Рецензии (отзывы) покупателя Сергей Ивкин

Зачем человек читает роман? Я поймал себя на мысли, что некоторые интервалы своей жизни событийно помню хуже, чем прочитанные в те дни книги. Да, я хорошо работал, получал премии, но книги были важнее. Я помню двойную жизнь, в которой не было разницы между прожитым и прочитанным – память всё уравняла.

Роман Евгения Чижова «Перевод с подстрочника» сравнивают с книгой Алексея Сальникова «Опосредованно» (в обоих романах фигурирует связь поэзии и власти), но московская жизнь главного героя...

Читать полностью

Зачем человек читает роман? Я поймал себя на мысли, что некоторые интервалы своей жизни событийно помню хуже, чем прочитанные в те дни книги. Да, я хорошо работал, получал премии, но книги были важнее. Я помню двойную жизнь, в которой не было разницы между прожитым и прочитанным – память всё уравняла.

Роман Евгения Чижова «Перевод с подстрочника» сравнивают с книгой Алексея Сальникова «Опосредованно» (в обоих романах фигурирует связь поэзии и власти), но московская жизнь главного героя «Перевода с подстрочника» в моём сознании слилась с главным героем экранизации другого романа Алексея – «Петровы в гриппе и вокруг него». Гибель в пожаре поэта-заики под телесводку из Чечни (Зачем нужны стихи, если они не могут ничего изменить?) для меня сопровождалась кадрами из фильма Кирилла Серебрянникова «Петровы в гриппе». Чем дальше я читал «Перевод с подстрочника», тем больше лиц, реальных и экранных, в него вторгалось. Получилось, что я уже не столько читал книгу Евгения Чижова, сколько разговаривал со всей этой толпой, вызванных из подсознания людей. Приходилось через каждые несколько абзацев откладывать в сторону текст и просто дышать перед следующим уходом на глубину.
В романе есть момент, когда главный герой – поэт и переводчик Олег Пичигин с маской плавает в огромном искусственном водохранилище, расположенном посреди пустыни (идея построить это гигантское зеркало пришла из стихотворения Народного Вожатого, которое Олегу предстояло перевести). Длинные водоросли нежно колышутся под ним, касаются его кожи, и через эти касания Олег понимает, как передать по-русски стихи поэта-президента.

Итак, сначала. Есть узкий круг поэтов, собирающихся в кафе. В этом кругу регулярно появляется мальчик-мажор из Средней Азии Тимур Касымов. Потом этот мальчик-мажор становится крупным чиновником у себя на родине и зовёт одного из поэтов перевести книгу нового президента своей страны, Народного Вожатого Разматкула Гулимова. Поэт соглашается, едет, памятуя советские рассказы переводчиков об Армении и Грузии (взять даже воспоминания не особо обласканного властью Арсения Тарковского) и действительно получает в своё распоряжение целый дом и покорных его воле женщин. Но что-то всё время портит для поэта «Сказку тысячи и одной ночи»: сквозь мир, сотворённый на основе стихов президента, проступает тёмная изнанка с джиннами и БТР-ами. И Олег Пичигин, чтобы лучше понять свою работу, решает слиться с окружающей его действительностью, примерить её на себя, стать её частью, связать себя с местной женщиной, выпить на здешней свадьбе, вступить в беседу с религиозными фанатиками.
Сейчас, по прочтении, мне тяжело понять: какая часть моей биографии принадлежит мне, а какая – герою романа Евгения Чижова. Испанский стыд и глупая дерзость попеременно сменяют друг друга у меня в голове. У этой книги нет морали для меня, все цитаты, которые я хотел выписать во время чтения, остались под её обложкой, внутри того мира, который я посетил почти наяву. Я был в этом самом Коштырбастане, ходил сквозь облака пыли под невыносимой жарой, трясся в набитом людьми автобусе по заброшенной дороге, смотрел на закат с ладони гигантской статуи президента, сцеловывал песок с таких чуждых женских губ.

А стихи? Стихи даны в романе подстрочниками. Каждый желающий может взять и перевести их сам. Переводы Олега унёс офицер, сопровождавший Народного Вожатого. У нас есть только несколько оборванных страниц, втоптанных в грунт воспоминаний. Всё, что останется от громадных стел со стихами президента на коштырском языке. Как нет у нас переведённых Арсением Тарковским стихов Иосифа Сталина. Одна власть сменяет другую, и как говорил Иосиф Бродский, от великих поэм «остаются только мышиные хвостики». Кому они принадлежат? Вероятно, переводчику. Каждый переводчик, пишет собственное стихотворение. С нуля.
Зачем я прочитал эту книгу? Чтобы лучше запомнить свою непрочитанную реальность. Мне в ладонь положили ключи от двери к самому себе. Я открываю собственные переводы, теперь мне кажется, что их написал Олег Пичигин:

В петле тумана

Средь бела дня
в глаза вошёл туман.
Не ветер – я,
развеивать его.

