Биография Кафки изучена достаточно досконально, иные ее эпизоды расписаны чуть ли не по часам, иные подробно воссозданы в фильмах и романах. Столь пристальный интерес к частной, а порой и интимной жизни писателя объясняется, надо думать, мрачной магией его искусства. О жизни Франца Кафки и его романах рассказывает литературовед, переводчик-германист Михаил Рудницкий.
Франц Кафка родился в 1883 году в Праге, в еврейской семье. Дом, где он родился, уцелел до наших дней, он стоит в центре города, в двух шагах от знаменитой пражской ратуши, на самой границе бывшего еврейского гетто, частично снесенного, частично перестроенного на рубеже ХIX и XX столетий, в пору юности писателя. Местоположение этого здания как бы подчеркивает особую, межевую жизненную ситуацию Кафки, о которой так любят порассуждать исследователи: еврей по крови, чьим родным языком был, однако, немецкий, он жил в чешском городе подданным Австро-Венгерской империи и волею внешних обстоятельств как бы изначально был обречен на «изгойство». Думаю, тут есть все же момент преувеличения. Уникально дарование Кафки, обстоятельства же его биографии скорее типичны— в Праге жили тысячи таких же семей, и факты не свидетельствуют о том, что писатель ощущал какую-то особую отторгнутость на почве, как сейчас принято говорить, «межнациональных отношений».
Кстати, фамилия его— явно чешского происхождения (по-чешски она означает «галка»), его родня ведет корни из глухих богемских деревушек, родители свободно говорили по-чешски, да и сам Кафка в юности этому языку обучился. Семья, хоть и приехала в Прагу из провинции, вскоре прекрасно в городе обжилась: отец Кафки, человек предприимчивый и энергичный, но с тяжелым характером, выбился из бедности своим трудом и основал в Праге собственную торговую фирму, став постепенно известным и уважаемым коммерсантом. Коммерция чуждается национальных предрассудков, так что вряд ли будущий писатель их на себе испытал. Зато он почти наверняка весьма остро и как бы изнутри ощутил зыбкую, ненадежную динамику буржуазного преуспеяния: отцовское «дело» хоть и превращалась из захудалой лавчонки в респектабельный магазин с изящной «фирменной» галкой на вывеске, семья хоть и перебралась, несколько раз сменив место жительства, из скромной квартиры в шикарную, но за всеми этими переменами стоял исступленный труд, каждодневный коммерческий риск и вечная боязнь краха.
Другой лейтмотив едва ли не всех жизнеописаний Кафки— его сложные, болезненные взаимоотношения с семьей, омраченные тиранией отца. Это действительно так, и Кафка подробно описал эту коллизию в своем «Письме отцу», будучи уже вполне взрослым, зрелым человеком. (Об атмосфере в семье красноречиво свидетельствует тот факт, что мать Кафки не решилась передать супругу сыновнее послание.) Но это еще не повод непременно отыскивать во всех произведениях Кафки следы и проявления фрейдистских комплексов, тем паче, что о проблематике психоанализа сам писатель, пристрастно интересовавшийся многими явлениями современной ему жизни, был неплохо осведомлен. Уместнее, по-моему, напомнить, что подобные коллизии, причем как раз в те времена, сплошь и рядом встречались в буржуазных семьях, они неоднократно описаны и в художественной литературе, в частности у Томаса Манна, которого Кафка, кстати, высоко ценил.
Старший сын в семье, Кафка рос довольно одиноким. Родители, поглощенные делами фирмы, передоверили воспитание сына служанкам, а дружбе с тремя младшими сестренками мешала разница в возрасте. Отец, разумеется, хотел видеть в сыне преемника, определил его в лучшую пражскую гимназию, а потом и в университет, настояв на том, чтобы тот не занимался филологией. Ни склонностей, ни способностей к коммерции юноша не проявил и, получив диплом юриста, поступил на службу чиновником по страховому ведомству, где и проработал поначалу на скромных, а затем и заметных должностях сперва в частной, потом в крупной государственной страховой компании до преждевременного— по болезни— выхода на пенсию в 1922 году.
Разлад с семьей, которую Кафка по-своему любил, но от которой страстно хотел и не мог отделиться, время от времени съезжая с родительской квартиры, чтобы потом снова вернуться под тяготивший его родительский кров, видимо, был неизбежен. Интеллигент в первом поколении, Кафка был обречен на непонимание домочадцев. Они же— в особенности отец, который был типичным буржуа, хотя тоже в первом поколении, — со своей стороны не могли не видеть в нем неудачника. Строго говоря, по привычным буржуазным меркам он и был неудачником: карьеры не сделал, денег не скопил, домом и семьей не обзавелся.
