«Привет, Вселенная!» из тех книг, которые с интересом прочтут и дети, и взрослые. Изящное балансирование на стыке жанров, хитросплетения филиппинской мифологии, замечательный перевод Дины Крупской. А главное, какая-то очень располагающая человеческая позиция самой писательницы, благодаря чему в огромный плюс превращается даже крупный недостаток романа. Энтрада Келли бежит в трёх направлениях сразу и пишет сразу обо всём: и проблему инклюзии в школах надо осветить, и про буллинг не забыть, и...
Самый устойчивый и, страшно сказать, здоровый психологически, как ни странно, отрицательный герой – школьный задира с говорящей фамилией Быковски. У него глубокая, чисто по Петрановской, сформированная привязанность к отцу, такому же задире, он не отягощён рефлексией, сангвиничен, глуп и в меру трусоват, а значит, на настоящие проблемы не нарвётся. Побегает-побегает по дантовской чаще, поплачет, и к бате домой, играть роль настоящего мужика. А Валенсия и Вёрджил, да и Каору, имеющие несчастье быть умными и тонкими, будут блуждать в лесу, гораздо более тёмном и страшном, всю оставшуюся жизнь...
"Редакция Встреча", само того не зная, сделала мне несколько очень добрых дел. Во-первых, выпустила в свет книгу моего детства "Записки уцелевшего", которую я читала в толстом журнале и нашла в интернете двадцать лет спустя. Стыдно признаться, по ключевым словам "расскажите скабрёзненький мне анекдотец". Во-вторых, подбросила в минуту жизни трудную воспоминания Н.Е. Амосовой, одну из немногих книг, которую я назвала бы поучительной в хорошем смысле. В-третьих,...
И в-четвёртых по счёту, но не по значению -- конечно, Сергей Николаевич Дурылин.
А самое большое горе в детстве моего брата, князя Арсения, было, когда он разбил дедушкину китайскую чашечку: он задел ее локтем, увлеченный разговором с дедушкой, она мягко упала на ковер и, кажется, не столько разбилась, а сломалась от собственной хрупкости, и густой шоколад пролился на белого кота Пальмерстона, и он, сердито замяукав, убежал с дедушкиных колен. Брат рыдал над осколками и все говорил, отходя от слез:
– Я склею ее! Ведь ее можно склеить? Ведь да?
Брата утешали, что все будет склеено. А дедушка послал в город разыскать такую же чашку, но другой такой не было.
Удивительно, что такой поклонник Суворова, как дединька, назвал своего ангорца Пальмерстоном. Вот в воинственном азарте воевода Пальмерстон поражает Русь на карте указательным перстом... С милым белоснежным котиком как-то не ассоциируется.
Няня наша была из Николич. Она еще близко помнила крепостное время. Мизинца на руке у нее не было.
— Няня, няня, где у тебя палец? — спросишь её, бывало, а она ответит обычной шуткой:
— Медведю скормила.
— Как скормила?
— А так, взяла да скормила.
Сейчас прошла первая радость узнавания, и к Дурылину установилось несколько скептическое отношение: вычурен, приторен, занудлив... действия мало. У некоторых претензии идеологического порядка -- как так, целая страна в тартарары пошла, а этот субъект имеет нахальство причитать над убитым котиком да вздыхать над нянькиным пальцем. И у меня такое чувство, что в этом-то и мудрость. Дурылин был грустный человек и честный, а в сочетании этих качеств таится мудрость.
Я вспомнил себя 6-летком, когда меня учили от мамы скрывать смерть бабушки, а она чуяла и меня все пытала, и я был в тревоге, что проговорюсь. Что осталось во мне от того мальчика Серёжи в бархатной курточке, не произносившего р, л и с? Ни кровинки, ни мускула, все ушло — куда-то (о, как страшно!), осталась память — как ниточка, связывающая того Серёжу со мной; держащая на себе моё «я» — то — и нынешнее, а между ними — бездна времени, лет, пространства, прожитого, сотни смертей, и моя жизнь, и вот уже слабеющее тело моё, и все, и всё — и эта ниточка, которая только меня и держит (ибо и Серёжа тот все-таки я, и если я оторвусь от него, никак бытием не буду с ним связан, то я сойду с ума, распадусь на куски сознания и не в прошлом только, а и сейчас, вот живя) — и даёт мне силу говорить «я», и составляет в существе всего меня, — эта ниточка в начале тончайшая, едва видная, — есть душа моя, — есть бессмертная моя душа, ибо от тела моего, от материи, от той, Серёжиной, уж ничего не осталось во мне, всё израсходовано, и я никогда не узнаю и не могу узнать даже — где оно, то, Серёжино — тельце, кровь. А душа его — и моя: одна...
Написано на самом деле очень неглупо, но главным героиням не позавидуешь. Завязка: отец девочек резко захандрил, как будто бы собрался разводиться, и мама в последнем порыве склеить отношения едет с ним в путешествие по Испании. Девочек сбагрили на лето дедушке с бабушкой. Исабели и Урсуле развод родителей не улыбается. Во-первых, они не хотят младших братьев и сестёр, а во-вторых, боятся потерять в материальной обеспеченности. Поэтому девочки, старшей тринадцатый год, младшей двенадцатый,...
Заканчивается благополучно. Разлука отменяется. Но возникает вопрос: а где во всей этой беготне вокруг психологического комфорта папы сам папа? Такое ощущение, что он важен всем вокруг -- жене из-за любви, детям из-за прагматических соображений, родители вообще в нём души не чают, единственный ребёнок ведь. А самому себе не важен. Плывёт и плывёт по течению... Почему вообще, чтобы разобраться в себе, нужно обязательно оставить семью? Как-нибудь параллельно нельзя заниматься самоанализом? Почему из-за дел давно минувших дней, в сущности, должны страдать вполне живые люди, которые ничем не провинились и ни за что не отвечают? Было -- да, было и быльём поросло.
Страшноватая история.
Место действия -- Великобритания. Время действия -- наше время. При этом расстановка сил почти полностью дублирует известную трагедию Софокла. С той только разницей, что царь Эдип никакой не царь, не совершает отцеубийства и инцеста с матерью, не выкалывает себе глаза пряжкой хитона и вообще в повествовании слабо участвует.
Когда б Эдип повежливей был с папкой,
А маму не хватал бы за коленки,
то не пришлось бы ковырять булавкой
Товарищ зенки, товарищ зенки. (с) Роман Шмараков
Исма --...
Когда б Эдип повежливей был с папкой,
А маму не хватал бы за коленки,
то не пришлось бы ковырять булавкой
Товарищ зенки, товарищ зенки. (с) Роман Шмараков
Исма -- Исмена. Несчастная в общем-то девушка, занималась бы собой и своей учёбой, а так младшенькие её буквально съели своими запросами.
Аника -- Антигона. Беззаветно любящая сестра и/или хитрая дрянная манипуляторша, у которой нет ничего святого.
Парвиз -- Полиник и Этеокл одновременно. Либо просто недотёпа, либо посттравма так по интеллектуальным способностям прокатилась. Стругацкие про подобного юношу писали: "Он даже не знал, что в суде бывает адвокат. Тихий ты, куст, упрекнули его и оставили в покое". Там есть трогательный совершенно момент, когда Парвиз, уже завербовавшись и натворив беспримесного, циничного зла, осознаёт, как вляпался, и вдруг! Внезапно! замечает над посольством британский флаг. И бежит туда, в сторону флага, потому что это Ро-ди-на, там мама, там чай Липтон... не знаю, что у него в голове реяло. Он бежал -- в книге, на верную смерть от своих же, а я думала: человече, куда ты мчишься? У тебя руки в крови не то что по локоть -- по плечи, чего ты хочешь от Юнион Джека? Зачем ты вспомнил о нём сейчас.
Эймон -- Гемон, сын Креонта. Не в папу пошёл.
Караман Лоне -- Креонт. Как бы его сыграл Евгений Леонов.
Греческий хор -- все мы, население земного шара.
Волна шумит, жизнь утекает мимо,
Над ковриком рыдает Пенелопа.
На что ж тебе хотелося экстрима,
< лакуна в тексте, лакуна в тексте > (с) Роман Шмараков
Научная фантастика для маленьких? Эту родительскую дикую фантазию, то есть я хотела сказать, гениальную идею российские издательства не торопятся воплощать в жизнь. Понятно, дети разные. Но широко известная "Астровитянка" Ник. Горькавого скорее всего дошкольному возрасту не подойдёт. Посоветовали классическое произведение популярной американской писательницы. Не будем указывать пальцами, но то была Мадлен Л'Энгл и "Трещина во времени". Я, взрослая, читая, ужасалась. Под...
Конечно, "Охотники за планетами" были глотком свежего воздуха. Для шести лет рановато, но от самого оформления книги дочь в восхищении, рассматривает обложку, пытается читать по складам. То есть шрифт крупный, удобный, разборчивый. Чего недостаёт? Иллюстраций. Если бы хоть три четыре картинки, хоть чёрно-белые, но в таком же стиле, как обложка... Увы.
Сюжетно -- классическая космоопера, с поправкой на детские интересы. Неуловимо, но чётко напоминает "Чакру Кентавра" Ольги Ларионовой. Мальчики немного на одно лицо, а девочки очень разные. Дельфина с логикой и твёрдым стремлением любой ценой выбиться из нищеты и Палика с тонким пониманием социального взаимодействия... Ностальгически вспоминаю свою школьную дружбу.
Каждую новую книгу М.С. Аромштам я жду с нетерпением. Я могу читая, спорить с авторской трактовкой, возмущаться, метать громы и молнии, но жду всегда с нетерпением. Приятно и поспорить с умным человеком. От предыдущих книг "Белый верх -- тёмный низ" отличается тем, что писательница вдумчиво и интересно рассказывает, как складывались её спорные убеждения.
Здесь весь набор интроектов интеллигентной советской семьи: от дедушки Ленина до доктора Спока и Макаренко. Здесь школа со...
Здесь весь набор интроектов интеллигентной советской семьи: от дедушки Ленина до доктора Спока и Макаренко. Здесь школа со своим специфическим бэкграундом и двор, центр социализации. Здесь страшная фамильная тайна: бабушка отреклась от деда в годы репрессий, спасала детей. Здесь вечная битва практичности с гигиеничностью при полной невозможности реализовать эстетические потребности. Здесь дух экономии и вековечное "денег нет", которое ни в коем случае нельзя назвать бедностью. Здесь поле конфликтов "белого верха" -- стремлений, порывов и интериоризированных идеологем с "тёмным низом" естественных физиологических потребностей.
