Тэги
Зеленая лампа. Интервью.
Авторская рубрика Афанасия Мамедова
О книге Глеба Шульпякова «Красная планета»
Нашей дружбе столько лет, сколько необходимо для того, чтобы я попадал в его книги так же, как к нему домой. Многие его персонажи стали моими знакомыми, а то и друзьями, их голоса я слышу, перелистывая страницы, вот только поприветствовать не могу, разве что через автора.
Представлять поэта, прозаика, драматурга и переводчика Глеба Шульпякова особый нужды нет, искушенному отечественному читателю он и без моих «реверансов» хорошо известен как своими поэтическими книгами «Щелчок» (2001), «Желудь» (2007), «Письма Якубу» (2012), «Саметь» (2017), так и своими романами.
Первый роман восточной трилогии Глеба Шульпякова «Книга Синана» вышел в 2005 году. Затем был второй, «Цунами» — в 2008, и третий, «Фес» — в 2010. В 2013 появился «Музей имени Данте», а затем последовала долгая пауза, заполняемая редкими журнальными публикациями и интервью и нарушенная совсем недавно выходом нового романа — «Красная планета».
Беседу о новой книге Глеба Шульпякова мне бы хотелось начать с попытки ответить на вопрос: как подступиться к новому роману? Где найти и как правильно считать коды?
В книге Милана Кундеры «Нарушенные завещания» мы в какой-то степени находим ответ на наш вопрос: «…договор между романистом и читателем должен быть заключен с самого начала».
Другой не менее известный романист и теоретик романа Умберто Эко в заметках на полях «Имени розы» высказался еще точнее: роман начинается с его названия, все коды заложены уже там, и что еще одна подсказка читателю — это эпиграф или эпиграфы, (если таковые имеются).
В «Красной планете» эпиграфов нет, зато роману предпослано емкое, убедительное и важное предисловие писателя Петра Алешковского, в какой-то степени берущее на себя роль компасной стрелки: «С момента появления на карте мира новой, свободной от коммунизма России, прошло много лет, мир потерял Берлинскую стену, и, кажущееся невероятным передвижение из страны в страну стало нормой для многих и многих наших сограждан. Девяностые канули в бездну, как детективные сериалы о бандитах — никак не раскрывавшие сложности и глубины произошедшего. Наконец, кажется, наступило время осмысления, рефлексии по поводу пережитого.
Роман Глеба Шульпякова „Красная планета“ — одна из попыток такого осмысления. Красная планета — полузабытая жизнь в академическом городке — сателлите Москвы-столицы, возникает на страницах лишь вскользь, как возникают в памяти пожившего фрагментарные воспоминания из глубокого детства. (…)
Герои книги, однокашники, они родом из Красной планеты — ни больше ни меньше, жизнь их проходит в метаниях по свету — Германия, Польша, Голландия, Италия, Турция, но разноязыкие страны и их культура, описанные мастерской рукой, составляют лишь фон, на котором разворачиваются судьбы людей, ищущих свое место и дело».
Ознакомившись с предисловием первого читателя «Красной планеты», мы понимаем, что роман не из серии приключенческой литературы, как можно было предположить, исходя из названия. Так о чем же новая книга Глеба Шульпякова, чем она отличается от предыдущих, на какую из литературных традиций опирается? Может ли проза отражать современное состояние коллективного бессознательного? Почему многие персонажи Глеба Шульпякова кочуют из книги в книгу? На эти и другие вопросы ответит сам автор «Красной планеты».
Афанасий Мамедов Для того чтобы относительно неплохо разобраться в современном романе — в отечественном в том числе, а, быть может, даже в большей степени — перво-наперво необходимо установить, так сказать, его координаты, установить, на какой «широте и долготе» он располагается. Сделать это, на мой взгляд, можно, одним единственным способом — произвести сравнительный анализ при помощи литературных карт разной поры и разобраться в пристрастиях автора. В твоей «Красной планете», к примеру, отчетливо заметна перекличка с Набоковым, Лермонтовым, Томасом Манном, Бродским и… Глебом Шульпяковым — да, с ним самим, а как иначе? Можно ли по этим координатам определить местонахождение «Красной планеты» на литературной карте?
