Тэги
Среди заметных новинок нынешней зимы — биография писателя-классика ХIХ века, литературные воспоминания, сборник эссе о современном мире, дневники знаменитой московской актрисы прошлого столетия, очерки об истории тишины... Из таких разных книг складывается палитра литературы. Это издания, в которых история культуры соседствует с ярким и образным взглядом на события сегодняшних дней.
Преступление как жанр
«Английский детектив» — один из самых устойчивых брендов в художественной литературе на протяжении многих лет. Почтенный, но не стареющий жанр, он переживал периоды расцвета и упадка, не раз подвергался критике, испытывал конкуренцию со стороны иных видов криминальной прозы, но по-прежнему имеет огромную армию почитателей. Композиция этих рассказов и романов (преступление — расследование — разоблачение) в целом остается неизменной еще с ХIХ века. Об особенностях жанра и о творчестве отдельных писателей создано немало исследований. Опубликованы работы об историческом контексте и атмосфере эпохи, когда жили знаменитые сыщики и совершались преступления.
Литературовед и историк Люси Уорсли в своей книге «Чисто британское убийство» подвергла анализу важнейшее событие любого криминального произведения. Исследовательница не ограничилась литературой: она всесторонне изучила феномен восприятия англичанами убийства как такового — в жизни, в СМИ, в разных видах искусства. Это книга о том, как зарождалась и эволюционировала индустрия «историй об убийствах» с начала ХIХ века до середины прошлого столетия. Люси Уорсли пытается понять, почему для многих ее соотечественников убийство стало объектом незатихающего интереса, источником удовольствия и даже «одним из видов искусства» (если вспомнить название эссе Томаса де Квинси 1827 года).
Убийца и сыщик стали персонажами массовой культуры в эпоху, когда шел стремительный рост городов, происходило смешение укладов, и страх обывателей перед темными личностями на улицах усиливался. Конечно, ужасные преступления случались в европейских странах и раньше, но пристальное внимание к ним возникло два с небольшим века назад. В ту пору никакой детективной литературы в нынешнем понимании еще не существовало. Но некоторые особо возмутительные случаи душегубства стали попадать в газеты; так постепенно родилась криминальная журналистика. Например, серия статей о нашумевших убийствах 1811 года на Рэтклиффской дороге имела оглушительный успех, эту драму исследовательница называет «первой из современных медиасенсаций». Именно здесь впервые подробно освещался ход расследования, которое, к слову, велось крайне некомпетентно. Власти стремились прежде всего успокоить народ, в спешке арестовав того, кто похож на преступника — но не факт, что был им на самом деле.
Любопытство читающей публики к кровавым трагедиям использовали издатели. Новостные листки печатали одну леденящую душу историю за другой. Простонародную аудиторию интересовали причины и картина преступления, а также приговор и раскаяние убийцы. Процесс распутывания дела, — то, что ныне составляет суть детектива, — в этих текстах отсутствовал. Для тех, кто не умел читать, уличные продавцы газет исполняли песенки на сюжет громких преступлений. Популярность снискали экскурсии по «разбойничьим» местам. По мотивам жестокого «убийства в Красном амбаре» 1828 года выпускались керамические фигурки участников трагедии, а позже эта история нашла отражение и в театре.
Что же заставляло чопорных викторианцев смаковать кровавые истории? По мнению одного из знатоков жанра, ужасы «служили им отдушиной в скучной прозе их повседневного существования».
Люси Уорсли подробно характеризует полицейский сыск и судопроизводство в Англии ХVIII—ХIХ веков. Так, в 1830-е годы началась реформа правоохранительной системы, результаты которой проявились и в журналистике, и в художественной литературе. В частности, появился так называемый «ньюгейтский роман» — серия книг, связанных с контингентом Ньюгейтской тюрьмы в Лондоне, то есть истории об отъявленных ворах и убийцах.
В середине ХIХ века, наконец, родился детективный («сенсационный») роман. Большой успех снискала книга Уилки Коллинза «Лунный камень», чей сюжет связан с реальным убийством в Уилтшире, да в других романах первого писателя-детективщика обнаруживаются переклички с известными преступлениями. Этот автор на много десятилетий задал канон: загородный дом, почтенное семейство, замкнутый круг подозреваемых и преступление, раскрываемое сыщиком, случайно оказавшимся рядом.