Я смотрю в эту книгу как в зеркало и в тоске и печали вижу себя. Хотя советской школы в её классическом понимании: форма, линейки, пионерия-октябрятство -- захватила ничтожное количество, начальные классы. Наверное, так же отозвалась книга, как фундаментальное исследование А. Юрчака "Это было навсегда, пока не кончилось".
***
Н. К. Метнер приехал. Он пять лет не был в России.
Идет по Никитской и читает: «Улица Герцена».
Ничего не сказал, только спросил:
— А Никитский монастырь тоже теперь переименован
в монастырь Герцена?
***
Л. Н. Толстой в 80-х гг. часто ходил в Румянцевскую библиотеку к Н. Ф. Федорову, глубоко им чтимому, ходил беседовать, ходил и за книгами. И вот как-то из каталожной Н. Ф. повел Л. Н-ча по библиотеке отыскивать какую-то нужную Толстому книгу. Они проходили комнату за комнатой,...
Н. К. Метнер приехал. Он пять лет не был в России.
Идет по Никитской и читает: «Улица Герцена».
Ничего не сказал, только спросил:
— А Никитский монастырь тоже теперь переименован
в монастырь Герцена?
***
Л. Н. Толстой в 80-х гг. часто ходил в Румянцевскую библиотеку к Н. Ф. Федорову, глубоко им чтимому, ходил беседовать, ходил и за книгами. И вот как-то из каталожной Н. Ф. повел Л. Н-ча по библиотеке отыскивать какую-то нужную Толстому книгу. Они проходили комнату за комнатой, уставленные доверху шкапами с книгами. И Л. Н. не удержался и сказал:
— Какое множество книг! И какое ничтожное число из них действительно нужны людям. Все остальные можно бы сжечь без всякого ущерба.
Федоров остановился, отстранился от Толстого и, сурово оглянув его с ног до головы, промолвил:
— Много я слышал глупостей на своем веку, а такой ещё не слыхивал!
* * *
Раздался звонок к началу концерта. Садовский позвонил ложечкой. Подошел лакей — Садовский расплатился, дал на чай, и лакей сделал поворот с поклоном.
Но Маяковский остановил его:
— А с меня сколько следует?
— С вас? — лакей покосился довольно неодобрительно на кофту.— С вас ничего-с не следует! — И исчез.
Садовский, не моргнув, комментировал:
— Брюсов велел кормить всех футуристов даром, чтоб они поменьше его ругали.
Предыдущее издание ["Московский рабочий", 1991] -- оно не просто с небольшими сокращениями, оно кругом обкромсано. Конечно, подвиг был со стороны издательства выпустить в свет такие мемуары: об изобилии во времена скудости, о тихости во времена шума и ярости... Это надо было характер иметь: издавать и читать в те времена такие вещи. И вполне логично -- что создавалось в сорок первом, то в девяносто первом прямо-таки просилось, чтобы услышали.
Но это первое издание, повторяю, очень обкромсанное. Прямо в стиле старинного школьного анекдота о вороне и лисице: "Ну ничего ж себе басню сократили". Если вы читали только его, можно считать, что мимо вас проплыла треть книги. Знаете, как одной фразой сказать, что живёшь спокойно в деревне и всего хватает? И пеун, и мяун есть. То есть и петушок (с курочками), и кот. Про пеуна и мяуна и их хозяйку очень ласково Дурылин рассказывает. У него очень много доброго, ласкового о людях. Поэтому многим кажется слащавым. Мне -- нет. Мне -- нет.
Уже из самого факта покупки "Хроник" понятно, что имя Боба Дилана для меня не пустой звук. Разочарую тех, с кем едина в музыкальных пристрастиях: это не "Тарантул". Увы. Второго "Тарантула" нет и быть не может, я умом понимала, но так тянуло ещё раз окунуться в игру языковой стихии, в глоссолалию сектантов из глубинки, в беззастенчивый дыр-бул-щыл с американским акцентом... Не вышло. Что поделать? Буду перечитывать "Тарантула".
Как мемуарное...
Как мемуарное произведение "Хроники" тоже ничего из себя не представляют. Дилан хитрый. Мы знали это и раньше, но теперь ощутили на собственной шкуре. Ни-че-го он нам не расскажет ни про семью, ни про жён и подруг, ни о чём личном вообще. И даже быт проскользнёт незаметно, оставшись лишь в нескольких ярких картинках. Большим ценителем privacy предстаёт разве что Герберт Уэллс, который в завещании отложил публикацию своих воспоминаний до смерти последней из женщин, которые там упомянуты. И одна прожила сто с лишком лет, ну, что тут скажешь. Дилан хитрый. Он молчит и улыбается.
Я скажу вам, как правильно читать "Хроники". Для этого надо иметь не только книгу, но открытый ю-туб и хорошие колонки. Если надо, наушники. Раскрываете книгу, находите незнакомое имя или название группы -- а вы его найдёте, будьте уверены! -- и наберите его в строке поиска. После чего наслаждайтесь прекрасной и/или необычной музыкой.
Разумеется, хотелось бы побольше фотографий, плакатов и постеров, обложек альбомов -- того, что делает музыку шестидесятых ещё и визуальным искусством. Но это сделало бы "Хроники" дороже, посему смиренно благодарю издательство за доставленный нечеловеческий кайф.
Уже не первая книга о любви, в которой без любви было бы лучше. Очень уж мизерные фигуры не соответствуют грандиозному фону экологической катастрофы. Небольшой городок Эбердин разваливается под ударами водной стихии. Власти наконец принимают решение -- дешевле совсем затопить населенный пункт, чем каждый год его поднимать из развалин. И в то время как матери и отцы мечутся, пытаясь сохранить не чушь вообще-то собачью, а малую родину, да и бабушки с дедушками припомнили боевой 68-й и выходят на...
Да и то сказать, за что молодежи в Эбердине держаться? Перспектив никаких, продолжать учёбу негде, работы практически нет. Мы пеняем школьничкам за ограниченность, провинциальность, за недалёкость, наконец -- но какими они могли вырасти в глухой провинции, под руководством ограниченных, недалёких людей вроде той же директрисы? Вот типаж отталкивающий: мало того, что умчалась, бросив кота, ещё и ученицу нагрузила ловлей и доставкой этого хвостатого вельзевула.
А многие бы из нас боролись за свою деревеньку, если бы альтернативой предлагался Лос-Анджелес или Сан-Франциско?
На самом деле книжка симпатичная. Некоторые страницы написаны очень забавно, например. где Кили пытается догадаться, которая из её подруг приехала на церковное собрание под открытым небом девственницей, а уехала уже в другом состоянии... Но вообще для главной героини, толковой, в общем-то, девушки, хотелось бы чего-то покрупнее, чем метания между не слишком порядочным прекрасным принцем и глубоко порядочным мистером Середнячком. К черту романтику, мы тонем.
Купила я эту книгу по соврешенно прозаической причине -- летом планировалась поездка в Пушкинские Горы. Первую часть читали всей семьёй с интересом. Хотя никаких особенных открытий, наверное, никто, кроме меня, не совершил. Спросить просто прохожих на улице -- чем занимался Пушкин в Михайловском? Все вспомнят хрестоматийное "выпьем с горя, где же кружка". А найдутся и те, кто упомянет "путешествие в Опочку и фортепьяно вечерком", Зизи, разливающую пунш, инфернального...
Колония по понятным причинам надолго не задержалась. Что происходило в михайловском и Тригорском после революции? Подскажу -- разгром. Что происходило во время войны? Подскажу -- опять-таки разгром. Но если крестьяне жгли и разрушали, не рассчитывая на выгоду, то рачительные нацисты всё ценное пронумеровали, собрали в ящики и вывезли. Часть экспонатов удалось вернуть, а часть, как говорится, война списала. Где об этом почитать, о трагической фигуре назначенного немцами директора музея, об оккупации? Нигде, кроме "Повседневной жизни Пушкиногорья", я этих сведений не видала. А что мы знаем о директоре Пушкинского музея Семёне Гейченко, что мы о нём читали? "Заповедник" Довлатова?
С лёгкой ли довлатовской руки, по другой ли какой причине, к Гейченко принято относиться иронически. А, дескать, это тот самодур, который декоративные валуны расставлял и золотую цепь на дуб повесил... очевидно, с целью учёного кота на неё запустить. Тот шут гороховый, который рассказывал байки, как рукопись "Онегина" утонула в сельском туалете. И в издёвке есть доля горькой правды! Из подлинного в пушкинском заповеднике осталась в основном природа... Гейченко не мог не быть самодуром. Он вынужден был во всё внедряться, до всего дотягиваться и во всём участвовать. Или так, или экспонировать горелые развалины.
Кто-то из коллег вспоминает: в Михайловском был кот Васяся, большой и хищный. Он жрал в саду белок. И вот сидит директор музея на крылечке и шьёт Васясе сапожки, чтобы он перестал охотиться...
На вопрос, был ли в Михайловском кот в пушкинские времена, г-жа Сергеева-Клятис отвечает утвердительно. Было и несколько, потому что без кота в русской деревне жить невозможно.
Ужасная книженция, хоть и издана красиво. Это оформление обложек меня очаровывает-околдовывает, этот шрифт сам читается... содержание бы ещё хоть немного соответствовало.
А так: сюжет предсказуемый, персонажи шаблонные, юмор плоский, финал нелепый и безнадёжный. Отвратительно представлять себе, как циники-продюсеры вводят в мальчиковую группу "девочку на побегушках с фотоаппаратом", рассчитывая на зрелищное шоу. А девочка, бедолага, думает, что всё это всерьёз и любят её...
А так: сюжет предсказуемый, персонажи шаблонные, юмор плоский, финал нелепый и безнадёжный. Отвратительно представлять себе, как циники-продюсеры вводят в мальчиковую группу "девочку на побегушках с фотоаппаратом", рассчитывая на зрелищное шоу. А девочка, бедолага, думает, что всё это всерьёз и любят её по-настоящему. Конечно, по законам жанра всё завершится счастливо, ребята из группы "Сердцееды" сыграют пару старых песен и даже вернут себе прежнее название, сестра Кары удачно перенесёт трансплантацию... И никто ничьё сердце не разобьёт и не съест.