Единственный смысл своего существования Кафка видел в писательстве, отдаваясь этому занятию всей душой, но урывками, в свободное от службы время, преимущественно в вечерние и ночные часы. Эту сокровенную сферу своего бытия он оберегал от посягательств любой ценой, в том числе и ценой личного счастья. Полагаю, именно в этом кроются первопричины трех его расторгнутых помолвок и сложных, подчас мучительных взаимоотношений с женщинами, которых он любил, но ради которых не решился сменить свой одинокий, холостяцкий, аскетический образ жизни на обустроенный, солидный семейный быт.
Лишь за полтора года до смерти писателя счастливый любовный союз с Дорой Диамант, отмеченный, впрочем, всеми бедами и неустройствами послевоенной разрухи, положил конец его добровольному пожизненному затворничеству.
С другой стороны, нельзя не заметить, что в сокровенную сферу своего литературного творчества Кафка, зачастую неосознанно, прятал и вымещал действительно все, что хотел скрыть от посторонних глаз, что его мучило и не находило разрешения иными способами.
В известном смысле его работа писателя шла наперекор всем устоям окружавшей его повседневности и требовала непомерного напряжения сил, так что, когда у него открылся туберкулез, он воспринял эту болезнь, в ту пору еще неизлечимую, чуть ли не с радостью: она давала избавление от постылой службы, от напрасных родительских ожиданий и от обязательств перед близкими.
Умер Франц Кафка летом 1924 года в туберкулезном санатории под Веной. Родители, чья опека так тяготила писателя всю жизнь, похоронили его на родине, в Праге, на Ольшанском кладбище, и теперь их имена выбиты на скромном надгробье рядом с именем сына.
Всемирная слава нашла Кафку уже посмертно, при жизни он о ней не помышлял, хотя нельзя сказать, что как писатель он прозябал в полной безвестности. Литературная жизнь Праги вовсе не была провинциальной, на рубеже веков здесь зародилась самобытнейшая литературная школа, подарившая миру столь разных художников слова, как Райнер Мария Рильке и Густав Мейринк, Франц Верфель и Макс Брод, Франц Карл Вайскопф, Эгон Эрвин Киш и Луи Фюрнберг.
Имя Кафки на этом фоне отнюдь не затерялось, его прижизненные публикации— семь тоненьких книжек малой прозы— были замечены и удостоились весьма лестных откликов. Однако главные его творения — романы «Америка» (1912—1915), «Процесс» (1914— 1915) и «Замок» (1922—1923) — остались в разной степени незавершенными и увидели свет лишь после смерти автора и вроде бы вопреки его воле: Кафка (вообще-то дипломированный юрист) хотя и недвусмысленно, но отнюдь не в строгой юридической форме, завещал своему другу Максу Броду все свои архивы уничтожить. Впрочем, как проницательно подметил в свое время еще Вальтер Беньямин, сам выбор адресата для подобного завещания заставляет усомниться в его искренности, а значит, и неукоснительности: ведь Макс Брод (в ту пору, кстати, куда более известный писатель, чем Кафка) своего друга просто боготворил, и исполнить его последнюю волю у душеприказчика, по счастью, рука не поднялась.
Ревнители «жизнеутверждающего начала» в искусстве не устают склонять имя Кафки как пример «черного», «безысходного» пессимизма, полагая, вероятно, что худшего греха для художника придумать нельзя. Оглянемся, однако, еще раз на годы жизни писателя, переберем в памяти творения его современников. Много ли веселого в драмах Чехова? В романах Гамсуна? В стихах Рильке и Аполлинера? В новеллах Бунина и Куприна? В «Страшном мире» Блока? В «Будденброках» Томаса Манна? В «Городах-спрутах» Верхарна? В музыке Малера? В живописи Мунка? Наконец, во всем искусстве экспрессионистов, что криком кричит о человеческом одиночестве и грядущем конце света?
Нетрудно убедиться, что в глубоком трагизме своего мировосприятия Кафка был среди современников отнюдь не одинок. И причины тут не в каких-то особых изломах его личной судьбы — тоже, конечно, не идиллической, — а в изломах эпохи, в которую художник жил и стремился себя выразить. Что же делать, если эпоха эта не располагала к оптимизму? Если в учебники она вошла как эпоха кризиса европейской цивилизации и первой в истории человечества мировой войны, эпоха кровавых и непредсказуемых в своих последствиях революций?