Бутон прозрачный сердца моего
к центуриону-солнцу потянулся
раскрыться под зазубренным мечом,
но потерял привычную основу.
Качается испуганно в кольце
тумана, дозволяющего только
стенанье ночи под шуршанье жвал
трёхсотсороконогого молчанья.

Туманов осени я столько пережил,
а этот лёг распаханной землёю,
которую пометила полынь
и потому надежды нет на всходы.

Нет смысла в посевной. И я мятеж
замыслил, но дрожу перед туманом,
как перед алтарём античным, будто
летел с него чистейшим сладким пеплом.

Туман мне улыбается. Вернуть
себя я должен, слово отыскать,
закрывшее меня в туманном теле.

Поднять глаза – и ветер разметёт,
откроет небо, и туман повиснет,
как ленты на деревьях. Но я слеп,
стою на улице, я гол, как при рожденьи,
и глуп, как при смерти.

Я – дерево с петлёй
тумана шелестящего
на шее.
(Матея Матевский, пер. с македонского)
(c) Сергей Ивкин Скрыть

Если бы я прочитал эту книгу сразу по её выходу, я бы отметил крайне убедительных персонажей рассказа, но всё происходящее в ней ко мне бы не имело никакого отношения. Да, я имел опыт жизни маленькой, отгороженной от мира группой в 10-м году, но к тому времени я ещё не накопил того опыта самоедства и оправдания других, который достиг горла в самый разгар пандемии. В 2020 году я потерял работу и мы с семьёй и друзьями переселились в деревню. Наш быт напоминал игру, но его начали пронзать совсем...

Читать полностью

Если бы я прочитал эту книгу сразу по её выходу, я бы отметил крайне убедительных персонажей рассказа, но всё происходящее в ней ко мне бы не имело никакого отношения. Да, я имел опыт жизни маленькой, отгороженной от мира группой в 10-м году, но к тому времени я ещё не накопил того опыта самоедства и оправдания других, который достиг горла в самый разгар пандемии. В 2020 году я потерял работу и мы с семьёй и друзьями переселились в деревню. Наш быт напоминал игру, но его начали пронзать совсем не игровые обиды и подозрения. Впоследствии лета 2020-го, да и 2021-го на фоне дальнейших событий воспринимались как сладкая сказка. Моя личная история самоопределения и понимания, чего я хочу в этой жизни, с кем я связан, а кого нужно пропустить мимо. Чем вообще жив человек, из каких чувств строится его душа, его воля к жизни и победе? И вот в относительно спокойный период, когда вроде бы всё устаканилось, я открываю книгу Яны Вагнер.

«Живые люди» — очень хорошая книга. Невероятно тяжёлая книга. Крайне логичная книга. Причём логичная не событийно, а эмоционально. Я подчёркивал, что основа стихотворения – эмоциональный сюжет, метаморфоза чувств. Заглядывание за границы эмоционального кадра, раскрытие того, что проговорить невозможно, только ощутить. И Яне Вагнер удалось наполнить свою прозу этой страшной поэзией, где кошмар не совершается, а протягивается, словно резиновое пламя, словно невидимая паутина, словно ледяная рыболовная сеть между описанным и происходящим, до сих пор происходящим в твоей памяти, в момент чтения.
Вторая часть романа «Вангозеро» читается и как самостоятельное произведение, если ты видел массовый испуг перед вирусом наяву. Столько книг написано о смертельном вирусе гриппа, сюжет даже стал моден, потому, когда частично он стал происходить с нами, его восприняли как норму, отработанный сценарий. Переживём. Сбежим. И вот Яна разглядывает: кого мы станем спасать? как мы будем тащить на себе группу, где участники ненавидят друг друга (потому что это нормально — ненавидеть, когда тебе плохо)? чем мы готовы поступиться, чтобы жить?
Для одного человека легче сразу получить пулю в живот, но не склонить голову, а другой вытерпит унижение, чтобы после воткнуть нож в горло обидчику, и не простить себе это унижение в дальнейшем. Все мы очень разные, когда живые. Замороженные и замороченные поступают по приказу, по логике, по инстинкту, а живые поступают по-своему. Каждый по-своему. Независимо от ожиданий и требований самых близких. Ломаясь, огрызаясь, задыхаясь, они хотят остаться живыми. Откупаясь от Смерти привязанностями и принципами. Меняя себя. Сохраняя жизнь.
Север. Остров посреди озера. Однокомнатный дом. 11 человек. Три машины брошены на берегу. Запасы кончаются. Вокруг белое безмолвие и вирус. И это только начало. Самое начало той, настоящей жизни, жить которую невыносимо, но надо.

