В издательстве «Corpus» вышел роман «Неграмотная, которая спасла короля и королевство в придачу» шведского писателя Юнаса Юнассона, автора бестселлера «Сто лет и чемодан денег в придачу». Переводчица обоих романов Екатерина Чевкина рассказывает об особенностях стиля Юнассона, трудностях в переводе ругательств и черном юморе в скандинавских сагах.
Едва я открыла роман, как влюбилась в него с первых же строк — за очень характерную, очень шведскую, как мне показалось, интонацию. И конечно, сразу же остро захотелось такую книгу перевести.
Здесь, по-видимому, надо объяснить, что я имею в виду. Шведская, да вообще скандинавская, еще ко временам саг восходящая традиция предполагает отказ от любой нарочитости, пафоса, вообще всякой чрезмерности — хотя, а может быть, именно потому, что в суровой северной жизни каждый день, что называется, есть место подвигу. Эта строгая скромность проявляется в каждодневном поведении: есть даже шведское ключевое понятие lagom — «в меру, в самый раз, достаточно», слово, идущее, как утверждают, от «lag» — «команда» (например, команда гребцов на викингском судне). Именно она — основа стилистики скандинавских саг, нарочито безэмоциональной, и их, как мы сегодня бы выразились, черного юмора. Так, в «Саге о Ньяле» в знаменитой сцене штурма дома Ньяля один из нападающих интересуется, «дома ли Гуннар», а его собрат по оружию, который влез на крышу и оказался проколот копьем снизу, отвечает: «Не знаю, дома ли Гуннар, но копье его дома», — и с этими словами погибает. Или в другой саге герой вырывает из сердца наконечник копья, смотрит на него и сообщает: «Хорошо кормил нас конунг — жир у меня даже в сердце». Этот прием, литóта — нарочитое преуменьшение — встречается в литературе куда реже, чем ставшая привычной нам гипербола. А тем более в русской литературе, исторически во многом сентиментальной и до сих пор внимательнейшим образом изучающей именно чувства и внутренний мир героя.
Мне казалось, что эта харизматичная стилистика навсегда канула, что называется, в Лету, ан нет. Столетний главный герой, выросших в глухом шведском хуторе и приученный жизнью, во-первых, не потакать своим чувствам, а во-вторых, особо не загадывать, ибо «все есть как есть, а будет как будет» оказывается идеальным стержнем, вокруг которого наматывается масштабноеабсурдноватое повествование в духе исландской саги. Сравните сами:
«Сам Аллан залег позади дощатого нужника, так что ничего не видел и не слышал. Что случилось неладное, он понял, только когда спустился в карьер оценить мощность взрыва. Там лежал автомобиль оптовика, равномерно рассеянный по всему карьеру, а местами попадались и фрагменты самого оптовика.
Ближе всего к дому приземлилась его голова, совершив мягкую посадку на поросший травой пятачок. И лежала теперь, уставившись на разрушения невидящими глазами.
— Что ты забыл у меня в карьере? — удивился Аллан.
Оптовик ничего не ответил».
Чем, спрошу я вас, не сага?
Сама литота особых сложностей для переводчика не представляет. Куда труднее другая особенность повествовательной манеры Юнассона. Это та самая естественность, фольклорность, сказовая интонация, которая в оригинале выглядит так легко, непринужденно и очаровательно, но решительно непереводима ни на какой язык. Вот тут-то и вышла главная загвоздка. Да, русская литература знает множество «сказов» — от Лескова и Бажова до Юрия Коваля, чья «Самая легкая лодка в мире» — это, конечно же, современный сказ. Ното сказы русские, плоть от плоти русского языка и его фразеологии. А здесь предстояло полностью демонтировать оригинал и пересобрать его по-русски так, чтобы воссоздать фольклорность и естественность, но именно что шведскую фольклорность и шведскую естественность. Меня утешало только знание, что все русские сказы тоже на самом деле «сделанные» тексты, конструкты. В общем, я решила, что русский перевод должен быть столь же идиоматичен, но скорее за счет синтаксиса, чем за счет фразеологии, и при этом отсылать к «русской скандинавской традиции — прежде всего, к переводам сказок.
Вот, например, я долго билась над двустишием, которым разуверившийся в Библии полиграфист дополнил Апокалипсис. В оригинале это обычный финал сказки, snip, snap, snut, nu ärdetsaganslut — что-то вроде русского «Вот и сказке конец, а кто слушал — молодец», ноподи такое вставь в русско-шведский сказ — колорит убьешь сразу! Пришлось придумывать гибрид из одного из более-менее нейтральных русских сказочных финалов и того, что мы помним с детства из канонических сказок Андерсена.