Это была эпоха, в которой личность, как никогда прежде, ощутила себя песчинкой на ветрах истории. Гордые постулаты гуманизма, провозглашавшие человека мерой всех вещей, владыкой мира, способным преобразовать и обустроить окружающую жизнь по канонам истины, добра и красоты, не выдерживали проверки современностью, которая «предъявляла» человека совсем иным, без прикрас и иллюзий, во всей его незащищенности перед им же созданным обществом, во всей муке его одиночества, отторгнутости, унижений, во всей тщете его попыток спорить с жестоким и равнодушным веком. Так — или примерно так— ощущал свое время Кафка, и не один только он. Другой вопрос, что выразил он это ощущение по-своему, в манере, ни на кого не похожей.
Беды своего времени Кафка силой воображения как бы домысливал и доводил до логического конца, облекая их в плоть парадоксального художественного вымысла. Худшим своим страхам и тревогам он давал выкристаллизоваться в образах, быть может, причудливых и странных, но и завораживающе убедительных, ибо в них неизменно сохранена и явственно ощутима их «генетика», их кровное родство с почвой реальной жизни, откуда они произросли. Уравнивая в правах фантастику и реальность, Кафка создает картину мира, постоянно чреватого неким подвохом, неправильностью, опасным вывихом привычного, устойчивого и знакомого. Это образ непознаваемого, враждебного человеку бытия, где все удивительное естественно, а все естественное удивительно, где люди ощущают жизнь как ловушку, и даже природа взирает на них холодно и зловеще.
Своеобразной эмблемой творчества австрийского писателя стала новелла «Превращение». Повествуется в ней о том, как человек переродился в насекомое. Образ человека-насекомого сам по себе — не более чем устойчивая метафора социальной ничтожности. Под пером Кафки, однако, метафора художественно реализуется, раскрывая все глубины своего жуткого смысла в картинах поразительной явности, причем невероятное и обыденное соседствуют в новелле настолько равноправно и привычно, что читатель от этого контраста поневоле содрогается. Сюжет явно и осознанно перекликается с сюжетами многочисленных волшебных сказок, где сила любви торжествует над злыми чарами и расколдовывает самые заклятые превращения. У Кафки все иначе: чудо зла состоялось, а вот чуда любви мы так и не дождемся, и в конечном счете ГрегорЗамза гибнет не оттого, что превратился в гигантского таракана, а от нелюбви ближних своих. Он, собственно, может, потому и перестал быть человеком, что ни на что человеческое вокруг него попросту нет спроса.
Недаром, конечно, одна из ключевых, наиболее часто встречающихся ситуаций в прозе Кафки — ситуация заблудившегося человека. Это еще один мотив, который роднит его поэтику с поэтикой сказки. Но если сказочные герои блуждают в дремучем лесу, символизирующем первичный хаос мироздания, то у Кафки они теряются в рукотворных лабиринтах человеческой цивилизации— в переулках и дворах большого города, в недрах гигантского корабля, в коридорах и закутках нескончаемых многоэтажных зданий. Внешняя геометрическая правильность этих сооружений обманчива, стоит свернуть за угол, отворить какую-нибудь неприметную дверцу, и человек вступает все в тот же первобытный хаос, где хищник поджидает добычу, сильный унижает слабого, палач истязает жертву. Взывать здесь к Разуму, уповать на Закон и Справедливость столь же бессмысленно, как спорить с ураганом или землетрясением.
Роман «Америка» — первый опыт Кафки в этом жанре. Как и два других романа писателя, он остался незавершенным. Нет даже твердой уверенности в вопросе о названии этого произведения. В дневниках и письмах Кафки оно неоднократно упоминается просто как «роман», и лишь несколько раз писатель указывает его название: «Пропавший без вести» («Der Verschollene»), но при этом оговаривает, что название «предварительное», рабочее. Макс Брод, впервые издавая роман в 1927 году, озаглавил его по «географическому» признаку, по месту действия. В какой мере наименование «Америка» соответствует авторской воле, так и осталось неясным, но, как бы там ни было, оно на многие годы закрепилось в издательской практике и в литературе о творчестве Кафки, и лишь в текстологическом издании собрания сочинений писателя, начатом три с лишним десятилетия назад, авторское название было возвращено к жизни.
Начало работы над романом относится к 1912 году— это была первая после поступления на службу (в 1907-м) серьезная попытка Кафки надолго посвятить свое свободное время писательству. Начальную его главу— под названием «Кочегар. Фрагмент» — писатель издал в 1913 году отдельной книжкой. Это, кстати, была его вторая после сборника «Созерцание» (1912) книжная публикация.
В «Америке» заметно то — относительно небольшое— расстояние, которое отделяет прозу Кафки от привычного нам критического реализма, и даже можно наблюдать, как это расстояние возникает. Вместе с тем— именно в силу этих особенностей— «Америка» более, чем «Процесс» и «Замок», насыщена плотью конкретной социальной жизни. В известном смысле этот роман — самое подробное и развернутое высказывание Кафки о жизни современного ему общества.