Как мягко я прожил свою «эпидемию». Мои стихи мне кажутся детскими рисунками о счастье:
Нашинковали нашу жизнь. Достался
угрюмый дом на горке, баня, грядки,
вода из-под земли, звенящий кедр
и куст шиповника у самого крыльца.
Под кедром стол, мы завтракали кучно,
несли, как в сказке, многие тарелки,
половником напитки разливали
под скрип сапог незримого Жнеца.

Отчаянье холодные ладони
к лицу тогда ещё не протянуло,
я полон был идей, как заработать,
и ничего, конечно, не обрёл.
Сплошные обещания, надежды,
до снега продержались и вернулись
в нелепый город, в гулкие трамваи,
в счастливый комфортабельный шеол.

Мне страшно здесь. Я улыбаюсь куце,
я говорю ответственные вещи,
я понимаю, что живу не верно,
не научаясь жить иначе, вскачь.
Молюсь Тому, кто нас оберегает.
Не полагая никуда вернуться,
возделываю сердце, жду рассвета,
пишу икону, сдерживаю плач.
(с) Сергей Ивкин Скрыть

«У нас же в России — похожий вселенский сквозняк: спонтанность бытия, торжество стихии, отсутствие какой-либо опоры, — те же предпосылки для поиска просветления!»
М.М.

– Врушка твоя Москвина, — сказала коллега по библиотеке, а через секунду: – А что ещё у неё есть почитать?
Марина Москвина началась для меня на автобусной остановке по улице Вайнера. Сестра взяла её книгу «Моя собака любит джаз» в библиотеке Дома техники и читала прямо на ходу. Потом остановилась и сказала: «Это настолько...

Читать полностью

«У нас же в России — похожий вселенский сквозняк: спонтанность бытия, торжество стихии, отсутствие какой-либо опоры, — те же предпосылки для поиска просветления!»
М.М.

– Врушка твоя Москвина, — сказала коллега по библиотеке, а через секунду: – А что ещё у неё есть почитать?
Марина Москвина началась для меня на автобусной остановке по улице Вайнера. Сестра взяла её книгу «Моя собака любит джаз» в библиотеке Дома техники и читала прямо на ходу. Потом остановилась и сказала: «Это настолько невыносимо прекрасно, что необходимо читать вслух!» «Читай!» — поддержал я, — «Только давай остановимся, я не могу слушать и идти одновременно, оперативной памяти не хватает. Я – ущербная модель». Мы опустили наши рюкзаки возле автобусной остановки и абсолютно игнорируя публику, стали наслаждаться книгой. Мимо нас проезжали маленькие пузатые серые автобусы, проезжали большие сверкающие жёлтые гармошки, пошевелил усами даже один троллейбус, двери открывались, выпускали пассажиров, но никто не покидал остановочный комплекс. Людей только прибавлялось. На фразе «По когтю узнаю льва!» сестра сползла спиной по плохо прокрашенной ребристой жести и простонала: «Не могу больше, задыхаюсь от восторга». Я взял книгу и продолжил. Когда я дочитал рассказ «Дерево моё сучковатое», остановка нам рукоплескала. Даже было немного обидно, что половина всех этих людей уехала немедленно в ближайшей гармошке.

С тех пор, входя в любой книжный магазин, я шёл в два отдела: традиционно в «Поэзию» и в «Женскую прозу», смотреть книги на букву «М». Почему-то в моём щенячестве в магазинах всегда стоял отдельный стенд «Женская проза», и книги Марины Москвиной можно было встретить только там. Наверное потому я обиделся на любые гендерные различия в литературе. Есть хорошие книги — и не интересные лично мне.
Вторым высоким счастьем стал роман «Гений безответной любви», мне даже стало казаться, что мою жизнь написала та же Марина. Я – один из её нелепых летающих персонажей. И было ещё несколько волшебных книг. А на днях случилась пропущенная в суете «О бесконечной любви и быстротечности жизни». И вот я сижу и лью слёзы на клавиатуру. И записываю всё, что приходит мне в голову, чтобы сохранить это невероятное «пушкинское» состояние: «Над вымыслом слезами обольюсь».