На эволюцию детективного жанра в искусстве влияли многие внешние факторы. Созданию образа Шерлока Холмса предшествовало появление института судебно-медицинской экспертизы (Конан Дойл придал своему герою некоторые черты доктора Белла, у которого будущий писатель учился медицине). Популяризации детективов способствовало быстрое развитие сети железных дорог в Британии: криминальные романы в мягких обложках лучше всего продавались в вокзальных киосках. Притягательность детективов золотого века (1920–30-е годы), по словам исследовательницы, «заключалась в их способности успокоить нервы, взбудораженные Первой мировой войной». В годы войны одна молодая дама из Девона работала помощницей фармацевта, изучая в том числе и яды: недаром спустя годы в романах Агаты Кристи многие сюжеты будут связаны с отравлением. Но классический английский детектив к концу 30-х начнут упрекать за отрыв от современности и однообразие сюжетных приемов: его позиции потеснит триллер, где акцент смещен от прошедших событий к будущим, а герои говорят суровым и немного циничным языком. Представители этого нового, пришедшего из-за океана жанра появились и в старой доброй Англии. Но загадочные преступления в загородных усадьбах и коттеджах, раскрываемые пожилыми дамами или галантными джентльменами, по-прежнему волнуют воображение читателей.
Неприкаянный классик
Роль сыщика примеряли на себя — в реальной жизни — и некоторые русские писатели. Николай Лесков, к примеру, в начале 1860-х годов недолгое время служил в Киеве следователем по уголовным делам. Впрочем, вскоре он оставил эту службу и занялся литературой. А одной из первых его публикаций стала статья о злоупотреблениях в полицейском ведомстве.
Книгу «Лесков» написала Майя Кучерская — прозаик, историк, критик (в той же серии «ЖЗЛ» выходила ее биография великого князя Константина Павловича). Это подробное и вдумчивое жизнеописание классика, судьба и труды которого и прежде изучались весьма основательно. Однако о раннем, «долитературном» периоде жизни Лескова почти не сохранилось документальных свидетельств, и исследователям приходится предполагать и домысливать. Строго научные главы у Кучерской соседствуют с литературоведческой реконструкцией, местами напоминающей исторический роман. Впрочем, «переключение из одного регистра в другой» всегда происходит изящно. Исследовательница работала в архивах нескольких городов, где жил Лесков, штудировала его прозу и письма, мемуары и биографические материалы о нем, прошла по маршрутам писателя, который и сам «немало времени провел в пути». Майя Кучерская посетила, в частности, ныне почти опустевшую деревню Лески на Орловщине, где родился отец писателя и где служили в церкви его дед и отец. Она буквально вжилась в атмосферу эпохи. Повествование о писателе вобрало в себя рассказ о людях, с которыми его сводила судьба, экскурсы о событиях общественной и литературной жизни второй половины ХIХ века, размышления об удивительном языке писателя. «Он был художник, рисовал редкими, подслушанными словами, а не хватало подслушанных — вымышленными, складывал фантастические языковые миры», пишет Майя Кучерская о своем герое. Биограф также рассказывает, как реальные события и люди «переплавлялись» потом в лесковские тексты — будь то рассказ «Левша», очерк «Леди Макбет Мценского уезда» или роман-памфлет «Некуда».
Жизнь и литература здесь сплетены в сложный узел. Сама фигура Лескова словно соткана из противоречий. Кучерская называет своего героя «разорванным» человеком, которого постоянно «растаскивало между скепсисом и восхищением, гимном и проклятьем, идиллией и сатирой, нежным умилением и самой ядовитой иронией». Отец писателя, Семен Дмитриевич Лесков, несколько раз круто менял жизнь: окончив семинарию, отказался от карьеры священника; на чиновничьих должностях выслужив дворянство, оставил службу и стал землевладельцем. В биографии Николая Семеновича не раз случались и незавершенность, и резкая перемена участи: в гимназии проучился всего три года, служил канцеляристом в Орле и Киеве, в 26 лет устроился в коммерческую компанию и проводил много времени в разъездах по России; был социалистом, но затем отмежевался от левых идей; мог резко порвать с разочаровавшим его литературным кружком (и даже изобразить его участников в едких сатирических красках)... В нем сочетались «трезвое русофильство» и глубокое почтение к европейской цивилизации. Лесков собирал иконы, изучал русскую старину и живой народный язык, почитал праведников — и в то же время, отмечает биограф, его «жгли черная зависть, злоба, жадность к деньгам»; он обладал необузданным темпераментом, часто впадал в гнев.