Я очень люблю романы Трейси Шевалье. "Девушку с жемчужной серёжкой" ставлю гораздо выше всем известнойй экранизации, регулярно перечитываю "Прелестных созданий" и "Побег", а "Дева в голубом", как ни банально это звучит, изменила мою жизнь -- я именно после неё стала заниматься генеалогией, историей своей семьи. Пусть успехи мало впечатляют, но мне есть за что благодарить писательницу.
Однако истина дороже, и приходится признать, что Шекспир в её...
Однако истина дороже, и приходится признать, что Шекспир в её пересказе не получился. Не получился ни как Шекспир, ни как трагедия, ни как конкретно "Отелло", ни как пересказ. Шевалье, очевидно, исходила из ложного предположения, что концепты честности, верности и порядочности в современном мире что-то значат только для школьного возраста... и сделала Яго, Дездемону, Эмилию и самого Мавра одиннадцатилетними детьми. А дети в этом возрасте так не мыслят и не чувствуют, следовательно, так не поступают.
Иэн, инкарнация Яго, -- сформировавшийся паранойяльный психопат, хитроумный, как Одиссей, и сексуально озабоченный, как герой порнофильма. Из Дездемоны сделали просто какую-то умственно отсталую, а для объяснения прозорливости Эмилии-Мими ввели в действие сверхъестественные силы. Более-менее удался Осей, но это как минимум подросток или даже взрослеющий юноша. Осторожный, но импульсивный, болезненно самолюбивый, наивный до глубины души -- да, в такого Отелло я верю. Но не верю в такие эротические бури в исполнении пятиклассника. Логическая связка "ну, он же африканец, там все рано созревают и только и мечтают о белых девочках" не кажется убедительной, простите.
На данный момент -- самая неудачная книга проекта "Шекспир XXI века".
Голубиная охота -- это целая культура, к сожалению, уходящая. Одни названия пород чего стоят: чеграш, мурый, голова мавра, пламенок, русский барабанщик,камыш, простолёт, чайка простая и совиная, мурый, турман, дутыш (вы видели дутыша когда-нибудь? это Босх...) капуцин, крестовый монах и этот, как его называют, такой беленький. Всегда позабываю. Павлиний. Послесловие на редкость познавательное: вот вам было ведомо, что голубеводством увлекались маршал Жуков, Людмила Зыкина, Н. С. Хрущёв,...
У меня был брат с двадцать пятого года (рождения), он держал голубей. И за два дня, как ему идти на фронт, их украли. Мать вспоминала, что он эти два дня как не свой ходил, говорил: "Вы зачем так? Ушёл бы я на фронт -- ну и забрали бы..." В сорок четвёртом он погиб. И вот после этого мать мне не разрешала голубей держать. Но, видимо, запретный плод и впрямь сладок: голуби -- это моя любовь. Мне кажется, это связь с братом... и похоже, от него мне это.
А.В. Карпов, Переславль.
Фабулу пересказывать нет необходимости, фильм "Чужая Белая и Рябой" смотрели наверняка многие. У меня в классе было несколько человек, которые соловьёвский шедевр знали наизусть, как их бабушки и дедушки -- "Чапаева". А вот с повестью я познакомилась только сейчас. Лучше поздно, чем никогда -- удивительная книга, мудрая, выстраданная. Буддийская какая-то, что источник страданий есть привязанность, а из привязанности истекают гнев, страсть и невежество. Прошу прощения за длинную цитату:
Вновь он убедился, что люди живут по законам, выгодным и удобным им, часто непонятным для него, Седого, и потому страшным: внезапный удар Цыгана — новое свидетельство того, что состояние настороженного отношения к миру есть нормальное состояние. Нормальное состояние для него, слабого. Седой пасовал — перед Цыганом, перед девушкой в сарафане из искусственной кожи, перед теми, кого он встречал на речке, на улице, в школе. Они могли на речке связать узлом его рубашку так туго, что только зубами развяжешь, и помочиться на узел, могли взломать дверь его голубятни, унести голубей или оторвать им головы, могли даже не выглянуть из автобуса: расшибся он там насмерть или жив?
Эту породу в памяти Седого начинал безымянный пацан с Оторвановки, куда Седой первоклассником ходил в гости к тетке. Мать с теткой чаевничали, он вышел на улицу, здесь примкнул к одной из воюющих сторон: хлестались помидорными плетями. Один из противников убежал за угол и вернулся с доской. Доска была долга, он нес ее вертикально, с трудом удерживая. Соратники Седого отбежали, он остался: пацан лишь стращал, он не мог пустить доску в ход, это было немыслимо, потому что сам Седой никогда бы не сделал такого. Пацан приблизился, закусил губу, толкнул доску от себя — его лицо выражало лишь напряжение — и обрушил ее на голову Седого. Удар, страшный сам по себе, — Седой потерял сознание — был еще более страшен своей жестокостью. С тех пор страх жил в его душе как холод.
Вот такое было отрочество у архитектора Найдёнова и у тысяч и тысяч ребят, которые ни в какие архитекторы не выбились. Хорошая книга, на все времена и на все возрасты.
Журнал приобретался из-за рубрики "В малом жанре", а особенно из-за рассказов Лидии Дэвис. Лидия Дэвис особенная.
Мы с моим псом
Муравей, и тот может на вас смотреть и даже грозить вам лапками. Мой пес, конечно, не знает, что я человек, он меня cчитает собакой, хоть я никогда не прыгаю через забор. Я сильная собака. Но я не разеваю рот, свесив челюсть, когда хожу гулять. Какая бы ни стояла жара, я не вываливаю язык. Правда, я на него лаю: “Фу! Фу!”
Но и остальные рассказы в...
Мы с моим псом
Муравей, и тот может на вас смотреть и даже грозить вам лапками. Мой пес, конечно, не знает, что я человек, он меня cчитает собакой, хоть я никогда не прыгаю через забор. Я сильная собака. Но я не разеваю рот, свесив челюсть, когда хожу гулять. Какая бы ни стояла жара, я не вываливаю язык. Правда, я на него лаю: “Фу! Фу!”
Но и остальные рассказы в этом номере на высоте, и Дарваши интересный, и Ролан Топор с лица необщим выраженьем, и Марчетич (хоть уж и заунывен), и монгольская писательница Тумэнбаяр, и "Красный халат" Цю Хуадуна, который главное -- не читать на ночь. К Тумэнбаяр это тоже относится. На Яноша Хаи я вообще по-другому взглянула, от его романа "Парень" остались диаметрально противоположные ощущения... Зря автор аннотации над ним подтрунивает: совесть не такая плохая штука. Очерки Марины Ефимовой, как всегда, вызывают потребность разыскать и прочесть все книги, о которых рассказано. Больше Ефимовой в новом году! "Война с вирусом Эбола" -- гениально. "Охотники за микробами", переходящие в Шекспира. Когда умирающий врач из последних сил садится в кресло, чтобы сделали через стекло хорошую фотографию и показали его маме: "Видите, он может сидеть!"... Гадство. Такой маленький вирус.
Из стихов ближе всех оказался не Верлен, а никому не известная португальская поэтесса Луиза Нету Жорж. Цикл называется "Дома". Ударение на последний слог, о внутренней жизни и психологии зданий.
“Я знаю что такое улица – говорит дом
То чему негде остаться
на ночь”
Что касается формы крупной... роман "Война" -- он, как и следовало ожидать, про войну. Начинается описанием красивой женщины в саду, заканчивается групповым изнасилованием окровавленного трупа этой женщины. Зачем это печатать, понятно: люди должны знать, что в Колумбии литературу строил не один Маркес, но мне осилить не удалось. Лучше уж про Эболу.
Лучший номер минувшего года -- и по тематике, и по оформлению, и по качеству переводов, и по историко-литературному анализу. Последний раз такое удовольствие получала от тематического номера "Ирландия: не только Джойс". А то был девяносто пятый год. Прошлое тысячелетие.
Вот и бразильский номер допустимо было бы назвать "Не только Амаду". Моасира Скляра ещё печатали, а кто у нас знает Андради? Вериссиму? Большие романы, кстати, сложные, без поллитры не разберёшься....
Вот и бразильский номер допустимо было бы назвать "Не только Амаду". Моасира Скляра ещё печатали, а кто у нас знает Андради? Вериссиму? Большие романы, кстати, сложные, без поллитры не разберёшься. Вериссиму в силу форму гораздо легче воспринимается. Но, хоть у меня и нет поллитры, я настроена разбираться. Шнайдерман тоже не совсем моё -- не умею военную прозу, не понимаю, но перевод обалденный. Обалденный перевод.
Стихи подобраны отлично, от каждого автора понемногу, и для меня, знакомой с бразильской поэзией только по пародиям Амаду:
Томится Офенизия в окне...
было полезно узнать, что дурацкой Офенизией не всё исчерпывается. Тем, кто в аналогичном положении, рекомендую сразу прочесть критику: сначала Огнёву и про парнасцев, потом про Неделю, и наконец Рафаэла Теодору.
Очень было приятно прочесть гипнотическую статью Иващенко. Через несколько дней обнаружила себя за прослушиванием классических босса-нов в исполнении Аструд Жильберту. Жобим на стихи Мораиса заворожил и меня, старую поклонницу диксиленда. Но логично, что о джазе интересующиеся джазом и так прочтут, а любители (и любительницы) футбола прочтут о футболе. А вот очерки Смирновой-Энрикес из бразильской повседневной жизни -- это для всех. С нетерпением желаю выхода книги. И теперь хорошо подумаю, прежде чем подарить бразильцу свитер с оленями.
Читала с удовольствием, рекомендую всем. Даже тем, кто "ИЛ" обычно не покупает.
Очень хорошая, очень добрая и душевная книга -- я бы назвала её лучшей книгой Петровича, если бы он не написал "Осаду церкви Святого Спаса". Но почему было не оставить оригинальное название -- Лавочка "с лёгкой руки", кажется, так... Предыдущее издание тоже озаглавили по-другому, «Книга с местом для свиданий». Люди, наверное, подумали, что это про дом свиданий, и раскупили, а оказалось, что как раз наоборот. В общем, оригинальный вариант в обоих случаях не угодил....
Начало процитирую:
Подход,
в котором говорится
о печальном стебельке полыни,
одной загадочной работе,
одном загадочном писателе
и сафьяновом переплёте,
о высоте наших гор,
нежном аромате, исходящем от девушки
в шляпке колоколом,
о мрачном аквариуме,
пористых стенах
и о том, может ли образоваться
плесень в банке
с абрикосовым джемом,
открытой в понедельник.