Точнее так: никакого вымысла! Все персонажи Марины Москвиной — реальные люди: её мама Люся, её папа Лев, её муж Лёня — художник из города Нижние Серги, который придумал и даблоидов, и водолазов, и много кого ещё. Когда в Екатеринбургском музее современного искусства на улице Влюблённого рыцаря была выставка её мужа, мне было 15 лет, до бенефиса на остановке оставался почти год, я залез в гигантскую мягкую скульптуру очередной выдумки Лёни, похожей на вертикального таракана, и пошёл по залам. Меня поймали и выгнали из музея, но эти три минуты жизни внутри Марининой книжки у меня были.

И вот ещё одна совершенно честная книжка от современного Мюнхгаузена, которая в первой же истории сама себя «разоблачает». В маленьком рассказе «Между нами только ночь» о творчестве, о сострадании и прощении автора по отношению к своему окружению сказано больше, чем в толстенном томе Стивена Кинга о мастерстве писателя. Ногти обкусаны до локтей, прижимаешь книгу к сердцу и шепчешь всем предавшим тебя: «Ну вас, спасибо, что были!»
После «Зелёных гор и белых облаков» молишься за всех, с кем не сложилась любовь плотская, и потому возникла любовь небесная, ничуть не менее высокая.

«Люблю тебя восемь дней в неделю» призывает поблагодарить все большие и маленькие города, куда тебя заносили твои куцые крылья.

А «Остров» — невероятный гремящий буддийский барабан, поминающий всех, живущих искусством по всей планете Земля. Вот есть такие люди, и всё не напрасно. И Смерть отступает смущённо. Потому что бессмертие всё-таки есть, оно передаётся через материальные предметы и нематериальные буквы.

Да и не такая она страшная, эта Смерть, если Марина ей посвятила такую добрую, полную молитв книгу. А четыре рассказа в книге потому, что в Японии у слова «Смерть» и цифры «четыре» почти один иероглиф. Могу и ошибаться, но так я запомнил из книги Харуки Мураками. А моё любимое стихотворение о Смерти такое:

Ветер колотит оконной рамой
комнату за стеной.
Чаще всего называют Мамой
ту, что придёт за мной.
Так утешительно и нестрашно,
что под её рукой
пламя — тряпичное, снег — бумажный,
сам — не такой такой.
(с) Сергей Ивкин Скрыть

Когда в 1963 году Георгия Данелию спросили, к какому жанру относится его фильм «Я шагаю по Москве», он определил его как «Лирическую комедию». Так этот термин и прижился: с одной стороны чистая лирика, но настолько лёгкая, что порой кажется смешной, но вновь одёргивает тебя на серьёзные размышления о жизни и смерти. И вот я говорю, что этот жанр (поджанр, не-жанр) встретил на страницах книги. Героиня романа Марины Москвиной «Три стороны камня» Рая Абрикосова пережила черепно-мозговую травму, в...

Читать полностью

Когда в 1963 году Георгия Данелию спросили, к какому жанру относится его фильм «Я шагаю по Москве», он определил его как «Лирическую комедию». Так этот термин и прижился: с одной стороны чистая лирика, но настолько лёгкая, что порой кажется смешной, но вновь одёргивает тебя на серьёзные размышления о жизни и смерти. И вот я говорю, что этот жанр (поджанр, не-жанр) встретил на страницах книги. Героиня романа Марины Москвиной «Три стороны камня» Рая Абрикосова пережила черепно-мозговую травму, в результате чего стала воспринимать мир чрезмерно радостно. Она всем довольна, всякому прощает, всех любит, счастлива жизнью как таковой.

При этом мир вокруг неё не особо даёт повода для такого к нему отношения: богемно-коммунальный московский быт, нахождение между двумя любовями — сугубо платонической к депрессивному интеллектуалу Флавию и сугубо земной к законному мужу Фёдору, одержимому спелеологией, — полунищее существование писателя, метания по «табору улицы тёмной» между экстрасенсами, видящими на расстоянии внутренние органы, и ложными дилерами искусства, и прочие печали. Да и вообще, она ли — главная героиня? Ведь роман о художнике Илье Матвеевиче Золотнике, рядом с которым пунктиром мчалась жизнь Раи Абрикосовой. Этот художник писал свет, белое на белом, и у него метаний ещё больше: от казённой расплющенной тубы на подрамнике наставника в Алма-Ате до свалки «светоносной» живописи возле помойного контейнера в Москве.