В литературу Лесков пришел уже зрелым, повидавшим жизнь и людей человеком. Письма с деловыми отчетами, посылаемые из служебных командировок владельцу компании, стали прообразом его прозы. Но материал для нее он копил долго, сначала завоевал авторитет как острый журналист, писавший на экономические, социальные и этнографические темы. Из очерков постепенно выросли первые рассказы начала 60-х годов, потом полноводной рекой потекли повести, романы... Лесков во многом был фигурой переходной. В чем-то типичный реалист, плоть от плоти ХIХ века, а в чем-то — предтеча модернистов века ХХ-го. «Неприкаянность, неспособность пристать ни к одной из испытанных традицией пристаней определили интерес к нему в колеблющемся ХХ веке», пишет биограф. Его высоко ценили такие разные писатели, как Розанов, Горький, Ремизов, Замятин, Пильняк. Традиция внимательного чтения Лескова продолжилась и в советское время, и в наши дни. Книга Майи Кучерской — это приглашение взглянуть на фигуру классика в новом свете, без цензурных умолчаний и с учетом вновь открывшихся фактов.
В поисках безмолвия
Творчество любого писателя невозможно без тишины в минуты творчества. О тишине как всеобъемлющем явлении размышляет в книге изящных эссе французский историк и этнограф Ален Корбен. Его интересует прежде всего восприятие тишины в европейской культуре и повседневности. В помощь себе исследователь призвал многочисленных писателей и философов. «Есть ли лучшие способ услышать эту гамму тишины, чем заняться исследованием текстов той эпохи, написанных авторами, которые пытались выразить тишину в слове?» — вопрошает автор «Истории тишины».
Тишина знакома каждому, и у каждого с ней свои отношения. Кто-то постоянно живет, окруженный безмолвием, другим необходимо всегда слышать голоса и шумы, как приметы жизни. Тишина — это не просто отсутствие звуков, настаивает Корбен: она имеет глубину, оттенки, свой особый «голос». В старину людям тишина была необходима «для обретения равновесия, для наблюдения за собой, для того, чтобы побыть наедине с собственной душой, для размышления, молитвы, мечтаний, творчества». Это особый уголок внутреннего пространства, место, где рождаются слово, живописный образ, новаторская идея. Сегодня пространство тишины стремительно сужается: звуки мегаполиса проникают сквозь стены домов, всё заполонил шум информационных потоков. И потому умение понимать, ценить и «слушать» тишину, которое было знакомо людям минувших времен, в наши дни может быть особенно любопытно. Это один из способов «вернуться к самим себе».
Где живет тишина? В доме, в церкви, в библиотеке. В романе Гюисманса «Наоборот» герой отгородился от всех шумов мира, создав в своем жилище некое подобие монастырской кельи. В поэзии Жоржа Роденбаха различные повседневные предметы «беседуют с нашей душой на языке тишины». Молчание иных домов бывает пугающим, даже зловещим, иных — нежным, как в прозе Пруста.
Тишина царит и в природе. Ночь — ее подлинное царство: об этом писал еще Лукреций в своем труде «О природе вещей». Ценитель лесного уединения Генри Торо отмечал: «Тишина — единственное, к чему стоит прислушиваться». Тишину пустыни познавал в Сахаре живописец и писатель Эжен Фромантен. В произведениях Джозефа Конрада тишина моря несет в себе отчаяние и безысходность. Французские писатели ХIХ века умели передать пленительную тишину деревень и маленьких городков. Литераторы-путешественники (в частности, Шатобриан) восхищались тишиной руин и архитектурных памятников: ведь там можно ощутить «тишину эпох, канувших в прошлое».