Хохма, что Петрович -- это Павич с человеческим лицом, в данном романе не действует. Как говорит один из героев, "Существует три вида читателей, по классификации старого педанта Гёте. Первые наслаждаются, не вынося суждений, третьи выносят суждения, не наслаждаясь. А те, что между ними, выносят суждения, наслаждаясь, и наслаждаются, вынося суждения. Такие читатели, по сути дела, заново создают художественное произведение". Но "Сеансы" хочется читать наслаждаясь и не портя художественную ткань суждениями, которые заведомо односторонни, а потому подобны флюсу. Чертовски хорошо написано, что уж тут говорить?
Старшее поколение "Луной" недовольно. Даже "С неба падали старушки", несмотря на провокационное заглавие, были приняты благосклоннее. А третий сборник:
-- Ну что это за стихи? Вот в наше время были стихи! (глаза расширяются, выражение лица просветлённое) Вот моя дере--е-евня! Вот мой дом родной! А это что такое? (глупая гримаса) Наши пони-трампампони носят важные хвосты... Почему трампампони? И почему хвосты важные?
Сборник мы покупали навырост: нашей дочери до среднего...
-- Ну что это за стихи? Вот в наше время были стихи! (глаза расширяются, выражение лица просветлённое) Вот моя дере--е-евня! Вот мой дом родной! А это что такое? (глупая гримаса) Наши пони-трампампони носят важные хвосты... Почему трампампони? И почему хвосты важные?
Сборник мы покупали навырост: нашей дочери до среднего школьного возраста ещё далеко. Тем не менее от пони-трампампони, каракатицы, у которой что-то странное завывает внутри, и от памятника Пушкину дитя в восторге. Папе больше всего нравится:
Тихо падает на снег
Незнакомый человек
И лежит себе такой,
Только гладит снег рукой,
Приговаривая: "Да-а...
Наконец-то холода..."
Искусное повествование есть долг Бытописателя, а хорошая отдельная мысль — дар: Читатель требует первого и благодарит за второе, когда уже требование его исполнено.
Н. Карамзин.
Удивительно свежо читается переиздание книги 1983 года. Вообще Эйдельман как таковой напоминает своего героя несомненным талантом прозаика, "искусного повествователя, бытописателя", по карамзинской терминологии. Николай Лорер вспоминает о выходе очередного тома "Истории":
В Петербурге...
Н. Карамзин.
Удивительно свежо читается переиздание книги 1983 года. Вообще Эйдельман как таковой напоминает своего героя несомненным талантом прозаика, "искусного повествователя, бытописателя", по карамзинской терминологии. Николай Лорер вспоминает о выходе очередного тома "Истории":
В Петербурге оттого такая пустота на улицах, что все углублены в царствование Иоанна Грозного.
Как "Место встречи" или "17 мгновений весны" во времена более поздние. Как сериал. Да, Эйдельман был культуртрегер, да, популяризатор, но как же нам сейчас не хватает таких популяризаторов. Воодушевлённая ремарками декабристов на полях "Истории", -- Эйдельман их скрупулёзно собрал и привёл! -- я взяла почитать "о 14 декабря что-нибудь новенькое" и оторопела. Это ж надо так не любить тех, о ком пишешь... Между идеализацией и очернением неминуемо выбираю первое.
Вот и до наших читательских кругов дошёл последний роман Фэнни Флэгг. Почему его стоит прочесть? -- задаю я себе вопрос и не нахожу ответа. Разве что такая метафора -- возможно, она покажется вам несколько натянутой... но я чем больше размышляю, тем сильнее понимаю, что так оно и есть.
Вот, представьте себе вы дружите с большой и доброжелательной семьёй. Это, возможно, люди другого воспитания, другого поколения, ваши интересы, стремления и увлечения не всегда совпадают, вам всегда есть о...
Вот, представьте себе вы дружите с большой и доброжелательной семьёй. Это, возможно, люди другого воспитания, другого поколения, ваши интересы, стремления и увлечения не всегда совпадают, вам всегда есть о чём поспорить, но есть и в чём согласиться. А самое ценное для вас в этом доме -- добрая и дружная атмосфера, согласие. И вы, желая этому согласию научиться, настроиться на него, провели много счастливых часов в этом доме.
Так вот, представьте, что вам объявляют: сегодняшний вечер в том доме последний. Семья ваших приятелей уезжает далеко-далеко, устраивает отвальную, и велик шанс, что вы никогда больше не встретитесь. Эта вечеринка -- последняя. Быть может, вам будет не так весело и легко, как раньше. Быть может, даже какое-то похоронно-загробное настроение возникнет. Но пойти вы пойдёте, чтобы достойно попрощаться со своими друзьями.
Вот так и с "О чём весь город говорит" -- печально на душе, но нельзя не прийти снова.
Неожиданно прекрасная хроника путешествий, тонкая, осмысленная. Первая часть, "Лесные люди", так вообще эталон. Что о финно-угорских народах России в целом и о манси в частности можно поставить в один ряд с этими очерками? Угрюмая обская тайга, полузаброшенные селенья, лагерь, тоже пустой, населённый словно бы призраками, и выжженное на нарах каллиграфическим почерком:
Тюрьма не ***, садись, не бойся...
Всё сохраняет свою особую, только себе присущую атмосферу, собственный...
Тюрьма не ***, садись, не бойся...
Всё сохраняет свою особую, только себе присущую атмосферу, собственный уникальный смысл: ландшафты, люди... привидения. Души успоших и так называемые менквы -- духи мансийского фольклора, черновой вариант человечества -- занимают в "Лесных людях" важное место. В менквов можно не верить -- просто однажды они начинают сниться. И тогда и в шаманов можно не верить, но тебе один путь -- к шаману...
Сибирское путешествие понравилось меньше других, уж очень смакуется алкогольная тематика... Почему о чайном пути написаны библиотеки, а о водочном пути -- только "Москва-Петушки"? -- лукаво любопытствует автор в "Пути чая", посвящённом поездке в Японию. Да потому, что чайный путь созидателен, а водочный разрушителен, -- ответим мы. Интересны российской аудитории будут и заметки об Аляске, и описание банной церемонии "темескаль" в Мексике. вторая часть -- стихотворения Стесина, посвящённые путешествиям. Одно так пришлось по душе, что не могу не процитировать:
Из танской лирики - 2
Романтик Ли Бо, и Ду Фу-моралист,
И вся королевская рать.
Вот падает лист, и ещё один лист,
И некому листья собрать.
И делают в парке у-шу старики
под кваканье песен from home,
И ели на синих холмах далеки
Настолько, что кажутся мхом.
Восемнадцатая, предпоследняя книга в серии про Франца. Как я её ждала! Это сравнимо только с тем, как её все ругали. Запомнилась фраза из обсуждения: дескать, Франц превратился в подкаблучника, а центральное место заняла его подружка Габи, девочка взбалмошная и бестолковая. Знаете, я прочитала с удовольствием. Франц остался Францем, унаследовавшим от своей мамы несомненный талант быть единственным здравомыслящим субъектом среди, так скажем, чудаков. Надеюсь, детей эта книга научит не трудиться...
Как всегда, хвалю единство оформления: все книжки одного формата, чуть крупнее обычного, все в одном цветовом стиле - бело-чёрно-голубые, и полочка, подобранная из них, приятно ласкает глаз и привлекает малышей.
Чтобы сразу расставить точки над i: обе повести неплохие, каждая на свой лад, но кому пришла светлая мысль объединить их под одной обложкой -- странный человек. Как минимум наивный. Будут ли ровесники Жоры с интересом читать про то, как женщины после родов "разъедаются как хомяки"? Будут ли сверстницы неназванной героини "Крупной кости" сопереживать перипетиям ребят, которые значительно их младше? Десять лет и пятнадцать -- это разные миры. Нередко параллельные.
Отдельно...
Отдельно встревожили рекомендации "девочке, внутри которой живёт Ктулху" в финале "Крупной кости." Я не ханжа, но детей младшего школьного возраста надо от этой пропаганды диетического мышления оберегать так же, как мы оберегаем их от пропаганды курения, алкоголя и наркотиков. Потому что последствия как минимум такие же разрушительные. Раньше нервная анорексия у подростка была редкостным и уникальным событием, встречавшимся в группе высокого риска: юные спортсменки, ученицы балетных школ, ну, и шизофреники обоего пола, конечно. А сейчас вне зависимости от социального положения, места проживания и изначального психиатрического багажа анорексия свирепствует во множестве семей. Психиатры говорят об эпидемии, о массовом психозе похудания. Самый уязвимый возраст: 14-18 лет, но встречаются и более ранние случаи. Дошло до того, что первоклашки на диетах сидят! Девочке расти и расти, а на каком материале расти, если нельзя есть после шести вечера, а хлеб и сыр -- "твои главные враги"?
Сейчас масса книг о детстве военного времени, и для детей, и для взрослых. Чем воспоминания Ларисы Румарчук выделяются в этом сонме? Писательница не самая известная, в 1987 году "Зелёный велосипед" издавал "Современник", скупо прибавив в аннотации:
Творческую манеру Л. Румарчук отличает тонкость психологического письма.
Так вот, "Современник" ничего не выдумал. Тридцать лет прошло, а повесть об эвакуированной из Москвы в Уфу семье звучит не менее...
Творческую манеру Л. Румарчук отличает тонкость психологического письма.
Так вот, "Современник" ничего не выдумал. Тридцать лет прошло, а повесть об эвакуированной из Москвы в Уфу семье звучит не менее современно и свежо, чем новинки из самокатовской же серии "Лучшая новая книжка". Никакого агитационного пустословия, никакой идеологизированности, просто жизнь, какой она была для наших бабушек и дедушек тридцатых годов рождения. Открытость не устаревает, ценится во все времена, потому что мало кто на неё способен. Не стремясь поразить читателя, огорошить, поставить перед моральной дилеммой, писательница невольно создаёт новый жанр "советская японская проза" - изящную недосказанность, фрагментарно-лёгкие записки у изголовья.
С удивлением узнала, что одна из любимых моих песен "в лесу под гитару" написана тоже Ларисой Румарчук:
Что мне делать? Как мне жить на свете?
Люди ходят, смотрят, говорят.
Вижу я, как за окошком дети
Лепят бабу третий день подряд.