Или может главным героем является медвежонок, принадлежавший художнику. В 1943 году в Одессе игрушку хотел забрать с собой грабящий дома фашист, но еврейская бабушка художника, записанная украинкой, а потому выжившая, сказала: «Этот медведь принадлежит моему внуку». И фашист не тронул медведя, отступил. И этот медведь сменил множество адресов, лишился носа и уха, но зато научился управлять трамваем в Крыму.
Да, моё описание очень похоже на бред. И при чтении книги время от времени накрывает ощущение, что ты читаешь нечто сомнительное. Но не можешь оторваться, потому что на самом деле это «шоу глупого счастья» идеально рассчитано. Марина Москвина написала книгу мирного времени. Книгу о том, что просто жить — не скучно.

Воспитываемые на героической литературе всё время ищем в своей жизни место для подвига. Когда возможностей совершить подвиг масса — мы страдаем, нам страшно, стыдно и плохо. А когда нет? Когда просто тянутся будни… И вот в этих буднях и раскрывается главный секрет: существование — счастье. Ты ощущаешь счастье нормальности, только его утратив. Вкус кислорода, задыхаясь без. Вкус пищи, после долгого поста. Тишину тела, после восьмичасового приступа боли. А Рая постоянно помнит об утрате, и радуется всему, как только что обретённому. И потому так легки её потери. И мучительны предательства близких: они — всего этого не ценят, не помнят, не радуются, добровольно страдают и тоскуют.

Мне видится, мало кто способен дочитать «Три стороны камня» до финала: выдержать такую интоксикацию благодарностью Небу может далеко не всякая душа. Но если удастся всё-таки сесть в тот крымский трамвай, ведомый одноухим медведем, то в дальнейшем ничего не будет страшно: мы пережили счастье, что нам может сверх него угрожать?
В качестве традиционной автоцитаты ставлю собственного медведя:

Медленное крошево событий.
Кружево сближений и утрат.
Медвежонок, в парке позабытый,
принимает первый летний град.

Пуговки, уставленные в тучу,
высунутый замшевый язык:
«Господи, какой же я везучий!
Я к такому счастью не привык».

Плотность шелестящего потока.
Тяжесть шкуры. Холод по спине.
«Я не знал, что так бывает. О как!
Неужели это вправду мне?»
(c) Сергей Ивкин Скрыть

Если определить жанр этой книги, то можно сразу потерять больше половины удовольствия от её прочтения. Анаит Григорян нужно внимать, не заглядывая в аннотации и чужие суждения. Медленно входить в маленькое кафе с осьминогом на вывеске, разглядывать огромный аквариум с пока ещё живым будущим содержимым вашей тарелки, слушать нарочито громкие беседы посетителей.
Большое количество сносок, пестрящих иероглифами, ничуть не усложняют восприятие, напротив благодаря им атмосфера книги раскрывается...

Читать полностью

Если определить жанр этой книги, то можно сразу потерять больше половины удовольствия от её прочтения. Анаит Григорян нужно внимать, не заглядывая в аннотации и чужие суждения. Медленно входить в маленькое кафе с Осьминогом на вывеске, разглядывать огромный аквариум с пока ещё живым будущим содержимым вашей тарелки, слушать нарочито громкие беседы посетителей.
Большое количество сносок, пестрящих иероглифами, ничуть не усложняют восприятие, напротив благодаря им атмосфера книги раскрывается перед читателем, словно листья чая в крутом кипятке. В какой-то момент тебе уже не важен сюжет: ты любуешься обстановкой, обыденными ритуалами, душевно обнажёнными персонажами.
Особую прелесть предаёт книге тот факт, что главный герой – банковский работник из Москвы – населением маленького японского острова воспринимается как «американец». Анаит красиво ввела в книгу знаменитую вырезанную сцену из «Мимино» Георгия Данелии: нет для японца разницы между американцем и русским, китайскую примесь крови они гораздо острее почувствуют, чем противопоставление «Великих Держав». Возможно, мы гораздо ближе к Америке, чем сами о том думаем.
Если не давать книге определений, то о чём говорить? О читательской аудитории? О встроенности этого романа в контекст русской или японской культуры? Любая подсказка лишит читателя радости раскрытия тайны. Нет, пусть интрига длится до последней секунды. «Осьминог» Анаит Григорян – изысканная чайная церемония: до того, как ты прикоснёшься губами к обжигающему напитку, сперва должен оценить совершенство движений мастера, красоту посуды, вежливость и помпезность беседы, согреть поочерёдно над чашей сначала левый, а потом правый глаз.
Могу позволить себе рассказать только о последствиях чтения. Я долго сидел, закрыв обложку, в полной тишине и вспоминал весь роман по сценам, старательно выстраивая всё произошедшее в единую композицию, выходил из лабиринта нахлынувших эмоций. Единственный персонаж, роль которого я не понял, была кошка. И мне очень интересно поговорить с кем-либо, вслед за мной посетившим рыбацкий остров, о её назначении. Хотя, это тоже самое, что спрашивать Андрея Тарковского: «А что означает в вашем «Сталкере» собака?»
– В моём «Сталкере» собака обозначает просто собаку, – ответит Андрей Арсеньевич.
Ах, если бы так… Скрыть

