не готовы брать на себя риск по изданию книжки без гарантированного коммерческого успеха. А перевод текста с русского на иврит стоит денег, и немалых, и удорожает издание на порядок. Издавать все хотят, а платить никто. И это сводит все благородные усилия сторон на нет. Например, Саша Гольдштейн был глубокий человек, его литературная судьба оказалась к нему жестока: он несправедливо забыт. Но посмертная жизнь писателя полна неожиданностей, и мы не знаем, как сложится литературное будущее Александра Гольдштейна.

Совпадения тем у русскоязычных и ивритоязычных писателей встречаются редко, носят случайный характер и не делают погоды. Существенно то, что все мы — и ивритские, и «русские» — питаемся от одного мощнейшего корня: от наших библейских историй. Это приходит с дыханием, с током времени. Впрочем, это признак мировой цивилизации: примером тому — гениальная тетралогия «Иосиф и его братья» Томаса Манна.

 

 

Я крайне редко пользуюсь компьютером, в основном пишу тексты от руки. Чудесный русский писатель Ремизов, тишайший Алексей Михайлович, вообще свои книги буквально рисовал, выписывая каждую букву как иероглиф, придавая знаку оттенок радости или грусти, радуги или хмари… Можно, конечно, по этому поводу хмыкнуть, мол, нынче коснись подушечкой пальца — и буквица на экранце, но она унифицированная, стандартно-скучная, как куча кительных китайцев, а по Ремизову надобно «выделывать коленца, плясать словами». Безусловно, сие на любителя — сказ отличается от «рассказа историй», где важен язык ясный, яркий, чистый, текучий, а не раздраженное продирание сквозь густой валежник звукописи. Зато когда корябаешь от руки, то как-то видно, что уже внутри Гомера гром и море, а Осип втиснут в список кораблей.

Видимо, мой родной язык не желает раздваиваться, не дорос он пока до «жала мудрыя змеи». Какие-то звуки, конечно, слышатся окрест моего чулана, уличные голоса долетают гортанно и хрипло — ну, я их впихиваю в текст, ивритицу в кириллицу — прирастай, глоссолалия!
Мне нравятся слова Джойса о «Поминках по Финнегану» — текст «для идеального читателя с идеальной бессонницей». Какие там у меня читатели, сколько найдется скучающих желающих, кои станут всматриваться в мои бредовые видения? Правда, есть несколько человек. Все они сами пишут.
Некоторые из них знамениты, я их книги очень люблю и ценю — вот они к моим текстам относятся по-доброму, сам поражаюсь, так свезло мне. Пожалуй, для них я и пишу.
Публикуюсь я в славном израильском русскоязычном журнале «Артикль», а заодно его же и редактирую вместе с Яковом Шехтером, основавшим когда-то этот журнал. Шехтер и сейчас главный столп «Артикля». Помимо «Артикля». публиковался в «Знамени», «Неве», а сейчас я, в основном, в журнале «Интерпоэзия», главный редактор которого Андрей Грицман, талантливый поэт и эссеист, близкий мне стилистически. Инстинктивно ведь тянешься к себе подобным.

А что, в России читают Амоса Оза, Меира Шалева и Давида Гроссмана? Ну и хорошо, что читают, в смысле, хорошо, что в России всяко читают. Возможно, им это с позиций этнографических интересно — про Израиль, про заморскую жаркую странную страну…

Уверен, что ивритоязычные писатели нас не знают. Мы с ними живем, как измывался Довлатов, в разных ипостасях. Ихняя автохтонная литература, по мне — это утратившая волшебство страна Оз, амосовка, местечко, которое вышло-таки из Егупеца, сохранив его стилевые особенности и сюжетные страсти. 

То, что я пробовал читать в переводах, на русском выглядит убого, заурядная тягомотина (даже могучий Рафаил Нудельман, мне кажется, не преодолевает занудности оригинала). Возможно, конечно, на иврите это блещет, плещет и захватывает.