Баба тает, тихо оседая,
И косится глазом на зарю.
Я не то всё время отвечаю,
Я не так всё время говорю.
Я споткнусь о веник у порога,
Я в окно террасы постучу.
Я во сне, - шумит в ушах дорога,
И всё время я лечу, лечу.
Как мы быстро, сразу вырастаем!
Как мы все особенного ждем!
Мы, девчонки, выбегаем стаей.
Восемь окон. Деревянный дом.
И плывут кораблики в кадушке,
И куда-то школа отплыла.
Как мы плачем вечером в подушки,
Чтобы мама слышать не могла!
Ясный день не тронут облаками,
В мокрых пятнах от мяча стена.
Мы живем, еще не зная сами,
Что приходит взрослая весна.
Ну, собственно, краткое содержание повести перед вами. Очень усердно рекомендую.
Первое, что надо сказать о "революционной концепции Кэрол Дуэк" - ничего революционного в ней нет. О зоне ближайшего развития писал ещё Выготский, он же подчёркивал важность эмоционально-волевого компонента. И третий тезис Дуэк - "для развития нужны а) наличие деятельности и б) опыт самостоятельного преодоления трудностей" - тоже можно найти у Выготского. Проблема в том. что в своей стране Выготский был сомнительный тип еврейской нации, а если бы ему посчастливилось прожить...
Вкратце: относительно развития есть два вида верований. Одно называется "установка на данность", то есть на врождённость и неизменность интеллектуальных показателей. Установка на данность плохая и нерабочая. Второе верование именуется установка на рост, то есть на развиваемость интеллектуальных показателей. Установка на рост хорошая и рабочая. В "Гибком сознании" масса исторических примеров, спортивных биографий, рассказов о бизнесе, описаний экспериментов и прекрасной воодушевляющей риторики, но научное содержимое исчерпывается вот этим. О важности социальных условий для развития - два абзаца. Зато множество призывов не обвинять систему, а пытаться снова и снова, извлекать полезное для саморазвития из любой критики и брать ответственность за неудачи только на себя. "Мерзавец! Подлец! Как ты посмел, что тебя предали?" Я утрирую, но мало.
А что делать, если вы пытались, прислушивались к критике, брали ответственность и всё равно потерпели фиаско? Дуэк приводит такую историю: некий адвокат семь лет потратил на процесс против местного магната, пахал сутками, приложил все усилия, но проиграл с треском. Однако он не стал предаваться отчаянию и изрек дословно следующее: "Я должен был это сделать, я ни о чём не жалею". Ну не может человек о семи годах жизни не жалеть, если он не медный лоб как в смысле упрямства, так и в смысле тупоумия. Вообще Дуэк мечется от научного стиля к манере самых дурных мотивационных книжонок: мы настраивали на рост, и у людей та-а-а-к повышались результаты! Даже очаровательный юмор не сглаживает этот стилистический недостаток. Немудрено, что над учёной сгущаются критические тучи...
Мне очень понравилось, как написал Скотт Александер в статье No clarity around growth mindset yet [Вокруг установки на рост ещё нет ясности] Возможно, дело стоит того, и создание установки роста позволяет ребёнку достигать бОльших успехов в учёбе, спорте и вообще в жизни. Но это ещё не развенчивает "миф о гениальности". Гениальность по-прежнему остаётся важной, как и сознательность, богатство, здоровье, привилегии и многое другое. Вы предпочтёте говорит детям заведомую неправду, потому что считаете, что неправда более полезна. Можно облечь эту ложь во спасение в обёртку ещё большей приемлемости, утверждая: "Мы не отрицаем реальность, мы всего лишь избирательно подчёркиваем некоторые аспекты реальности", факт остаётся фактом. Если ваша нравственность допускает "ложь во спасение" - вперёд, флаг в руки.
Так написал Скотт Александер, и он написал логично.
Я вообще люблю немецкую литературу, а Криста Вольф есть Криста Вольф. Каждая её новая книга - откровение для меня, и "Московские дневники" не исключение. Прочла на одном дыхании от первого до последнего слова. Тем не менее хочу оговориться, что композиция у книги сложная: сочетание дневниковых записей, писем, комментариев мужа Вольф, который сопровождал её в некоторых поездках, фотографий. Кстати, о последних хочу сказать особо: они обалденные. Ещё и подобраны так, что прямо видишь,...
Письма - жанр странный. Нелёгкий. Не скрепляет общий сюжет, и иногда вскользь брошенная фраза говорит больше, чем сложные риторические периоды. Вот собеседник интересуется, сколько лет фройляйн Вольф было в сорок пятом. Получив ответ, изумляется: "Как же ты от наших-то спаслась?"
Или ещё, это уже начало девяностых:
"Пока вы, огромное количество путешественников, в том числе множество западных немцев, ждали в зале отлётов, по тихой команде у тебя за спиной построился хор и запел:
- О горы, холмы, дали! - на несколько голосов, очень чисто, очень прозрачно, очень душевно. Ты единственная из всех слушателей понимала, почему они поют, и поневоле отвернулась, не в силах определить своё печальное и взволнованное ощущение. Здесь происходило не только прощание с Москвой. И позднее, в новом времени, когда снова и снова с пристрастием допрашивали, что же, ради всего святого, было в этой закоснелой стране, чтобы проводить её хотя бы одной слезинкой, что, кроме обломков и актов доносчиков, она могла принести с собой в великую, богатую и свободную Германию — тогда ты порой невольно думала об этих минутах на аэродроме в Москве: Мы сейчас пели для вас".
В порядке придирки: книга не очень крепко переплетена, берегите корешок - разламывается. В остальном: всем поклонникам немецкой литературы на полку! Приятного чтения.
Серия "Символы времени" мне нравится: источники редкие, издаются всегда красиво, изящно, без дешёвой сенсационности. "Личная жизнь звёзд", "альковные тайны Кремля" и прочее "Любовь Орлова откровенно рассказывает о своём романе со Сталиным" здесь не пройдут. Здесь другая мемуаристика. Обыкновенные истории обыкновенных людей, сказала бы я, если бы чувствовала себя вправе считать кого-либо обыкновенным.
"Переулки", упомянутые в заглавии, не...
"Переулки", упомянутые в заглавии, не иносказани, не авторский вымысел. Московская жизнь семьи Стариковых действительно проходила в трёх переулках: в Малом Каковинском, Серебряном и Хлебном. Мемуаристка рассказывает о своих предках из старинного владимирского села Нижний Ландех, знаменитого мастерами-резчиками и вышивальщицами, неумолимо слепшими к концу жизни, о неудавшейся актёрской карьере отца, о рождении и необыкновенном крещении сестры, о быти и этнографии детства, о трудностях выстраивания отношений между московскими и сельскими родственниками, о войне, эвакуации (читай: бегстве), о мирном времени и первой дружбе, первой влюблённости... Ну, семейные дрязги, куда ж без этого. Скучно, скажете вы.
Ничуть не скучно. Интерес и сопереживание вырастает из того, что мемуаристка сама себе интересна и сама себе и другим персонажам своего повествования сопереживает. Редко встречающиеся качества, особенно в старости. Не покаяние, не проповедь, не излитие горькой жёлчи на всё, что не удалось либо удалось не полностью. "Что тут прятаться? С кем хитрить?" - пишет Старикова и не прячется, и не хитрит. Душевные движения, изменявшие всю внутреннюю жизнь семьи, могут быть мизерными, со стороны едва заметными - невзначай брошенное слово, изменившаяся поза, полувзгляд - но именно поэтому они и заслуживают описания. В знаменитом учебнике Майерса "Социальная психология" цитируется гуронская пословица:
Прежде чем осуждать другого человека, дойди до Луны в его мокасинах.
Вот у меня ощущение, что я дошла в мокасинах Е. Стариковой пусть не до Луны, но до воспетого Ибсеном замка Сориа-Мориа, который, как всем ведомо, располагается от Солнца на восток, а от Луны на запад. К сожалению, вторую часть воспоминаний, которая так и называется "Сориа-Мориа", можно добыть только у букиниста. Вот этим я немедленно и займусь.
Габриеле д'Аннунцио некогда обозвал Маринетти фонтанирующей бездарностью. Не люблю фиумского фазана, но в этом мнении с ним солидарна полностью. Такое мировоззрение могло привести (и привело) только в Сталинград. Хорошо, тем не менее, что напыщенного пошляка-"футуриста" там только ранило и дало время для осознания и просветления, которым, впрочем, Маринетти не воспользовался. Так и помер, славя великого дуче Муссолини и (германофоб из германофобов) не менее великого фюрера Адольфа...
"Как соблазняют женщин" -- традиционное для европейского женоненавистничества руководство для дяденек, как насиловать тётенек. Соблазнения как такового здесь нет и не было. Есть три вида ситуаций: - мною не побрезговали, я воспользовался моментом, я грубо принудил. На тебе как на войне! - метафорически мог бы воскликнуть Маринетти. Женщина-враг, зла и коварна, отбери у неё её тело и наслаждайся, вот и вся, так сказать, идея, с позволения выразиться, произведения. И этому рукоплескали. Время было такое. Страшная штука время, если призадуматься.
Маринетти был баловнем общественности. Он мог ненавидеть женщин, стариков, римские древности, немцев, англичан, священников - ему всё прощалось, как какому-то крошке Цахесу. Но в "Кухне футуриста" он замахнулся на итальянскую святыню - на макароны - и был примерно наказан. Ишь. Пасту, нашу пасту, обозвать «абсурдной итальянской гастрономической религией», призвать отречься от неё и заменять на рис... Абсурд! На севере страны, конечно, рис выращивался, но далеко не в таких объёмах, какие требовались растущему населению. В 1936 году главного макарононенавистника сфотографировали в ресторане. Он жрал макароны. Запели издевательскую песенку:
Маринетти крикнул "Баста,
Отменилась нынче паста.
Подглядели: Маринетти
втихомолку ел спагетти..."
Вот достойная была бы эпитафия, кроме шуток. Читатели и читательницы, вас ждёт блаженство омерзения! Заодно узнаете, чем отличается полибибита от коктейля (ничем, только название патриотичное) и под кого работает Эдуард Лимонов.