Начнём с аксиомы: Джером Дэвид Сэлинджер — гений. Абсолютный. На мой вкус у него есть только одна плохая книга (но и та мне в шестнадцать лет понравилась), её знают все, есть миф, что именно эта книга свела Марка Чепмена с ума, заставив выстрелить в Джона Леннона, якобы спасая от «пропасти» идей Джона играющих «во ржи» ровесников Марка. Я же влюблён в «Сагу о Глассах» и отдельно в «16 Хэпворта 1924 года» — последнюю опубликованную при жизни Джерома Дэвида повесть, его завещание, письмо юного...

Читать полностью

Начнём с аксиомы: Джером Дэвид Сэлинджер — гений. Абсолютный. На мой вкус у него есть только одна плохая книга (но и та мне в шестнадцать лет понравилась), её знают все, есть миф, что именно эта книга свела Марка Чепмена с ума, заставив выстрелить в Джона Леннона, якобы спасая от «пропасти» идей Джона играющих «во ржи» ровесников Марка. Я же влюблён в «Сагу о Глассах» и отдельно в «16 Хэпворта 1924 года» — последнюю опубликованную при жизни Джерома Дэвида повесть, его завещание, письмо юного Симора (Саймора) Гласса родителям из летнего скаутского лагеря «Хэпворт», где он влачил отдых вместе с младшим братом Бадди, перепечатанное Бадди спустя три десятка лет. Большая часть письма состоит из списка книг с короткими комментариями. Я проглотил эту повесть на уютном диване в маленьком домике под Курганом между Новым годом и Рождеством, на километры вокруг не было ни души, только две семьи под одной крышей, вино и гитара. Письмо написано девятилетним мальчиком, помнящим свои прошлые жизни, список книг не по зубам и почти сорокалетнему Бадди, перепечатывающему детский почерк брата на машинке. Сюжета нет, но оторваться невозможно, особенно, если у читателя есть хотя бы частичный общий бэкграунд с Симором.
И вот я открываю продолжение-отражение «16 Хэпворта», написанное от лица девочки пятнадцати лет, ученицы аристократической английской школы. Она так же, как и Глассы, полукровка еврейской и валлийской (Глассы — ирландской) линий. Книжный список Морвенны Фелпс больше ориентирован не на классическую и религиозную литературы, а представляет собой гремучую смесь фэнтази и НФ (в которую прокрался из-за названия «Волхв» Джона Фаулза), но от упоминания любимых книг прыгаешь ничуть не меньше, чем от списка Симора.
В целом роман «Среди Других» Джо Уолтон посвящён библиотекам и библиотекарям, книжным клубам и магазинам, любви к книгам и тому цементу, который они способны заложить между людьми. Это красивая сказка для подростков, которую взрослый прочитает со слезами благодарности. Потому что в момент чтения тебе снова 15 лет, и ты влюблён в жизнь, и понимаешь, что жить стоит, чтобы, например, дочитать начатую книгу, какой-нибудь «Вавилон-17». Но есть и другие причины. И они прекрасны!
У валлийско-канадской писательницы и поэтессы Джо Уолтон вышло 15 романов и несколько сборников стихов, но на русский переведены только две книги: «Клык и коготь» — мир драконов, живущих внутри эстетики «Джейн Остин», и «Среди других» — одновременный реверанс Толкину и Воннегуту. Скрыть

Когда в круг моего общения был вброшен фильм Кирилла Серебрянникова «Лето», почти все мнения свелись к одному: конечно же это — неправда, но так точно передающая дух эпохи, что рассказала не только историю Майка и Цоя, но и всех «Майков» и «Цоев» по всей России. Те же чувства я испытал, закрыв обложку романа Франсиш Ди Понтиш Пиблз «Воздух, которым ты дышишь», вот только мне не с кем было его обсудить, помимо Елены Бушуевой. Потому я буду говорить об этом романе с вами, теми, кто его однажды...