Глеб Шульпяков Когда твои персонажи оказываются в европейских декорациях, сам ты как автор оказываешься в контексте русской литературы европейского периода. Для меня это, прежде всего, Набоков и Газданов. Та короткая, но яркая традиция и есть точка опоры.
АМ А как быть с аллюзиями, скажем, театрального, кинематографического свойства, ведь понятно, к примеру, к какому из фильмов Тарковского отсылает гибель в Риме великого копииста Вадима Вадимыча — одного героев романа?
ГШ Что касается театральных аллюзий, то мой роман с театром продолжается с тех пор, как студентом я оказался в театре Маяковского на роли гардеробщика. Театральный вирус неизлечим, это я выяснил на собственной шкуре. А уж какими синефилами мы были в 90-х, и говорить нечего: когда весь мировой кинематограф, бывший под запретом, разом приходит на экраны, по-другому и быть не может. Живой Годар в ДК МГУ, тогда это было уму не постижимо. А Томас Манн для меня это точка опоры в разговоре об истории Европы Х Х века. То, что Манн писал о немцах тридцатых годов, пугающе перекликается с современной Россией. Часть сюжета в романе — это Германия. В Германии ты не можешь не думать об этом.
АМ Писать романы так, как писали раньше и пишут «в потоке» сегодня, серьезному писателю нельзя. Мне кажется, роман в большей степени, чем повесть (short novel), рассказ и новелла, начинается с приема, с решения писателя, как именно он будет рассказывать историю, на каком из фундаментальных приемов будет держаться сложная конструкция романа. Когда ты делал ставку на калейдоскопичность повествования, сюжетные разрывы, недоговоренность, философские отводы, историческую очерковость, смену стиля письма в зависимости от времени, в котором происходят те или иные события — ты рассчитывал на продвинутого читателя или просто рисковал?
ГШ Настоящий читатель не может не быть «продвинутым», иначе это глотатель попкорна. Наверное, мои слова прозвучат как-то в разрез с тем, что происходит в современной русской прозе с ее бесконечным заискиванием, лакейством перед читателем — о читателе я почти не думаю. Вот шеф-повар — он думает о том, кто за столиком? Если это не солдатская столовая и не детский сад? Нет. И сороконожка, если начнет думать о том, для чего она ходит, запутается. Верным надо быть себе, а не читателю. Настоящий читатель только это ценит, остального у человека достаточно в области йогуртов. А чтение — это из области познания все-таки. Другое дело, что проза некоторым образом отражает современное состояние коллективного бессознательного. И это бессознательное сегодня — именно фрагментарное, колейдоскопическое, разорванное. Роман объединяет эти фрагменты в ленту.
АМ …Означает ли это, что, на твой взгляд, современный роман больше не вернется к последовательному логическому повествованию?
ГШ Индустрия сериалов полностью «отжала» под себя линейную повествовательность, это надо признать — и просто идти дальше. Незачем писать то, что можно снять в сериале, я хочу сказать. Зачем? Сериал все равно будет круче. Чего нет в сериале? Мыслей, интеллекта. Игры. Иронии. Этим и должна прирастать современная проза. Вот меня часто спрашивают о той или иной популярной книжке, особенно премиальной: читать или не читать? Подождите, говорю — снимут сериал, будет интереснее и дешевле.
АМ Цитирую «Красную планету»: «Ничего не поделаешь, мир давно превратился в муравейник, в котором совпадения перестали иметь отдельный смысл, теперь они просто фрагменты хаоса».
ГШ Человек склонен придавать особый смысл совпадениям, потому что боится хаоса. Ему страшна пустота и бессмыслица. Человеку хочется думать, что в жизни есть смысл помимо того смысла, которым он сам ее наделяет. Но как отличить эти смыслы? Эти воли? Где рука судьбы, где нога, а где фрагмент хаоса? Это все вопросы, над которыми я хотел поразмышлять в романе.
АМ В одном из интервью ты говорил, что особо ценишь прозу поэтов. На твой взгляд, чем проза поэта отличается от прозы «чистого» прозаика? По каким приметам ее узнаешь?