В прежние времена тишину считали непременным условием общения с Богом. Всякая молитва требует сосредоточения. В старинных монастырях Европы зародилось искусство размышления, «разговор с совестью»: об этом писали видные богословы, церковные иерархи и духовные лидеры ХVI — ХVII веков. По их убеждению, безмолвие позволяет постичь язык души, высших сфер и ангелов. Современные писатели тоже придают тишине большое значение: так, для Патрика Модиано тишина «сродни прибежищу, нише спокойствия и умиротворенности, где можно укрыться от отчаяния».
У тишины есть и своё красноречие, считал Метерлинк. В живописи важную роль играет «говорящая тишина»: ею, по наблюдению Корбена, пронизаны полотна Фра Анжелико и голландских пейзажистов, Леонардо да Винчи и Рафаэля. Кино также преподносит зрителю уроки тишины, ведь это искусство изначально не имело звука. В «Фотоувеличении» Антониони гул тишины можно физически разглядеть, писал один критик.
Молчание скрепляет и разлучает. Между любящими устанавливается особый заговор молчания, когда слова излишни. Еще авторы средневековых куртуазных романов описывали язык взглядов, вздохов, учтивых и робких жестов. Безмолвные диалоги, скрепляющие любовные узы, нередки в поэзии и прозе романтиков.
Но тишина может пугать и вызывать тревогу. Некоторые считают безмолвие приметой одиночества, с трудом переносят его. На Бодлера затянувшаяся тишина (по воскресеньям в Париже) навевала сплин. Тема трагического смертельного безмолвия пронизывает ряд стихотворений Леконта де Лиля... Тишина многогранна и «многозвучна», она и пробуждает вдохновение, и дает пищу для культурологических исследований.
Тетрадь из архива актрисы
О тишине в театральном знают актеры, режиссеры и все, кто соприкасался с искусством театра. Недавно вышли в свет дневники замечательной актрисы Алисы Коонен за 1904–1950 годы. В них предстают события ее жизни и профессиональной карьеры — от 17-летней ученицы студии Московского художественного театра до звезды Камерного театра, которому она отдала три с половиной десятилетия. Не случайно в книге «Моя стихия — большие внутренние волненья» публикация дневников доведена до года ликвидации театра — во многом переломного и трагического года в отечественной культуре.
У этих материалов любопытная текстологическая судьба. Дневники актрисы, сданные ее наследниками в архив, были до ХХI века закрыты для ознакомления и публикации. Коонен использовала свои дневники, когда работала над мемуарами в последние два десятилетия жизни. (Они печатались по главам в журнале «Театр», а в 1975 году вышли отдельным изданием.) Перед исследователями, получившими доступ к рукописям, встала нелегкая задача. В архиве хранится 42 тетради с дневниками Алисы Коонен, но немалая часть записок пропала — вероятно, была уничтожена автором. Так, отсутствуют материалы за 1930–1944 годы. Уцелевшие бумаги хранят следы редактуры автора. Рукопись во многих местах трудночитаема, многое в ней затерто, вымарано. Актрисы вырезала ножницами фрагменты текста, удаляла целые страницы, делала позднейшие приписки. Как пишет в предисловии театровед Мария Хализева, публикация эта не только вводит в обиход новые факты по истории театра, но и дает представление о том, «как создаются мемуары, в частности мемуары актрисы». Дотошным читателям интересно будет интересно сравнить эти дневники с книгой воспоминаний Коонен, в которой те же факты поданы в иной интонации. Записки частного человека советской эпохи всегда несут в себе отпечаток какой-то недосказанности, самоцензуры, подспудного страха.
Девушка из интеллигентной московской семьи мечтает стать актрисой. В самых первых записях гимназистки Алисы Коонен — вечеринки, флирт, свидания с юными поклонниками, посещение спектаклей. Она ходит «на Станиславского», «на Качалова», с которыми вскоре будет вместе работать на сцене. 1906 год: «Самая заветная мечта сбылась: я ученица Художественного театра — чего же еще; разве можно теперь падать духом, тосковать! Только бы вышло что».
Ученица через несколько лет упорного труда становится одной из ведущих актрис. Роль в «Синей птице» прибавляет ей поклонников, но сама Коонен в эти годы порой сомневается в правильном выборе профессии. «Может быть — я не актриса? Эта застенчивость, эта боязнь сцены...», «я неизящна, неловка», «в моей душе мрак, тяжелый, беспросветный». Запутанные отношения с Качаловым вносят сумятицу в душевную жизнь. Актриса даже подумывает куда-нибудь уехать из Москвы, «бросить театр и танцевать». Но все же сама себя настраивает на продолжении драматической карьеры: «Отбросить всё прочь, все личные ощущения и переживания, и начать новую жизнь, трудовую, цельную, хорошую!»