Читать полностью

Когда в круг моего общения был вброшен фильм Кирилла Серебрянникова «Лето», почти все мнения свелись к одному: конечно же это — неправда, но так точно передающая дух эпохи, что рассказала не только историю Майка и Цоя, но и всех «Майков» и «Цоев» по всей России. Те же чувства я испытал, закрыв обложку романа Франсиш Ди Понтиш Пиблз «Воздух, которым ты дышишь», вот только мне не с кем было его обсудить, помимо Елены Бушуевой. Потому я буду говорить об этом романе с вами, теми, кто его однажды решат прочесть.
Аспирантуру я не закончил, а если бы довёл до ума, то стал бы выпускником кафедры аксиологии. И это было бы замечательно, потому что именно «ценность» создаёт суть человека, даёт или пресекает его рост. Главной ценностью двух героинь романа, названных по религиозной бразильской традиции «Богоматерь Скорбей» (Мария даш Дориш) и «Богоматерь Милосердия» (Мария даш Граса), была музыка, самба, являвшаяся духом их земли, позвоночником их народа.
По композиции книга вызывает стойкую ассоциацию с фильмом Квентина Тарантино «Криминальное чтиво», да и антураж у книги соответствующий, но все эти многочисленные «камбэки» не раздражают и не запутывают, а только насыщают основную линию воспоминаний. Да, мы слушаем воспоминания 80-летней старухи Дор о днях её молодости и возвращении самбы в её зрелости. Но возвращение музыки для неё самой не так уж и важно, оно — шлейф звёздной карьеры её подруги-соперницы Грасы, история жизни которой и замыкает разрозненные события в цельную систему.
Но может ли являться воспоминанием то, чего никогда не было? Может ли стать историей развития жанра перечисление имён, которых не существовало? Эти персонажи собраны из трёх, четырёх, десяти человек каждый. Но для читателя они живы и единственны. Читатель рассказчице верит. Читатель начинает слышать музыку, делить с рассказчицей ценность южных мелодий.
У Грасы, выступавшей под псевдонимом София Сальвадор, есть прототип — Кармен Миранда, по паспорту Мария ду Карму Миранда да Кунья (Богоматерь Судьбы), бразильская певица и танцовщица, добившаяся признания в Голливуде, оставившая отпечатки своих ладоней на Аллее звёзд. У прототипа были две сестры, одну из которых — Августу — считали более одарённой, она не добилась признания, но прожила долгую жизнь и оставила воспоминания. От тех дневников и вьётся дымок, превратившийся с подачи выпускницы Мастерской писателей штата Айова в роскошное облако Бразилии самбы и босса-новы, населённое благородными мафиози и глупыми аристократами, царственными нищими и стыдливыми диктаторами, упрямыми девушками и мудрыми гитаристами.
Говорить об этой книге — то же самое, что описывать карнавал, одновременно пытаясь передать красоту шествия, наложения маленьких маршей, поцелуи за колоннами соборов и бандитские разборки в переулках. Грязь и восторг, телесное и сакральное неотделимы, они питают друг друга, наполняют свою целостность ценностью, осмысленностью, необходимостью и верой в то, что всё это — и есть свобода.
Да, именно о свободе эта книга, о том, из чего свобода складывается, чем тебя держит, что ты отдаёшь, за право чувствовать (а не быть) себя свободным. И потому не так важны для восприятия этой книги факты, сколько ассоциации и параллели. И хитрец (Профессор, Динозавр) Винисиуш де Оливейра стойко ассоциируется сразу и с Винисиушем де Мораишем и с Антониу Карлосом Жобином, подарившими всему миру одну из самых популярных песен — «Девушку из Ипанемы». Песня и появилась в 1962 году, кульминация романа приходится на финал Второй Мировой войны, но так рассказчица показывает: вот, я кладу в песок Ипанемы семя, из которого вырастет самое высокое в этой стране дерево. И вы дышите кислородом, сошедшим с листьев этого дерева.
Постскриптум. Роман наполнен стихами. Вероятно, в оригинале они прекрасны, но в переводе лишь поддерживают сюжет. Оттого возникает желание написать поверх них собственные песни. Тем более, каждый раз, когда я слышу испаноязычное фаду, мне мерещится, что поют по-русски.
Постскриптум 2. Однажды я тоже написал ложное воспоминание, и тоже посвящённое самбе.
Garota de Ipanema
В мёрзлой маршрутке на волнах шансоновой шелухи
слышу: Анто’ниу Ка’рлос Жоби’м прогревает салон —
«Девушка из Ипане’мы» (Виниси’уш де Мора’иш —стихи).
Лишь начинается музыка, сразу становится весело и светло.
Песенку эту с утра, наводя марафет,
перевирала желанная дочь болгар:
«Знойная девушка цокает мимо кафе,
два музыканта глядят на её загар».
Так ничего не сложилось, Снежана, в том тысяча девятьсот
девяносто четвёртом у двух несмышлёных котят.
Только осталось, что музыка — мёдом из сот,
всё исцеляющий и примиряющий яд.
В глянце раздаточном как-то нашёл статью
про Элои’зу Пине’йру, входящую ровно в час
за сигаретами в сумрак, где мате пьют
два трепача, сочинивших бразильский джаз.
В мёрзлой маршрутке, рассекающей Уралмаш,
я попросил, Снежана, у ангелов — сложно ль им? —
чтобы в Болгарии ты по утрам на пляж
цокала мимо кафе, где звучит Жобим. Скрыть