ГШ Поэты не умеют выдумывать, для них это смешная и пустая трата времени. Жизнь все равно переиграет любой вымысел. Ее сюжеты острее и интереснее. Другое дело, надо иметь поэтическое зрение, чтобы видеть за повседневностью какой-то смысл. И это как раз то, чем поэты отличаются от прозаиков. Те любую проблему решают с помощью вымысла. Это удобно, это увлекает — но к познанию относится косвенно. Большие прозаики создают мощнейшие выдуманные миры. Реальность в них отражается лишь отчасти. Война 1812 года, какой ее изобразил Толстой, все-таки имеет мало отношения к тому, что происходило на самом деле. Проза поэта документальнее. Если хочешь побывать в шкуре сталинского зека, читай не Солженицына, а Домбровского.
АМ Хорошо, а проза драматурга имеет отличительные черты? В своем романе ты активно используешь и приемы драматургии, и ее графику.
ГШ Драматург — человек подсматривающий и подслушивающий. Если он возьмется за прозу, то напишет протокол. История в духе Сигизмунда Кржижановского, правда? А в прозе можно менять регистр на драматический. Кое-где для обострения ситуации — переходить на графику пьесы. У меня в первой редакции была глава в форме пьесы. Такой почти сценарий для короткометражки об умирающей русской деревне. Я в шутку думал даже рассылать ее бонусом особо преданным читателям.
АМ И еще о живописи. Как ты сам относишься к словам своего персонажа: «Художник копирует мастера не потому, что хочет повторить пейзаж, который тот нарисовал, а чтобы постичь дух, в котором находился художник»? Готов признать за ним правоту?
ГШ Да, почти все, что говорит о живописи мой несчастный Вадим Вадимыч — это те соображения, которые я вынес из путешествия по Китаю. Это большая и интересная тема — копии и оригинала. Китай ведь и сам копия — Поднебесная. Я даже написал поэму «Китай», в роман просто долетели отголоски. Школьником я учился в художке, мы часто копировали. Чтобы оказаться в Париже, мне было достаточно репродукции размером с открытку.
АМ Я заметил одну отличительную черту русского современного романа: даже в самом автобиографичном и возвышенно поэтичном его образце есть место детективной истории. Твой роман не исключение. Скажи, этой черте мы обязаны нашим 90-м, когда криминальная жизнь залетела в окна чуть-ли ни каждого дома? Вообще каково твое отношение к детективу?
ГШ Я очень любил детективы в начале 90-х — тогда их можно было обменять в книгообменнике на «Петербург» Андрея Белого, например. Это было такое превращение воды в вино. Но если серьезно, то в 90-х криминал мог втянуть в аферу даже самого тихого и законопослушного человека. Мы с моим другом-однокашником, покойным Сашей Спиртовым — торговали в начале 90-х старыми книгами. Был такой огромный букинистический развал под навесом Телеграфа на Новом Арбате, если помнишь. Крышевал книжников чеченец Руслан, мы ему и платили. Но однажды наехали два молоденьких дагестанца и мне пришлось отдать им то, что предназначалось Руслану. Когда тот приехал и узнал, что случилось, он молча посадил меня в свой белый «мерс». Мне уже тогда стало не по себе. А он повез по арбатским кабакам. И был прав, эти несчастные дагестанцы осели с нашими деньгами буквально напротив — в «Жигулях». Я показал их Руслану и унес ноги. А вечером в новостях рассказали, что в «Жигулях» была перестрелка. Два трупа, уроженцы Кавказа. Мы гадали, кто есть кто среди них. Но через неделю Руслан явился снова, так что… И вот как мне было быть, что чувствовать после этого? Слава богу, была водка. Это и есть 90-е. А в романе… тут криминал нужен не сам по себе, а чтобы показать героя. Нас ведь чуть припугни — и мы как на ладони. Сразу видно, кто заяц, а кто лев. Правда у меня, заметь, криминал часто оказывается выдуманным, игровым. Герою показалось, это была галлюцинация. Паранойя. Ничего в реальности не было. Но страх-то был!
АМ Полностью с тобою согласен. Сам работал в 90-е ночным продавцом на Калининском проспекте. Я читатель из ближнего твоего круга, поэтому о многих историях слышал еще до того, как они оказались в романе. Скажи, а Саметь в твоей жизни сыграла в точности такую же роль, какую сыграла в жизни главного героя Саши Сухого?