Барт Муйарт - новое для меня имя. Вот так думаешь: неплохо знаю детскую литературу, неплохо знаю детскую литературу, а на деле знаю неплохо (и то относительно) только переведённое. А что из фламандских произведений для детей вообще переводили? Ну, Морис Карем, классик, ну, "Синяя птица" Метерлинка, книжки-картинки Квентина Гребана... Вот и Барт Муйарт вошёл в этот ряд усилиями издательства "Самокат" и замечательной переводчицы Ирины Михайловой. Ему на роду было написано...
Итак, Братья: самый старший, самый тихий, самый настоящий, самый далёкий, самый любимый, самый быстрый и я. Тяжело сознавать, что ты не самый быстрый, и даже не самый любимый, а всего-навсего самый младший. Но Муйарт несёт бремя семейного летописца с честью.
Что было бы, если бы прославленный фламандец Тиль Уленшпигель, женившись на своей терпеливой Неле, народил семерых? А так бы и было. Папа раздаёт оплеухи, курит вонючую трубку, чихает так, что портит воздух, и сутками сидит у стола. Это называется "мыслит". Кроткая мама варит обеды в промышленных количествах и за всей ватагой убирает и подтирает. В конце книги она предсказуемо попадает в больницу. Я бы на её месте ухайдокалась гораздо раньше. А мальчики... мальчики развлекаются. Купаются в чужих бассейнах, пытаются воровать, издеваются над девочками, убивают животных, любуются случкой кроликов, смеются над пьяницами, грубо разыгрывают родителей, да и друг друга, а также подсылают младшенького, невинного ангелочка, подглядывать за женщинами в купальне. Он подробно им расписывает половые признаки.
Короче говоря, семеро сыновей - это не для слабонервных. Книга очень хорошо издана: удобный крупный шрифт, исключительно иллюстративная обложка (жаль, в самой книге нет картинок) и, повторяю, превосходный перевод. Желаю приятного чтения всем отважившимся.
Это пятнадцатый том рассказов про Франца, юнге майстер Фрёстль всё так же мил и очарователен, однако возникло ощущение, что серия начинает выдыхаться. Не то, чтобы Кристине Нёстлингер исписалась. Кристине Нёстлингер не может исписаться. Все могут исписаться, а она - нет, она особенная.
Просто фокус повествования заметно сместился - то на маму Франца, которая - оказывается! - тоже была восьмилеткой во времена незапамятные, но была; то на Габи, которая из интересного человека мало-помалу...
Просто фокус повествования заметно сместился - то на маму Франца, которая - оказывается! - тоже была восьмилеткой во времена незапамятные, но была; то на Габи, которая из интересного человека мало-помалу превращается в классическую гадкую девчонку, манипуляторшу, стервозу и настоящую ведьму, только одни мальчики ею-ведьмой восхищаются, а другие как-то не очень. Без энтузизизма. И вроде ничего не изменилось: и иллюстрации те же, светлые, чёткие, какие-то ленинградские по своей сути, и перевод тот же, взять хоть находку гениального меткого "чушь" вместо столь же многозначного Quatch. Да только Франца до обидного мало. Вернее, главный герой занимает подобающее место в тексте, и в то же время находится в пассивной, страдательной позиции: его научили, ему подсказали, его обвинили, ему посодействовали... А сам-то что-с? Однако впереди у нас новые истории о Франце: конно-спортивные, новые футбольные, детективные и дружественные. От души надеюсь, что в них любимый персонаж себя покажет со страшной силой. Жду. Очень жду.
Эмоции вкратце: ожидала разочарования, а в итоге восхищена и смята. Экспозиция наконец-то закончилась, повалило действие. Яростное, роскошное, в лучших традициях якутского эпоса действие с шаманскими битвами, индуцированными психозами, трансвеститами, волками и лосем, неожиданно переквалифицировавшимся в хищника. Скучно не будет. Будет как угодно: страшно, жутко, грустно и отвратительно, а вот скучно не будет. Герои вышли из стадии окукливания, активно себя проявляют... кто во что горазд. Атын,...
Как ни смелы параллели с современностью, не только ими сильна книга. Мне чем нравится Ариадна Борисова, - никогда она не забывает, что пишет о другом обществе, устроенном по другим, не нашим законам. Для земли Элен социальная норма - заморить себя голодом после смерти супруга. Дети - уже взрослые. По нашему счёту, старший школьный возраст. Дочь-подросток бьётся в рыданиях, а мама - любящая мама - успокаивает:
- Не плачь, не делай мне лужи на пути ухода, а то поскользнусь, упаду...
Настоящий герой Борисовой - не воитель, а удаган/ка, шаман/ка. Интеллигенция, короче. И финал нам эти предпочтения ярко обозначит. Все шаманы колоритные, все чрезвычайно этнографичные. Высший человек Рыра, родивший от своего мужа девочку-чайку, запомнится вам особенно надолго.
Горячо рекомендую.
Лисьи сказки - это якобы самые хитрые сказки в лесу, но пока это доподлинно неизвестно, поскольку их никто никогда не слышал.
Всем, всем, всем, кому это небезразлично - приобретайте эту книгу. Да, она дорогая, но своих денег стоит. Запах свежей полиграфии в доме, это бесценно. Текст - ритмизованная проза, старшее поколение наверняка припомнит книжку Эльмиры Котляр "А как бежал олень": тоже о природе, тоже с изящными иллюстрациями, тоже написанную "как бы стихами, но не...
Всем, всем, всем, кому это небезразлично - приобретайте эту книгу. Да, она дорогая, но своих денег стоит. Запах свежей полиграфии в доме, это бесценно. Текст - ритмизованная проза, старшее поколение наверняка припомнит книжку Эльмиры Котляр "А как бежал олень": тоже о природе, тоже с изящными иллюстрациями, тоже написанную "как бы стихами, но не стихами".
Никогда не подумала бы, что на избитую тему "что снится зверушкам в лесу" можно написать что-то настолько свежее и нежное.
Иллюстрации... словесно я всё равно не опишу, тут надо Китсом быть и писать новую оду греческой вазе. Мирко Ханак анималист от Бога. Весьма удивительно (и досадно), что его в нашей стране так плохо знают. Художник явно многому научился на Востоке, но китайские и корейские художественные приёмы у него получают чисто европейское, я бы сказала, классическое наполнение:
Остановись, мгновенье! Ты прекрасно.
Выдры на бережку играют, косули скачут, сыч поводит жёлтыми очами с ветки... наступает ночь. Наступает ночь.
"- Да нет, я хотела сказать... не хочу разводить грошовую психологию... - невыносимое начало фразы, однозначно указывающее на то, что говорящий как раз и собирается разводить грошовую психологию".
Что-то всё вокруг такое ежевичное. С лёгкой руки Джоан Харрис и её "Ежевичного вина" прилавки наши обогатились "Ежевичной зимой" Джио, "Ежевичной поляной" Барклэм, а вот теперь и "Ежевичная водка" подоспела. После вина самое то. Итак, пишет вам...
Что-то всё вокруг такое ежевичное. С лёгкой руки Джоан Харрис и её "Ежевичного вина" прилавки наши обогатились "Ежевичной зимой" Джио, "Ежевичной поляной" Барклэм, а вот теперь и "Ежевичная водка" подоспела. После вина самое то. Итак, пишет вам несостоявшаяся жертва плодововыгодных напитков.
Роман Рафаэль Жермен посвящён метаниям тридцатидвухлетней литсотрудницы на полставки между двумя идеальными мужчинами. В метаниях принимают участие: мать, отец, мачеха и младшая сестрица героини, её лучшая подруга, кузен подруги, восьмилетний сынишка кузена, кубинец-эмигрант, вообще непонятно откуда взявшийся... Самыми здравомыслящими в этой разношёрстной компании выглядят коты Ти-Гус с Ти-Муссом, названные в честь звёзд квебекского кабаре, братья и мнимые геи. Мнимые - потому что если коты лежат в обнимку и вылизывают друг другу пушистые физиономии, это ничего не значит. Не то, что у нас, человеков, у которых из простой потребности кого-то обнимать накручена колоссальная пирамида социальных трансакций. От свадебных колоколов до порнофильмов включительно.
Что касается самой Женевьевы, вопрос "Кого обнимать?" волнует её, похоже, лишь за отсутствием чего-то более насущного и захватывающего. Как жили наши мамы, наши бабушки в тридцать два года? Какими вопросами задавались? Работа-работа-работа-зарплата-огород-курятник-дети-детсад-школа-уроки-болячки-ка рантин-муж запил-свекровь лежачая-не забыть намазать лицо огурцом со сметаной и отпроситься у заведующей на аборт. Из этого смерча отупляющей повседневности, наверное, приключения одинокой барышни, чьи тылы надёжно прикрыты богатым папой, смотрятся как оазис. Или как издевательство. Или как издевательство и оазис одновременно.
Мне, как водится, не хватило глубины. Хотя, конечно, Квебек и коты - уже само по себе чудесно и нечасто на книжном рынке встречается.
С предыдущими произведениями Абекасси я мало знакома, в институте читала "Сокровище Храма", была позабавлена - и только. Поставленный по сценарию Абекасси фильм "Кадош" заинтриговал гораздо сильнее. Хотя, конечно, понимаю всех, обидевшихся на сценаристку за упрощенчество. "Тайной доктора Фрейда" тоже многие будут шокированы, оскорблены и возмущены, а в то же время никаких особых откровений в повести нет и быть не может.
Да, Фрейд не открыл бессознательное и не...
Да, Фрейд не открыл бессознательное и не изобрёл это понятие сам. Этой концепцией пользовались задолго до него, если мне не изменяет память, бессознательное обсуждал ещё Лейбниц. Так что поход нацистов против "еврейской науки" в целом и "еврейской доктрины бессознательного" в частности -- это позорная комедия. Лейбниц уж никак евреем не являлся. Хотя и чистокровным "арийцем" не был, по отцу славянин, лужичанин. Так что, даже если бы письма Вильгельма Флисса пропали, были бы истреблены, сожжены, безвозвратно утрачены, история психологии не потерпела бы сверхъестественного урона. У науки нет национальности, это аксиома.
Заслуживает уважения порыв Абекасси не сводить фрейдизм к Фрейду. Уже вступительная глава подчёркивает, как много людей сплотилось вокруг этой культовой фигуры, в какой большой мере короля играла свита. Юнга демонизировать не стоило так, никогда убеждённым нацистом он не являлся, а просто, извините, жить хотел. Но это уж вкусовщина, без главгада-ренегата авантюрный сюжет теряет свою привлекательность. Нет, великий психоаналитик действительно магнетическая личность, как некий лучезарный полубог, он всем, не исключая гестаповцев, дарует то, в чём собеседник нуждается. Но кем он был бы без позабытых ныне соратников (и соратниц), оппонентов, корреспондентов, дам-меценаток, без дочери, без жены? Обыкновенным врачом из Вены, чудаком-чудотворцем, нашим милым Станиславом Сигизмундом Фройдом?