Сложно провести грань между поэтическим сборником и поэтической книгой, о какой цельности можно говорить в случае собрания стихотворений – каждое из них поёт о своём, только себя отстаивает. Пусть какие-то стихи автором любимы больше, какие-то принимаются на птичьих правах, но для читателя каждое стихотворение — первое, поэзию часто начинают читать наугад, с произвольной страницы. Но есть у меня дурная привычка всякую книгу читать с первой строки, даже поэтический сборник, высматривать в его...

Читать полностью

Сложно провести грань между поэтическим сборником и поэтической книгой, о какой цельности можно говорить в случае собрания стихотворений – каждое из них поёт о своём, только себя отстаивает. Пусть какие-то стихи автором любимы больше, какие-то принимаются на птичьих правах, но для читателя каждое стихотворение — первое, поэзию часто начинают читать наугад, с произвольной страницы. Но есть у меня дурная привычка всякую книгу читать с первой строки, даже поэтический сборник, высматривать в его пёстрой музыке ведущие мотивы, повторяющиеся детали.
«При свете ночи» Анны Гедымин — несомненно книга. И вынесенные в финал поэмы — не отодвинуты в сторону, а логично её завершают. Три главы стихотворений раскрывают три разные темы в лирике. «Одуванчики — никогда» — любовь как принятие мира, любовь равная благодарности, любовь как пребывание в земном раю. «Чёрные зеркала» — обезлюбленность, утрата или невозможность любви, и не только о межчеловеческих отношениях идёт речь. А вот «Медленная вода» — о смешанности чувств, о переходах туда-обратно зыбкой границы обиды и приязни. Частный мир, негромкий, но при всех печалях очень комфортный. Меня-то учили, что поэзия – это сопротивление, протест, крик, скандал, и вдруг я читаю поэзию созерцания, поэзию прощения, поэзию благословения.
И три короткие поэмы Анны, которые, если бы их не подписала она как поэмы, я принял бы за просто стихи, предстоящие им три мотива обыгрывают, соединяют. Потому они и поэмы, что сюжетно и жанрово переходят в разряд эпоса (пространство внутри них иное, независимо от количества строк). «Косари» — многоперсонный мир русской деревни, где показной грех и тихая верность вознесены до явлений не мировоззрения, а устройства Мироздания. «Мастер мостов» — о бесстрашии, о самоценности любви, о самодостаточности творчества. «Месть Тамерлана» — об отношении к своему прошлому, о неразрывной связи исторических процессов.
И получается, что начала поэт речь с любования отражениями куполов в Москва-реке, а пришла к внутреннему пониманию Родины, своей земли, к такому высокому патриотизму, который понимается как сакральное пробуждение. Вроде бы, о несвязанных частностях в стихотворении говорилось, а читатель размышляет после чтения о вещах онтологических. В том и сакральность, что стихи не бывают «про что-то», они — состояние, приобщение к особому знанию, и у Анны Гедымин чаще всего — состояние внимания миру.
Сказал о цельности, но со стихами, словно с корпускулярно-волновой теорией света нельзя остаться только на одной позиции. Прочитал книгу целиком, а перечитывать всё равно станешь по «корпускулам», снова и снова проговаривая любимые строки. Открываю 78-ю страницу и перечитываю:
Лес предзимней зиял пустотой…
Помню слякоть и чувство тревоги,
И отчётливый куст золотой,
Голосующий у дороги.
Вроде выболела до дна
Эта осень.
И нате вам — милость!
Но из тысячи душ ни одна
В странном месте не притормозилась.
Вот он — миг, предвещающий крах!
Ох, припомнит судьба нам, истица,
Как молили о мелких дарах,
Чтобы мимо щедрот проноситься!..
Спасибо, Анна, что позволила остановиться. Причаститься щедрот Господних. Скрыть

Лучшие рецензии автора	Рейтинг
Осьминог	+19
Три стороны камня	+11
Воздух, которым ты дышишь	+5
Перевод с подстрочника	+3
Живые люди	+3

Акции сегодня

Рецензии и отзывы покупателя