Потом в ее жизни появляется Камерный театр. Основанный Александром Таировым на деньги частных меценатов, он в годы Первой мировой войны оказался на грани банкротства. В этот сложный период Коонен ради заработка снимается в кино.
«Нужда. Порой грызет.
Хожу закоулками из боязни встречать знакомых.
Пальто фасона танго и шляпа, от древности утратившая уже всякий фасон.
Ну ничего. Надо крепиться» (12 мая 1916 г.).
Пятилетие театра в декабре 1919-го отмечали при погасшем электричестве, «при свете свечей и факелов», но с надеждой на большое будущее. Именно во время гражданской войны, разрухи, голода рождаются лучшие спектакли театра, приходит первый успех. В 20-е—40-е годы было много и других удачных работ, о которых упоминает в дневниках Алиса Коонен. После закрытия Камерного она больше не служила ни в одном театре: выступала в концертах, проводила творческие вечера. Но всё это, как отмечает Мария Хализева, было несопоставимо с созданиями актрисы в таировских спектаклях.
Паломничество на родину Йейтса
Публикация дневников Алисы Коонен завершается 1950-м годом. С событий примерно этого времени начинает свои воспоминания известный поэт и переводчик Григорий Кружков. В его книгу «Острова» вошли мемуарные эссе разных лет, истории о литературных путешествиях и интересных встречах, стихи и переводы, размышления о поэзии. Писать настоящую прозу, создавать вымышленные образы и события, Кружков, по собственному признанию, не умеет: но надежным другом литератора всегда остаются воспоминания.
Писатель начинает рассказ о своей жизни с раннего детства: деревянный дом в Подмосковье, где он жил с родителями в послевоенные годы; увлечение филателией, шахматами и легкой атлетикой в школьные годы; поездки на велосипеде в Москву... Он рано научился читать, хотя книг в доме было очень мало. «Я чувствовал, что слово сакрально, что оно не равно ничему, кроме самого себя», — пишет о том времени Кружков.
Увлечение английским языком началось в 5-м классе, когда в их школу пришел новый преподаватель, этакий «джентльмен». За год он превратил Кружкова в англомана. Школьник стал посещать букинистический магазин, где на карманные деньги покупал томики зарубежных поэтов на языке оригинала.
Первые знакомства среди настоящих поэтов появились в начале 60-х, в литкружке Энергетического института. Точные науки привлекали Кружкова тогда не меньше, чем рифмы. Учебник математики он прочел «как приключенческий роман», физику постигал по курсу Ландау: «Не скажу, что всё понимал; но красота доказательств производила большое впечатление. По сжатости и насыщенности смыслом это было похоже на стихи». После школы Кружков поступил на физический факультет Томского университета, а после его окончания работал в подмосковном научном институте, где действовал самый мощный в мире ускоритель протонов — синхротрон. На работу ездил на электричках, прислушивался к разговорам пассажиров: «У каждого — своя речь, свой словарь, а вместе — живой язык, и он входит в тебя сам собой, уча потихоньку уму-разуму». Первые стихи, по словам автора, зачастую сочинялись именно там, в пригородных поездах.
Он любил в молодости точные дисциплины за «дерзость и неожиданность» некоторых идей (с иными их авторами был знаком лично). Некоторое время Кружков был физиком и лириком в одном лице. Но потом лирика стала перевешивать. Став литератором, он уже не столь внимательно следил за новостями в научной сфере. Сперва были публикации в «Юности» и в «Дне поэзии». Потом началось увлечение поэтами с Британских островов. Наощупь, «почти вслепую», стал переводить «Оду греческой вазе» Китса. Парадоксальным образом, слабое в ту пору знание английского ему даже помогло: «Сквозь волшебный туман невежества стихотворение казалось одновременно знакомым и незнакомым, далеким и близким».