Ни тематических, ни кухонно-бытовых пересечений у нас с ними нет. У меня свой личный Израиль — душевно уютная, отрадная «обетованка»: живи как хочешь, хоть под мостом, пиши что хочешь любой вязью, ходи в чем хочешь, никакие галстуки или вышиванки тебе не грозят.

Кого из современных русскоязычных писателей Израиля я бы особо выделил? А вот это, правда, интересный вопрос. Само собой, на вершине пирамиды, а лучше, по-нашему, по-скрижальному, горы — Дина Рубина и Игорь Губерман, они-то поистине завоевали весь «русский мир». Также известны Давид Маркиш и Яков Шехтер, за которыми десятки изданных книг. Ежели взять поэзию, тут, как мне кажется, интересны Ирина Маулер и Виктор Галков. В других жанрах настоятельно рекомендую прочитать и, может быть, счастливо открыть для себя тексты Эдуарда Бормашенко, Михаила Сидорова, Павла Амнуэля, Григория Подольского, Ильи Кормана.
Почему сегодняшние израильские классики так подчеркивают свою связь с русской литературой и Россией, я не знаю. На этот вопрос, уверен, основательно ответил бы Роман Кацман, профессор Бар-Иланского университета в Тель-Авиве. Единственный серьезный израильский ученый, занимающийся здешним русскоязычьем. Если вам действительно это интересно, прочитайте его книгу (правда, пока на английском) — «Ностальгия по чужой земле». Роман Кацман движется по миру, выступает на славистских конференциях от Гарварда до Кембриджа, от Генуи до Варшавы, и всюду рассказывает о нас, израильских адептах кириллицы-мефодицы. Как ушел под воду лет, по-набоковски — «в Летейскую библиотеку», эмигрантский литературный Берлин 20-х годов прошлого века, а потом Париж 30-х, а затем Нью-Йорк 80-х, так и Израилю, мне кажется, суждено стать очередной жертвой отрыва от языка, вкусовых его пупырышков. Хотя, может, все еще кончится ничего себе, и Атлантида обернется Китежем, и мы еще поживем, еще пожуем…

 

 

Я бы хотел начать разговор об израильской литературе на русском языке и литературе вообще со следующего предуведомления. С моей точки зрения, литература отступила с переднего края культуры, писатели уже не властители дум, а мнение поэтов почти никого не волнует. Появилось много захватывающих медийных новшеств, и литературе пришлось для начала поступиться, затем потесниться, а затем отступить. Сегодня ей оставлена роль развлечения скучающей публики, «звучать как колокол на башне вечевой» — все это, увы, дела давно минувших дней.
Я достаточно много встречаюсь с читателями. Это своего рода литературные концерты, на которых я, ничтоже сумняшеся и подражая незабвенному Ираклию Андронникову, выступаю в жанре устного рассказа. За последний год мне довелось провести такие встречи с читателями Иерусалима, Тель-Авива, Холона, Беер-Шевы, Арада, Одессы, Таллина, Кисловодска, Крыницы (Польша). В подавляющем большинстве приходят пожилые и очень пожилые люди, то есть поколение, выросшее в эпоху главенствования книги. Появляется немного людей среднего поколения и совсем мало молодежи. Поэтому разговор о литературе надо вести в контексте общего снижения интереса к этому роду человеческой деятельности. Сие, увы, объективная реальность, которую, разумеется, можно отрицать, не замечать, проходить мимо или маскировать набором туманных слов и научных терминов. Но, повторю, с моей точки зрения, она существуют реально, грубо, зримо, и тенденция сия будет только усиливаться.