Хорошая книга, но не исчерпывающая, не разгадывающая Фрейда, а скорее, превращающая его в загадку ещё больше и глубже.
Знакомиться с публицистикой десяти - и более - летней давности - занятие, не лишённое определённого удовольствия. Кому-то нравится ловить авторов на несбывшихся пророчествах, в духе: "Россия, несмотря на периодические фантомные боли в районе Крыма, постепенно привыкает обходиться без империи" (год 2001). Я в таких развлечениях вкуса не нахожу, сама та ещё прорицательница. Признаюсь, что вообще клюнула на "Где сидит фазан" из-за красивейшей обложки - ещё бы иллюстрации в...
По существу книга представляет собой любопытный артефакт: сборник журнальных публикаций, контактов с читателем, посвящённый невозможности каких бы то ни было контактов с этим дурачком читателем. Зорин чётко и небезосновательно воспринимает себя - москвича, еврея, учёного, американца - носителем элитарной культуры и с закономерным ехидством посмеивается над культурой массовой. Плебс, то есть мы с вами, в его изображении смешон до колик. Поп-дива размашисто осеняет зрительный зал крестом, на сцену выносят икону, и все аплодируют. Ещё можно пережить, когда туземцы устраивают свои шабаши по низменным поводам вроде 850-летия Москвы. А ну как затронут любимого и изучаемого Батюшкова? Отчёт о поездке в Устюжну на юбилей поэта восхищает силой мизантропии. "Пели. Плясали. Особенно запомнился танец "Веселуха-топотуха". Прощайте, дурацкие ряженые из глубинки, увидимся в 2087 году. В этой жизни литературовед до вас и ваших веселух-топотух не снизойдёт, как ни старайтесь. Есть отдельная каста умных образованных людей, владеющих технологиями демифологизации. С ними ещё худо-бедно Зорин может разговаривать, а остальные... остальные ничего, кроме брезгливости, не вызывают. Описываются же привычными штампами. Из очерка в очерк кочует патетическая "дама", которая говорит какую-нибудь глупость. Она никогда не называется просто женщина, всегда "дама".
У плебса претензии. Плебс лезет к чему-то ценному и важному для высшей касты, а долезет - подминает под себя и оскверняет. "В юности мне нравился Галич, потом его пафос начал вызывать изжогу. Понравился Пригов. Теперь и Пригов не нравится". Вы прослушали краткое содержание статьи длиной двадцать пять страниц. В преддверии пушкинского юбилея автор призывает задуматься, не мараем ли мы поэта своими профанными трактовками и коллективными телечтениями. Не опускает ли работница кондитерской фабрики, пробормотавшая в экран одну строчку "Евгения Онегина", Пушкина - до своего жалкого уровня? Не профанирует ли его первоклашка с "Буря мглою небо кроет", не унижает ли моя девяностолетняя бабка, рыдающая над "Историей Пугачёва"? Это уже Бурдьё, механизмы воспроизводства социальных иерархий. С социологической точки зрения очень интересная книга.
Потом бабушка заплатила за урок и вызвала такси. Пока они жали такси, Франц спросил озабоченно:
- Послушай, ба, а для тебя всё это не слишком дорого?
Бабушка, улыбаясь, покачала головой:
- Ну, достанется твоему папе вскорости немного меньше наследства, что с того!
Приходится констатировать, что для начинающих читателей лучше книжки не придумаешь. Весьма достойный перевод В. Комаровой. Иллюстрации не пёстрые, не отвлекающие: скромная гамма, белый-чёрный-голубой, жизнеподобная графика....
- Послушай, ба, а для тебя всё это не слишком дорого?
Бабушка, улыбаясь, покачала головой:
- Ну, достанется твоему папе вскорости немного меньше наследства, что с того!
Приходится констатировать, что для начинающих читателей лучше книжки не придумаешь. Весьма достойный перевод В. Комаровой. Иллюстрации не пёстрые, не отвлекающие: скромная гамма, белый-чёрный-голубой, жизнеподобная графика. Шрифт крупный, удобный, расположение текста на странице не лесенкой или ёлочкой, а полноценным квадратом - ребёнок не теряет строчку при чтении. Большие междустрочные интервалы. Сюжет занимательный, даже, можно сказать, интрига присутствует, но не перегружает. Никакой комиксовости, никакого мелькания действующих лиц и событий. Что за чем следует, что из чего вытекает - вполне доступно шестилеткам, не говоря уже об учащихся начальной школы.
И при этом чтение не упрощённое, не скучное. Поразительно, как Нёстлингер это удаётся. Текст прослоен тонкой иронией, как венский захерторт, творение тёзки Франца - абрикосовым конфитюром. Я настоящая поклонница Нестлингер и с удовольствием собираю её книги. Из "Рассказов о Франце" получается симпатичная полочка.
За сравнение с "Милыми костями", бесспорно, полагается камуфлет, потому что "Милые кости" - это сумбурная вяловатая мистика, попахивающая кисло нью-эйджем, а Селеста Инг - даже самый строгий критик вынужден будет признать - простраивает композицию безукоризненно. Как она в первой главе берёт за глотку, так до двенадцатой главы не отпускает, будьте уверены. А если и ослабит слегка хватку, то лишь ради того, чтобы в следующий миг перехватить поудобнее.
На первый взгляд,...
На первый взгляд, "Всё, что я не сказала" - очередной псевдопсихоаналитический (что поднадоело) семейный роман о том, как трудно быть молодыми и какие родители дураки. С такой однобокой трактовкой я не согласна. Не экзамены в медицинский страшны и не боязнь разочаровать мамочку. Все мы разочаровываем своих мам, кто раньше, кто позже. Больше скажу. Единственная возможность наладить сколько-нибудь вменяемые отношения с семьёй - это сначала хорошенько её разочаровать. Проблема не в том, что мама как-то неправильно любила дочку или папа неправильно воспитывал. Будь Лидди семи пядей во лбу и с коммуникативными навыками самого Дейла Карнеги, она всё равно осталась бы той, кто она есть. Позволю себе спойлерчик небольшой - знаете, как отрапортовали о её гибели газеты? Не "найдена мёртвой ученица нашей школы". Не "погибла наша односельчанка". Азиатская девушка, вот как о ней написали. Во-первых, с азиатскими корнями, а во-вторых, девушка. Если б ещё что-нибудь одно, можно было бы выдержать, а так... последняя соломинка сломала спину верблюда. Я понимаю, что звучу сейчас, как тот сантехник из старого анекдота, но факт, всю систему менять надо. А как менять - непонятно. Отправься мисс Ли в Китай, на родину отца - такие прецеденты, кстати, бывали - её бы там сожрали с рисовой кашей, что она американка. Чисто Жванецкий: "Как я уже говорил, количество сволочей постоянно и неизменно. Уезжаешь от одних и радостно приезжаешь к другим. Там тебе говорили "еврейская морда", тут тебе объяснили, что ты "русская сволочь"..."
С китайской диаспорой дело обстоит точно так же. Впрочем, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, а о Селесте Инг мы ещё услышим сотни и сотни раз. Поэтому читать есть смысл. Итак, Лидия мертва. Но они ещё об этом не знают.
С некоторыми поэтами как с художниками. Я знаю, что Рафаэль гений, что гений - Леонардо, гений - Тициан... а смотреть хожу малых голландцев. И их маленькие, с тщательностью отделанные - не картины, картинки, громоздящиеся ветчины, рыбы, осенённые крылышками животрепещущих скатов, горы фруктов, бытовые сценки с гуляками и хороводами, чёрные ветки на фоне беленького снега и буераков - говорят мне больше, чем все ангелы и святые Ренессанса, вместе взятые. Потому что я сама такая же бюргерша. Мне...
<b>Больница</b>
это школа
где люди учатся
не быть
<b>Шекспир</b>
дерево на ветру
орёт руками как глухонемой
<b>Набросок</b>
трупик воробья
Господи всели в него хоть маленькую душу
и отправь на небо
к няне Паше
<b>Кошка Иова 2</b>
во мне
по зелёной траве
по-прежнему ходит полосатая кошка
топорща усы...
<b>Мультик про дедушку</b>
дедушка
проглотил березовое семя
залетевшее в блюдечко с чаем
и в нем выросло громадное дерево
теперь вечерами
когда все смотрят телевизор
он уходил в себя
и забирался там на высокую белую ветку
послушать птиц
покачаться среди листвы
однажды он задремал
свалился
и расшибся насмерть
конец
* * *
А если вам понравилось - встретимся в субботу в Эрмитаже, где малые голландцы.
Дон Делилло писатель особенный, с лица необщим выраженьем. Клеят ему ярлыки фантаста, постмодерниста или, напротив того, последнего из модернистов - не вмещается, не упрятывается в ни в один ярлык. Вуд со свойственным ему сарказмом назвал Дона Делилло истерическим реалистом.
Почему истерическим? Уж чего-чего, а истерики в "Нуле по Кельвину" - загадочное Ноль К расшифровывается именно так - не хватает. Досадно не хватает истерики. Прямо душа просит, чтобы кто-то из персонажей...
Почему истерическим? Уж чего-чего, а истерики в "Нуле по Кельвину" - загадочное Ноль К расшифровывается именно так - не хватает. Досадно не хватает истерики. Прямо душа просит, чтобы кто-то из персонажей катался по земле, становился в дугу Шарко и выкрикивал мучительную бессвязицу; а они нет, сохраняют вдумчивое достоинство перед лицом самой смерти. Ну, представьте себе, ваш папа хочет заморозить себя вместе с мачехой. Как заморозить, что за бред? Да так. В холодильнике. Со страшной силой. На будущее, как говядину к свадьбе. Скажете, невозможно? В России всё возможно. Точнее, на постсоветском пространстве, России нет. Есть нечто вроде Зоны Стругацких, только вместо ведьминого студня там таится жизнь вечная. Или медленное безмолвное умирание, что в принципе одно и то же. Кругом разруха и непонятные тюркские языки (башкирский? татарский?). Челябинск всмятку - метеорит. В соседней республике инсургенты и правительственные войска бьются за никому не нужную Константиновку, от которой остались одни горелые обломки. Людей в Зоне нет. Это просто заводной медвежонок Джонни притворяется, каждый раз разным индивидом. Люди и человеческие отношения только в Штатах, а у ас сплошной медвежонок Джонни, просоночные галлюцинации... стра-а-ашные. Главный герой стоит перед картой и шепчет, как заклинание:
- Chelyabinsk... Konstantinovka... Sverdlovsk...