ГШ Я, как ты видишь, не ушел в отшельники — как он. В остальном — по деталям, быту, мыслям, которые приходят к тебе в голову, когда ты вникаешь в историю Смутного времени или православную литургику — да, это моя история, и даже имя своего прадеда я оставил без изменений. История про Саметь писалась, как говорится, «с колес». Я только успевал осмыслять и записывать, что происходило в реальности. Такая симфония, двойное пение. А когда один голос умолк, когда я закончил писать — другой голос стал в одиночестве звучать по-другому. Теперь я вижу Саметь другими глазами.
АМ В последние два-три года появилось немало романов, с помощью которых авторы пытаются разобраться с историей страны и историей семьи, не отделяя одно от другого. Для примера назову одну из таких книг «Памяти памяти» Марии Степановой. В «Красной планете» ты осмысляешь путь страны и семьи. На твой взгляд, чем вызван подобный интерес?
ГШ Книгу, подобную «Памяти памяти», должен в нашей стране написать каждый. Не обязательно в литературной форме, а для себя. Для самоопределения. Кто ты и что ты. Китайцы, например, памятуют своих предков до 13-го, кажется, колена, и это для них норма. Другое дело, когда подобная книга выходит на читателя. Все-таки надо помнить, что смотреть чужие семейные фотоальбомы — самое скучное дело на свете. Мой прадед в романе — своего рода гений времени и места. Он был священником в Самети, в селе под Костромой. У этого села довольно большая история еще со Смутных времен. В судьбе моего прадеда сошлись несколько исторических пластов. От Николая I он получил в храм икону Божией Матери «Федоровская», а от Сталина — тюрьму и гибель. Но храм стоит до сих пор, и колокола на нем звонят. С другой стороны, Саметь — это всего несколько километров по круговой советской дамбе до Ипатьевского монастыря. Вот тебе Смутное время. Вроде идешь вперед, а на самом деле обратно, по кругу. История как бы кусает себя за хвост, и ты это видишь. Когда вникаешь в то, что случилось в Угличе — поражает современность. Все предают и продают всех. Каждый подставляет каждого. Все давят друг друга за кусок пожирнее. Что-то здесь изменилось с тех пор? Смута — мотор русской истории. К сожалению, он работает на очень дорогом топливе. Он питается нами и нашими детьми. В этом смысле христианство, как говорила Ахматова, у нас еще не проповедано. Здесь кругом и «укради», и «убий».
АМ Чем ты объясняешь свое побуждение собрать в одном романе разные исторические эпохи?
ГШ Тем, что в нашей голове они находятся бок о бок.
АМ Поговорим о связях с твоим собственным творчеством. «Красная планета» настолько крепко связана с двумя предыдущими твоими романами — «Книгой Синана» и «Музеем имени Данте», что в моем сознании они даже объединяются в некий триптих. С одной стороны, я понимаю, что такова была писательская задача, с другой — прямо чувствую, как тебе не хочется расставаться со своими персонажами…
ГШ Никакой специальной задачи у меня не было, просто у любого писателя есть свои мании. Навязчивые идеи, которые кочуют из романа в роман. Прошлое, и то, как оно обуславливает наше настоящее — я бы сказал. Хочешь понять настоящее, разберись с прошлым. В этом смысле я рад, что наши писатели стали чаще оборачиваться. И да, в «Красной планете» я решил воскресить несколько персонажей из прошлых книг. Драматург, например, это человек из «Цунами», и мы видим как он живет после всего, что было. Героев иногда жалко — чего они висят в кладовке, никому не нужные и забытые? Почему бы не дать им снова повеселиться?
АМ Эмиль Чоран (Сиоран) считал европейское общество «обществом романа» и называл европейцев «сынами романа», распространяется ли это утверждение философа-экзистенциалиста на нас, россиян?
ГШ Роман — это территория свободомыслия. В стране, где за всю историю цензуры не было в общей сложности лет 20 — как можно рассчитывать на роман? Разве что сатирический. Русские — это «дети поэзии», если уж перефразировать Чорана. Только в поэзии можно было ощутить себя свободным.
АМ Тебя называют писателем-западником. В некотором смысле так оно и есть. При этом, на мой взгляд, ты писатель очень русский. Ты весь здесь, хотя твой литературный мир и не имеет каких-либо четких географических границ, национальных установок и тому подобное. С чем связан этот парадокс?