Кружков тепло вспоминает выдающихся поэтов и переводчиков, которые были его собеседниками и учителями в высоком смысле. В этой портретной галерее — полиглот и эрудит Вильгельм Левик, умевший «с одинаковой легкостью двигать огромными массами поэм и изящными микрокосмами сонетов»; Валентин Берестов — поэт, мемуарист, тонкий исследователь русских стихов; Наталья Трауберг — не только замечательный переводчик и знаток Англии, но и «деятель христианской культуры, проповедник».
В 1990-х Кружков провел несколько лет в Соединенных Штатах. Там он защитил докторскую диссертацию о творчестве Йейтса, познакомился с Томасом Венцлова и Львом Лосевым, а с Бродским как-то обсуждал методы перевода Джона Донна. В Батлеровской библиотеке читал английских поэтов ХVI—ХVII веков: из биографических эссе и переводов он позже составил антологию «Лекарство от Фортуны».
Особую роль в творчестве Кружкова-переводчика играют стихи ирландских поэтов. Очерк о литературном паломничестве в Ирландию — своего рода признание в любви к природе, культуре и народу этой островной страны. Наблюдения о нравах дублинцев (ежегодный «день Блума» в пабах) перемежаются экскурсами в историю и рассказами о встречах с писателями — в том числе нобелиатом Шеймасом Хини.
Записки из карантинного города
В числе литераторов, с которыми Григорий Кружков познакомился в США, был и Александр Генис. Сегодня он — старожил «русского Нью-Йорка», признанный писатель и журналист. В свой новый сборник «Кожа времени» Генис включил эссе, которые раньше не вписывались в тематические книги. И вот их час пришел. Как пишет в предисловии автор, книга, не имевшая поначалу внутреннего стержня, сама выстроила свой сюжет — подобно тому, как у поэтов разрозненные стихи помимо их воли объединяются в циклы. Сюжет этот — время, его течение и бег, законы и загадки. Поводы для написания этих текстов были разные: «Заметка в газете, беглая мысль, модный слух, подслушанная реплика, важная цифра, — всё, что происходило вокруг меня, могло стать триггером для размышлений, воспоминаний, прогнозов и свободных ассоциаций». Как и всегда у Гениса, это отточенные, остроумные и немного парадоксальные эссе. Обо всем он пишет, опираясь на личный опыт, зачастую с мемуарным акцентом.
Смысл названия сборника раскрывается в эссе, в котором автор рассказывает о попытке подслушать время и подсмотреть за ним: «Труднее всего узнать, услышать, разглядеть, ощупать, заметить, поймать и приколоть к бумаге настоящее. У всех на виду и как раз поэтому не всегда заметное, оно делает нас всех современниками и оставляет следы на коже, как татуировка». Неумолимое течение времени изменяет привычные предметы и явления. Традиционных книжных магазинов становится все меньше. Общение все чаще перемещается в интернет. Под воздействием компьютеров исчезают навыки устного счета, пользования обычной картой, правилами орфографии, чтения рукописей и писания от руки. Чтение бумажной газеты становится анахронизмом (но сам Генис много лет именно таким способом знакомится по утрам со свежим номером «Нью-Йорк таймс»).
Он размышляет о том, почему автографы больше говорят о писателях, чем их портреты. Как телефон за полтора-два десятка лет изменил психологию, менталитет и привычки людей. Каких античных авторов — и почему именно их — он перечитывал «в годину политических обострений». В чем секрет и успех проекта «Жизнь взаймы» (временное проживание в чужих квартирах, с угадыванием личности хозяина по его вещам). Не упущена и всегда близкая писателю гастрономическая тема, затронуты современные проблемы университетского образования, цитаты из Паскаля, Бродского, Довлатова равномерно рассыпаны по текстам.
Завершают сборник тревожные и актуальные эссе 2020 года — хроника карантинных будней в огромном городе. «Страх тактильности переводит жизнь на дистанционное управление. Мы и раньше-то норовили всё делать на расстоянии — покупать, дружить, любить. Но теперь этого требует здравый смысл и санинспекция. И еще вопрос, вернемся ли мы к нормальной — телесной — общительности, когда кошмар кончится». В такие дни время изменяет привычный ход, и писатель зачастую оказывается первым, кто замечает и успевает зафиксировать в текстах эту метаморфозу.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
