Нарастающее напряжение между героями, полувзгляды, полужесты — та тонкая материя, из которой соткана удивительная «Зима в Сокчхо». В курортном корейском городке возле моря, где зимой — запустение и тишина, в захудалой гостинице встретятся герои истории. Маленький дебютный роман франко-корейской писательницы Элизы Шуа Дюсапсен, опубликованный в 2016 году, когда ей было всего двадцать три года — определенно о чувствах и ощущениях. При этом вовсе не обязательно, что под «чувствами» подразумевается любовь, а под «ощущениями» — влечение. Это прежде всего история о поиске идентичности: о том, как, соприкоснувшись ненадолго с миром другого, начинаешь чуть лучше понимать себя.

Зима в Сокчхо

355 ₽ 1 014

Сокчхо, Южная Корея. Зимой в этом приморском курортном городе жизнь замирает. Французский художник приезжает сюда в поисках вдохновения и собственного места в жизни. С корейской девушкой, которая принадлежит совсем иной культуре, у него завязываются странные, подчас нелепые и болезненные отношения, которые длятся лишь две недели.

Посмотреть

Чувствительность новая и не очень

В культуре последних лет все отчетливее формировалась потребность в «новой чувствительности». Это был, в том числе, другой, более конкретный язык для описания эмоционального опыта (даже слова вроде «газлайтинг» или «токсичный» постепенно перестали звучать как экзотизмы) — но отличия «новой чувствительности» от литературы сентименталистов вроде «Бедной Лизы» Николая Карамзина языком не исчерпываются. Кажется, основная задача такой прозы — что автофикшна, будь то прямолинейная «Рана» Оксаны Васякиной или причудливый «Дом иллюзий» Кармен Марии Мачадо, что фикшна вроде сборника Ингер Эдельфельдт «Удивительный хамелеон» — напомнить о том, что любая эмоция важна.

В традиционной культуре полно ограничений, связанных с чувствами: это и навязывание чувства стыда за якобы неправильное проживание горя («ни слезинки на похоронах не проронила!»), и утверждение иерархии боли («мне бы твои проблемы»), и прямой запрет на выражение эмоций (чаще еще и окрашенный гендерно — «ты же мальчик, не плачь"/"не ори, истеричка»). Стыд — универсальный ограничитель эмоций. Стыдно чувствовать вообще, стыдно говорить о чувствах, стыдно обращаться к психологу с какой-то ерундой. Тот кропотливый анализ эмоций, к которому все чаще обращаются писательницы и писатели, в первую очередь работает на то, чтобы снять эти ограничения. И если сентиментализм оставил после себя, среди прочего, «эффект Вертера» — теорию о том, что после громко освещенных суицидов возрастает количество суицидов подражающих (как в случае упомянутой «Бедной Лизы» — число самоутоплений среди читательниц), то, несмотря на кажущуюся драматичность, «новая чувствительность» не разрушительна, а исцеляюща. Она — о том, как с любыми эмоциями жить: любое переживание становится шагом к пониманию себя. «Зима в Сокхчо», при всей включенности в современный мир, поразительно анахронична; являясь абсолютным порождением «новой чувствительности», она оставляет ощущение истории без привязки ко времени.

История об отчуждении

Героиня и герой из разных миров тянутся друг к другу — едва ли не самый распространенный любовный сюжет: от волшебных сказок до классических трагедий, от шекспировских влюбленных из враждующих кланов до смертной Бэллы Свон и вампира Эдварда Каллена. Так начинается и «Зима в Сокчхо», и на этой завязке любое сходство с традиционными историями любви заканчивается.

Заезжий немолодой француз Ян Керран сперва напоминает юной героине о ее собственном происхождении — отца-француза она никогда не знала. Затем — о полузабытых интересах и мечтах, которыми она жила до того, как перестать сопротивляться давлению родни и застыть в этой точке реальности: за стойкой паршивой гостиницы, в статусе невесты не то что бы горячо любимого, но вполне приличного юноши, пресловутое «все как у всех». В этом городке сплетается патриархальное мышление и черты новейшего времени: ты должна быть послушной, уметь хорошо готовить, выйти замуж до двадцати пяти, а еще (и на этих словах как-то особенно остро понимаешь, что место действия все же Корея, слишком разнится культурный код) — обязательно лечь под нож в центре пластической хирургии. Об операциях говорится столь же обыденно, как о том, что приготовить на ужин; героиня видит постоялицу гостиницы в бинтах после посещения хирурга — и это подается как часть повседневности.

Ян Керран тоже перекраивает героиню на свой лад, хоть и невольно. Он — ходячий троп, уставший от жизни художник, она — нечто неопределенное, недооформившееся, противоречивое, но очень живое. Она, как зеркало, вбирает в себя те черты нового знакомого, которые хотела бы видеть в себе (опять же альтернатива стереотипному ходу событий, когда юная героиня оказывается нужна лишь для того, чтобы подтолкнуть к перерождению героя, примеров достаточно во всей мировой литературе от «Евгения Онегина» до «451 по Фаренгейту»). И становится еще более чужой месту, где ей так неуютно. Сокхчо отвечает взаимностью: жители городка, прежде сплетничавшие о происхождении героини, отдаляются еще больше, и демонстративно затоваривают с ней на английском в присутствии иностранца.

Так история о странном, неловком сближении двух людей становится еще и историей об отчуждении — и друг от друга, и от привычной среды.

Что это было

Недоговоренность и неопределенность у Дюсапсен остается лишь в той мере, чтобы дать читателю самостоятельно расставить акценты. Герои здесь напоминают временами тех, что запомнились по школьной классике, о которых Полина Аронсон в «Любовь. Сделай сам» напишет следующее: «Один из главных разговоров о любви в русской литературе — сцена признания Левина Кити — выглядит так: „к, в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? — т, я, н, м, и, о“. О чем тут еще было говорить? Влипая в любовные истории, наши князья и графини теряли дар красноречия». Отчасти именно поэтому «Зима в Сокхчо» покажется близкой и знакомой: мы узнавали, что такое любовь, в том числе и на этих примерах.

Керран вечерами рисует чернилами, скрип пера слышен (или кажется, что слышен — здесь между реальностью и ощущением реальности можно ставить знак равенства) за гостиничной стеной, разделяющей героев; рисует, конечно же, понятно чей портрет. Но ничего не выходит. Керран жует уголок альбома, рассказчица вымазывается чернилами, Керран комкает бумагу, рассказчица покупает чернила, это Керран — бумага, рассказчица — чернила. Рисунка так долго не будет, чувства не облекутся в слова или поступки. Неясно даже, что именно испытывали друг к другу эти герои, что конкретно их так влекло в этом странном, на домыслах основанном союзе, которого, может, и не было для одного из участников. Или для обоих.