В качестве второго предуведомления я бы хотел сказать несколько слов о мифе великой русской литературы. Возник он в России и всячески стимулируется в той же России. Для среднемирового читателя великой является литература на английском языке. Известны только те русские писатели, которые описывают непонятную и загадочную для «нормального» читателя русскую душу. Читая Достоевского и Толстого, он изумляется поступкам героев, совершенно невразумительным для «разумного» европейца или американца. Это интерес экзотический, и русская литература для него тоже экзотическая, а не великая.
В Израиле, одной из наиболее, пока еще, читающих стран мира, так же заметно снижение интереса к книге. Книге на родном для этой страны иврите или переведенной с английского. Никто из израильских писателей уже не в состоянии прожить на литературные заработки. Даже самый известный из них, Амос Оз, преподает литературу в Беер-Шевском университете. Неудивительно, что писателей, пишущих в Израиле на русском языке, местные масс-медиа практически не замечают. Да и внутренние, русскообщинные СМИ тоже не шибко жалуют писателей. То ли дело актеры, или спортсмены, или политики. Но, грех жаловаться, пока еще печатают, хоть и скупо. А количество читателей, пусть и пожилых, все еще остается довольно значительным. Для них, а так же для увесистой группы пишущих и продолжающих писать людей, мы затеяли журнал «Артикль». «Артикль» в бумажном варианте ежеквартально выходит уже третий год. У «Артикля» десятки подписчиков, причем не только в Израиле, но и в России, Украине, Литве, Америке, Германии, и очень много желающих купить и прочитать журнал.

В связи со всеми этими, а также другими, не затронутыми в рамках настоящего разговора обстоятельствами, меня знают в Израиле, как писателя, разумеется, среди русскоговорящей публики. Узнают на улице, заказывают и покупают книги, пишут письма с вопросами о жизни. По инерции, разумеется, те, кто еще не успел забыть, что поэт в России больше, чем поэт. Под Россией я подразумеваю пространство русской культуры. Не власть и не геополитику, а то, что Бродский называл Отечеством, наверное, имея в виду слова Пушкина: отечество нам Царское село, – то есть культура, в которой мы выросли и сформировались.
Итак, мы, пишущие и читающие по-русски, существуем в своем собственном информационном пространстве на Святой земле. Пространство совсем не тесное, тут и газеты, и радио, и телевизионный канал. Да и русскоговорящая община совсем не маленькая, почти полтора миллиона человек, количество, превосходящее население такого независимого государства, как Эстония. Так что есть и читатели, и почитатели, даже в нашей маленькой стране. В Америке, Германии, странах бывшей советской Прибалтики и по всему миру рассеяны еще около миллиона русскоязычных евреев, бывших соотечественников, многим из которых весьма интересно знакомство с книгами и журналами на русском языке, изданными в Израиле.
Я предпочитаю называть себя еврейским писателем, пишущем на русском языке. Льщу себя надеждой, что вписываюсь в ряд, представленный Осипом Рабиновичем, Довидом Кнутом, Владимиром Жаботинским, Семеном Фругом, Семеном Дубновым, Семеном Гехтом, Исааком Бабелем, Фридрихом Горенштейном, Диной Калиновской, Давидом Маркишем, Григорием Кановичем, Михаилом Юдсоном, Диной Рубиной — всех не перечислить. Еврейским по собственному выбору национально-культурной принадлежности, определяющей национальное самосознание. Что касается того, пробовал ли я писать на иврите, — даже в мыслях не было. Я могу написать на этом языке письмо, жалобу, даже, наверное, статью для газеты. Но не прозу. Для прозы язык должен в тебе жить, входить потихоньку с выученными наизусть стихотворениями в детском садике, со школьными диктантами, прочитанными взахлеб книжками юности. Пыль на страницах, покрытых русскими или ивритскими буквами, пахнет по-разному, а без запаха книжной пыли сочинять невозможно.
На иврит переводили несколько моих рассказов для разных сборников. Отзвук нулевой. Один сборник, выпущенный журналом «22» был разослан всем членам Кнессета. Отозвался, и очень тепло, только ныне покойный Йоси Сарид, глава левой партии «Мерец», и член парламентской фракции этой партии Загава Гальон. Остальные 118 членов парламента не удосужились даже ответить, тем более прочитать. Забавная история получилась лет 15 назад, когда израильское министерство абсорбции затеяло эпохальный проект с целью познакомить — наконец! — ивритскую публику с тем культурным русскоязычным богатством, которое свалилось на их страну. Были тщательно отобраны двадцать или чуть меньше, уже не помню, писателей, самых-самых, представленные ими произведения были переведены на иврит и изданы в красивом сборнике. Я оказался в числе избранных и потому всю эту историю знаю не понаслышке.