В Америке Кафка никогда не был, его нечастые путешествия за рубеж ограничивались европейскими маршрутами (Италия, Франция, Германия), о жизни в Соединенных Штатах он знал не многим больше любого читающего газеты европейца. Впрочем, на родине Кафки выезд в США на поиски работы и вообще «лучшей доли» приобрел массовый характер еще в 80-х годах позапрошлого столетия, и социальную значимость этого явления писатель прекрасно осознавал, тем более что оно затронуло и его многочисленную родню: один из родственников в Америке побывал, а четверо двоюродных братьев уехали туда насовсем. Семейные рассказы, серия газетных репортажей известного в ту пору журналиста Артура Холитчера, несколько открыток с видами Нью-Йорка и других американских городов— вот, пожалуй, и весь запас сведений, на которые Кафка опирался.
Однако его неодолимо притягивал драматизм жизненной ситуации эмигранта, вырванного из родной среды и выброшенного в чужой, неведомый мир. Коллизия эта настолько соответствовала мироощущению Кафки, воспринималась столь обобщенно, что страноведческие подробности были уже не так важны— в романе их ровно столько, сколько нужно для создания иллюзии достоверности, но иллюзии непрочной, зыбкой, вот-вот готовой развеяться. За внешними приметами американской жизни, за экзотикой небоскребов и нескончаемых городских ландшафтов, за чудесами техники и комфорта, описанными со смесью веселого ужаса и сарказма, в романе проступает некий собирательный образ мира, загроможденного достижениями цивилизации— и тем не менее опасного, как первобытные джунгли.
Герой его книги — честный и добрый юноша Карл Росман — вступает в американскую жизнь в полном одиночестве, но во всеоружии прописных моральных истин, с наивной убежденностью, что человек — хозяин собственной судьбы и способен прилежным трудом обеспечить себе достойное существование.
Логика развития повествования не сулит Карлу Росману счастливого конца. Трагический финал романа предсказан и в его авторском названии— «Пропавший без вести», и в дневниковой записи Кафки от 30 сентября 1915 года, где прямо говорится о смерти героя. Такой концовке, однако, внутренне противится читатель, ждущий от автора утешения и надежды. Кафка наверняка понимал, сколь сурово поступает считателем, не оправдывая подобных ожиданий, — думаю, где-то тут кроются причины, побудившие его написать свое самоубийственное литературное завещание. Очевидно, этими же причинами он руководствовался, отвечая на расспросы Макса Брода относительно развязки своего романа. По свидетельству последнего, Кафка «в загадочных выражениях, со странной улыбкой давал понять», что в конце концов его юный герой «будто по мановению райского волшебства снова обретет дело по душе, свободу, чувство опоры — и даже отчизну и родителей». Незавершенность романа по меньшей мере дает читателю повод разделить с Максом Бродом эти надежды.
Великий и прилежный ученик Достоевского — хотя в не меньшей мере и Гоголя, — Кафка конечно же знал очевидные пороки современной ему социальной жизни. Но природа его таланта такова, что знакомые, понятные, освоенные искусством предшественников проблемы общественного бытия занимали его лишь постольку, поскольку они соприкасались с другими, еще не познанными и не разгаданными.
Он мучительно пытался понять, почему, по какому злому наущению человечество из века в век воспроизводит структуры власти, порабощающие и сковывающие личность? Почему в этих структурах, сколь бы изощренными и цивилизованными они ни казались, всякий раз отражаются древнейшие, чуть ли не от фараонов египетских, формы самого примитивного рабства? Почему «маленький человек», которому так любит сострадать мировая литература, безропотно терпит установленную над ним власть, хотя власть эта вершит лишь беззаконие и несправедливость? Почему, безнадежно этой преступной властью униженный, он находит радость в унижении себе подобных? Почему при малейшей возможности, и отнюдь не всегда корысти ради, он идет этой власти на службу, с наслаждением меняя роль жертвы на роль палача? Почему, наконец, сам соблазн власти — пусть даже это ничтожная в нескончаемой пирамиде общественного насилия власть привратника над просителем, стражника над арестантом — столь необорим, что человек, не в силах ему противостоять, мгновенно забывает в себе все человеческое?
Подданный Австро-Венгерской империи, скромный пражский чиновник и большой писатель Франц Кафка сумел сформулировать эти вопросы прежде, чем их со всей грозной непреложностью поставила перед человечеством суровая история XX столетия.
Трудно предположить, что искусство Кафки в обозримом будущем утратит свою актуальность.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