ГШ Сколько еще бед должно свалиться на мою несчастную родину, чтобы элементарные, первые для человека вещи — свободу мысли, выбора, совести — называли «западничеством»? Это общечеловеческие, гуманистические ценности, проповеданные нам веком Просвещения. Благодаря этим ценностям наша страна хоть немного выбралась из азиатчины. О чем еще говорить писателю всерьез, как не об осознании этих ценностей? С другой стороны, мы ищем свободу в предлагаемых временем и местом обстоятельствах. Внутри страны и истории, у которой на нас свои, как правило, людоедские, виды. Быть «послом рок-н-ролла в неритмичной стране» для писателя — это challenge. Тут есть свой вкус и вызов, свой драйв. Он мне нравится. Я не хочу уезжать. Мой отец занимался физикой высоких давлений в кристаллах, так вот, я хочу сказать, что в культуре под давлением тоже происходят удивительные метоморфозы. Почти вся русская литература была написана из-под спуда. Лучшие люди своего времени, и Карамзин, и Жуковский, и Батюшков, и Пушкин, и Вяземский — были европейцами и размышляли о том, как человеку с умом, талантом и совестью жить в стране, где ни то, ни другое, ни третье не требуется. В этом наша горькая специфика. Я бы каждого писателя обязал повесить на десктопе: «Не лги себе».
АМ Мир изменился. Пал «железный занавес». Ты много путешествуешь, и — в отличие от многих своих коллег-писателей — не в культурных поездах с поручителями и ответственными за вояж. Ты свободен от догляда в Риме, Кельне, Стамбуле… Это благодаря такому свободному перемещению в твоем романе много «безвизового» участия иностранцев? Кстати, очень странно, но твои пересонажи-инострацы ничем особенным не отличаются от персонажей «наших». С чем ты связываешь этот факт?
ГШ Я связываю этот факт с тем, что человеку, ищущему свободу, не так важно, какой ты национальности или религии. Для таких людей ничто, кроме языка, не является преградой для коммуникации. Люди со схожими мыслями притягиваются, и неважно где — в Риме, Стамбуле или Костроме.
АМ Что дают писателю путешествия — то же, что увлечение джазом, живописью, кинематографом, фотографией?
ГШ Я каждое утро начинаю с джаза, ставлю пластинку. Долфи, Паркер, Дэвис, Мингус, Тейлор, Янг, Пауэлл… — список огромный. Джаз только на виниле. В Питере на Удельной барахолке можно купить потрясающие диски. Но это все вещи из разряда эстетических удовольствий: джаз, фотография, живопись. А путешествие из разряда интеллектуальной необходимости. У меня голова начинает по-другому думать, когда поезд трогается. Большинство идей приходят мне в дороге, и стихи тоже. Нужно почаще менять фон, чтобы увидеть себя и мир со стороны. Мир меняется даже с высоты велосипеда.
АМ За двадцать лет твоей работы твои книги выходили в самых разных, но всегда в самых лучших российских издательствах. Как сегодня обстоит дело с издательским процессом? Как ты к издателям относишься?
ГШ Ты знаешь, опыт общения с издательствами последних лет наводит меня на мысль бросить писать вообще. Суди сам, как я должен относиться к издателю, который говорит: вот ваш роман «Цунами» был увлекательным, а сейчас, воля ваша, вы слишком мудрено пишете, читатель не поймет-с. Ну так пойди и застрелись вместе со своим безмозглым читателем, неудачник, — хочется мне ответить. Другой случай: крупнейшее, богатейшее в стране издательство говорит мне: мы не можем заплатить вам гонорар, тогда ваша книга будет в розницу слишком дорого стоить. Я не шучу, вот прям так и говорят. Многие издатели напрямую зависят от государственной кормушки — можешь представить, каких они дремучих взглядов. Ну и как мне к ним относиться после всего этого? Ничего, кроме презрения эти ребята (со своим читателям) — вызывать не могут. А я не хочу испытывать презрение, это деструктивная эмоция. Будда учил быть нейтральным.
АМ После такого ответа самое время спросить, о чем будет твоя следующая книга?
ГШ Я пишу книгу о Батюшкове. Это будет его жизнь, его окружение, его эпоха, судьба и время. Когда видишь, что в России во все времена издатели были вороваты, читатель неразборчив, а власть — запретительная, жить становится весело. Пережили тех, переживем и этих.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