Сборник сначала издали по-русски, ведь перевод на иврит у хороших переводчиков занял немало времени и куда больше денег. На русском языке он назывался вполне достойно — «Ориентация на местности», а вот с ивритским вариантом вышел конфуз. То ли работники министерства прошляпили, то ли ивритоязычные чиновники, ответственные за выпуск сборника сделали это намеренно, но книжка вышла под названием «Рухот рефоим» — «Призраки». Точнее не определишь, крепче не припечатаешь. Много лет назад, в начале девяностых, мне довелось пообщаться с Давидом Авиданом, известным израильским поэтом, автором более 20 сборников стихов, художником, кинорежиссером, публицистом, киносценаристом, всех ипостасей и не перечислишь. Он очень сердился на приехавших из России писателей и поэтов:

«Черт вас сюда принес! – отчаянно жестикулируя, заявлял он. – Мы с таким усилием преодолевали влияние русской литературы и, наконец, сумели вырваться из-под ее гнета, сойти с ее орбиты, и тут приезжаете вы, и тащите нас обратно. Меня тошнит от фамилии Пушкин, а стихи Пастернака я хочу забыть, как забывают страшный сон».

Авидана немало критиковали за эгоцентризм, и откровенно шовинистические высказывания. Несмотря на то, что он был выдвинут Израилем на соискание Нобелевской премии по литературе, завоевал множество всяческих наград как художник авангардист и слыл весьма известным в стране человекам, гонораров ему почти не платили. На фоне отсутствия достойного заработка и острой, часто недружелюбной критики, его психическое состояние покатилось под откос и в 1995 году, в возрасте 61 года он покончил с собой.

Разумеется, после смерти многое изменилось. Теперь Давид Авидан входит в канон израильских поэтов и, наряду с Натаном Захом и Иегудой Амихаем, считается одной из ключевых фигур современной поэзии на иврите. Так что его взгляд на русскую литературу и приехавших на голову израильтян русскоговорящих писателей сегодня разделяют многие — и в профессиональных кругах, и в читательском пространстве.
Когда я пишу, ни к кому читателю не обращаюсь. Я пытаюсь увидеть картинку, понять, что происходит там, внутри, и описать увиденное. К читателю меня возвращают редакторы. У меня на шее постоянные синяки от их пальцев. Иногда в этой роли выступают очень милые дамы, но пальчики и у них железнее стали: разъясни то, а почему это, а откуда ты взял, что… Как говорила моя бабушка, дай им Бог здоровья, а нам терпения перенести их здоровье.
Волны выходцев из России накатывают на Святую Землю не впервые. В двадцатые годы прошлого века их было здесь хоть отбавляй. Первые заседания мэрии Тель-Авива проходили на русском языке, на русском велись изысканные беседы в кафе, где читали выходящую на русском газету. Русский акцент в театре считался аристократическим, и актеры восточного происхождения, устраиваясь в «Габиму», главный театр страны, были вынуждены учиться говорить на иврите с русским акцентом. Прошли годы, все это нивелировалось, тушевалось, расплывалось и к концу двадцатого века практически сошло на нет. Никто из детей, родившихся в семьях выходцев из России, не стал сочинять на русском языке. Готов биться об заклад, что им это даже в голову не пришло. И тут приехали мы, миллион евреев из России. Приехали врачи, инженеры, портные, фрезеровщики, кустари, художники, музыканты и поэты. И в очередной раз создали свой микрокосмос. Лет на тридцать-сорок, не больше.

Что будет дальше? Расставание с Россией почти завершено, еврейский и русский народы расстаются навсегда. Поэтому следующей волны уже не будет, а будут приезжать отдельные писатели, как приехали в последние несколько лет Саша Иличевский и Марта Кетро. Их дети, как и мои, смогут прочитать произведения родителей только в переводе на иврит. Пока мы, нынешнее поколение писателей живы, есть в Израиле литература на русском языке. С нами она закончится. А к добру это или к худу — пусть разбираются литературоведы грядущих светлых лет.