Вот как выглядели в печати два последних библейских стиха вместе с дополнительным стихом от самого полиграфиста:
20. Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе!
21. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь.
22. Снип-снап-снурре, сказка вся, врал бы дальше — да нельзя.
С фразеологией, впрочем, тоже пришлось поковыряться, особенно когда автор ее иронически переосмысляет. Так, главного героя, невозмутимого шведа Аллана Карлсона, жизнь носит по всему миру и в какой-то момент заносит в СССР -на прием к самому Сталину. Который, как отмечает автор, вовсе не был простофилей, или, как говорят шведы, «не в сенях родился». И все бы ничего, можно было бы выкрутиться, мол, «товарищ Сталин не вчера родился на свет», не развей автор образа далее: «…хотя именно там получал от отца ежедневную трепку». (Для знатоков — вот оригинал: Kamrat Stalin var inte född i farstun (även om det var just där han under uppväxten fick sin dagliga omgång stryk av fadern). Тут пришлось повертеться:
Товарищ Сталин оказался не лыком шит (правду сказать, его отец-сапожник лыком для шитья вовсе не пользовался, зато и вязал его не всегда — впрочем, поколотить сына не забывал даже в таких случаях).
Здесь следует заметить, что подобные вольности переводчика несколько извиняет то, что и сам Юнассон, как и положено в сказе, с так называемой исторической правдой обращается весьма непринужденно. О чем и говорить, если отцом атомной бомбы оказывается не кто иной, как лично Аллан Карлсон со шведского хутора Юксхюльт!
Отдельной проблемой стали, вы удивитесь, ругательства. Многие знают, что в Швеции — исторически весьма религиозной стране — самыми энергичными выражениями традиционно были не физиологические, как в русском языке, а кощунственные. В шведском у слов «черт» и «ад» как у табуированных есть множество эвфемизмов, да и сами они до сих пор иной раз пишутся через многоточия, как у нас — матерная лексика. Поэтому переводчики нередко передают шведское, скажем, «иди к черту!» русским «пошел на хер!» как энергетически более эквивалентным. Так вот, одна из героинь романа ругается примерно таким образом, да еще и «трехэтажно» — с нагромождением чертей и ада в самых разных живописных сочетаниях. По-русски она могла бы с грехом пополам заговорить на тему гребаной матери и всего такого (хотя это и нарушило бы интонацию «шведского сказа», конечно), если бы все ее ругательства потом не обыгрывались в религиозном контексте. И пришлось для упомянутой Гуниллы по прозвищу «Прекрасная» создавать интонационный гибрид богохульства и матюка вроде «едрена сатана и бесы в пекле».
И такого было много. Все это объясняет, почему с переводом пришлось повозиться, — а потом и еще повозиться, прибегну я к синтаксису Юнассона, — когда спустя десятилетие я снова открыла перевод и поняла, что его, мягко говоря, есть смысл доработать. Но это работа из тех, которая доставляет несомненное удовольствие, тот самый вызов, ради которого и стоит браться за дело. Ведь интереснее всего переводить непереводимое или, выражаясь словами незабвенного Кристобаля Хозевича, решать задачу, которая решения не имеет.
Имея подобный опыт, ко второй книге Юнассона — «Неграмотная, которая спасла короля и королевство в придачу» — я подступалась не без скепсиса. Что казалось таким непереводимо органичным для современного шведского эпоса о простодушном уроженце маленького хутора, то, опасалась я, будет выглядеть несколько вторично и натянуто, когда протагонистом окажется девочка из трущоб Соуэто. Однако опасения мои не подтвердились.
Жанру саги двадцать первого века (она же плутовской роман) оказалась подвластна не только скандинавская фактура, хотя и она во втором роман присутствует довольно густо с того момента, когда Номбеко (так зовут героиню) попадает в Швецию. Сказовая интонация, наработанная на книге номер один, вполне пригодилась и во второй, а основанный на литоте черный северный юморок вполне естественно сочетается что с невероятной историей маршала Маннергейма и его «маршальской стопки» — аутентичного финско-шведского алкогольного напитка, что с похождениями южноафриканского сердцееда Табо, выучившего наизусть все стихи Пабло Неруды, что с жизнеописанием правящего шведского монарха или приключениями двух незадачливых агентов Моссада. По крайней мере, так мне представляется как переводчику.
Посмотрим, что скажет почтеннейший читатель. За ним, как-никак, последнее слово в этой саге.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