Он уже отравлен постсоветскими флуктуациями и хотел бы вернуться, да дважды в одну реку не войдёшь. Дважды можно войти только в одну лужу.
Сам Делилло называет своей основной темой "жизнь в опасные времена". А какие были безопасные? Далее он продолжает:
- Если писателя именуют плохим гражданином, как называли меня, это следует расценивать как комплимент. Мы обязаны быть плохими гражданами.
Десятый том "Золотого фонда корейской литературы" посвящён прозе второй половины XIX века. Читателя, не знакомого с культурной ситуацией Кореи того времени, эти нехитрые рассказы могут смутить. Как так? у нас Тургенев, Толстой, Достоевский, Щедрин, а здесь какие-то былички про волшебных жаб, добродетельных чиновников, злых змеев-оборотней и благожелательных лисов. Но пусть не сразу, а со второго, с третьего прочтения вам откроется неподдельное обаяние нарождающейся новой прозы....
У меня "досужие разговоры на постоялом дворе" вызвали стойкую ассоциацию с "вечерами на хуторе", а чудесная история "Семеро подруг" - о споре швейных принадлежностей - напомнила сказки Андерсена. Вообще сказочно-фольклорная стихия доминирует. Превосходны пословицы.
"Евнух монаха за космы, монах евнуха за яички..." - буддийские монахи ведь бритые, а с евнухом и так всё ясно.
"Лучше быть маленьким куриным клювом, чем большим воловьим задом".
"Назовите меня щенком, обругайте меня телёнком!"
Перевод Елисеева прекрасный. Уже ради одного имени этого блестящего учёного, блокадника и фронтовика, - все, кто интересуется корейской культурой, не проходите мимо. И спасибо издательству "Гиперион" за красивую книгу. Иллюстрации, взятые из старинных корейских книг, придают атмосферность, шрифт крупный, чёткий, читать удобно.
Некрасиво писать отзывы на книги, которых нет в продаже, но я надеюсь от души, что "В литературном болоте" ещё вернётся в ассортимент "Лабиринта". Это прекрасные мемуары, умные, чуткие. Литературная изнанка последних десятилетий царской России предстаёт как живая. Печально, что Николай Карпов больше ничего любопытного не написал, да и в этом небольшом по объёму тексте вынужден был обрушиваться с бранью на идеологических врагов. Напрасно - воспоминания не напечатали. Они...
А теперь - цитаты!
* "Натурщица, чудное тело, предлагает свои услуги". "Молодая, интересная блондинка просит богатого господина одолжить ей сто рублей на выкуп манто. Согласна на все условия", "Молодая воспитательница ищет занятий с взрослыми. Очень строгая (это подчеркивалось в расчете на мазохистов)". "Молодой студент просит состоятельную даму одолжить ему сто рублей. Согласен на все условия. Возраст безразличен". "Состоятельный, немолодой господин желает познакомиться с молодой (не старше двадцати пяти лет) -- интересной, полной блондинкой для совместных поездок в театры. Возможен брак".
* - Этот, в пенсне - критик Петр Пильский, - кивнул мне на компанию Каменский, -- черноусый -- Александр Иванович Котылёв, а чернобородый -- Петр Маныч...
- Они тоже писатели? - осведомился я.
- Писатели...
- А что они написали?
- Написать-то они, кажется, ничего не написали, но они - друзья Куприна, - вразумительно пояснил мне Каменский.
* Когда деньги были истрачены, Боголюбову пришло в голову при помощи трюка с мухой сорвать деньжонок в другой кондитерской. Купил булку, всунул в мякоть муху и ворвался в кондитерскую. [...] Но кондитер оказался человеком прижимистым и сунул Боголюбову лишь трешницу. А в третьей кондитерской Боголюбов нарвался. Владелец в тот момент сам оказался под порядочной "мухой" и в ответ на возмущенные выкрики Боголюбова заорал:
- Что? Муха? Подумаешь, какая важность! Что вам, за ваш пятак крокодила зоологического в булку запекать?
* Для привлечения читателей Катловкер заказал некоему Льву Максиму приключенческий роман "Антон Кречет". После появления первых глав романа тираж газеты быстро скакнул вверх. Издатели потирали руки, но вскоре Лев Максим прервал писание романа, не доставил очередной главы и куда-то исчез. Тираж стал падать. Пробовал писать роман сам Катловкер, но тираж продолжал падать. Тогда издатели разыскали в каком-то притоне запойного Льва Максима, приняли меры к его отрезвлению, повысили ему гонорар и заставили продолжать роман. Тираж стал повышаться снова. Но вскоре романист опять запьянствовал, и его с большим трудом удалось засадить за работу.
* В редакцию женского журнала явилась приехавшая из провинции молодая помещица и выразила горячее желание познакомиться с Ночной фиалкой. Она восхищалась стилем, пышными метафорами, лиризмом и вообще талантом Ночной фиалки. В ее пылком воображении рисовался образ моложавой, милой, приветливой, культурной женщины-аристократки, в строгом английском костюме, с нежным сердцем и отпечатком тихой грусти на породистом лице. С просьбой познакомить ее с талантливой писательницей она обратилась к околачивающемуся в редакции Сно.
- Сейчас Ночной фиалки нет в редакции и неизвестно, когда она будет, - любезно сообщил ей Сно, - но, если желаете, я вас провожу к ней на квартиру.
- А будет ли это удобно - беспокоить ее на квартире?
- Вполне. Она будет польщена познакомиться с поклонницей ее таланта.
Приезжая была в восторге. Сно привел ее в грязнейшие "меблирашки" на Лиговке, где обитала Ночная фиалка. Его спутница, охваченная волнением перед встречей с талантливой писательницей, сначала не обратила внимания на подозрительный вход и грязную лестницу, совсем не гармонировавшие с обиталищем нежной аристократки, и лишь очутившись в полутемном коридоре с запахом кошек и щей, пугливо схватила спутника за руку и вскричала:
- Куда это мы идем?
- К Ночной фиалке, -- хладнокровно отозвался Сно и распахнул перед ней дверь.
В маленькой клетушке за столом сидел лысый, с неряшливой щетинистой бородой, растрепанный субъект в грязной нижней сорочке и что-то усердно строчил. На столе стояла бутылка водки, стакан и тарелка с солеными огурцами.
- А, Женька! -- весело закричал субъект, завидев гостей, - Проходи, дерябнем по рюмочке. А я с утра угобзился зело. Скакахом и беззаконновахом. Где ты подцепил эту шмару? Прямо краса природы, совершенство! Проходите, мамзель-стриказель, дербалызнем по единой!
- Боже! - в ужасе вскричала приезжая. - Кто это такой?
- Ночная фиалка, - спокойно отозвался Сно. - Имею честь представить!
Не буду с пеной у рта утверждать, что "Когда Пэтти пошла в колледж" - это мастрид, обязательное чтение для всех возрастов, а если вы ещё не, то давайте поскорее, не откладывайте. Скорее наоборот, "Пэтти" - чарующе необязательная книга. Юность, милые, иногда хулиганские розыгрыши, маленькие тайны, бури в стакане воды - но в то же время любопытный исторический источник. С одной стороны, все мы понимаем, что колледж - высшее учебное заведение. Всё по-взрослому: лекции, семинары...
- Мисс преподавательница такая-то велела принести на следующее занятие письменные принадлежности!
Все хором:
- Караул! будет контрольная...
Читательница, в сторону:
- Это что же получается, они там и лекций не пишут?
Не пишут. Высшее образование для женщин - это нечто вроде медали, а то даже красивого бантика. Знак качества - наша девочка закончила колледж, слушала курсы истории философии, религиоведения и иностранных языков. Но в дальнейшем тебе это пригодится только детвору развлекать, когда нарожаешь в законном супружестве (счастливый вариант) или когда нарожают сёстры и кузины (вариант старой девы). Серьёзные занятия наукой, преподавание - вариант для трагически потерявших жениха весталок (см. случай математички) и извращенок в синих чулках, к которым госпожа Уэбстер тайно благоволит, но восхвалять открыто ещё не дерзает. Двадцатый век начинается, дамы и господа.
Её псевдоним дышал аристократизмом и тайной: Синее Домино. А за глаза её звали Соколихой, Урванихой. Боялись. Ненавидели. Распускали самые невероятные и грязные сплетни. Попасть Урванихе на язык было страшно: потом десять лет будут вспоминать, как прокатила в фельетоне, такая-сякая. Широкий кругозор, эрудиция, абсолютный слух и беспощадность - что ещё нужно критикессе?
Ах да, память.
Соколова распространяется подробно только о самом безопасном периоде собственного прошлого: учёбе в...
Ах да, память.
Соколова распространяется подробно только о самом безопасном периоде собственного прошлого: учёбе в Смольном институте. Последующие десять-пятнадцать лет покрыты мраком. На тридцать третьем году жизни Александра Урвановна, переменившая неблагозвучное отчество на привычную русскому слуху Ивановну, родила без брака сына Власа, которого вынуждена была оставить у приёмных родителей. Влас Дорошевич горько ненавидел мать и примирился с нею только в конце жизни. На кресте, установленном на могиле Соколовой была надпись:
Спи спокойно, моя родная...
Она заслужила поспать спокойно, она устала, много перевидала, много натерпелась. И прекрасно научилась об этом рассказывать. Где надо, быть красноречивее Шехерезады, где надо, умалчивать - о дипломатизм умолчаний, когда мы успели разучиться? Была Соколова вхожа и в дворянские гостиные, и в богемный круг художников, композиторов, литераторов, и в грязные подвалы, где собирались талантливые алкоголики, и обо всём рассказывает с лёгкой чуть ироничной полуулыбкой. Одна история о Чайковском в костюме ведьмы чего стоит! "На одном плече сидит сова, другое подхвачено чёрной кошкой..." Вообразите Петра Ильича в этом экстравагантном наряде, и поймёте одну из причин моего хорошего настроения. Утраченное искусство воспоминания возвращается к нам вместе с этой книгой.
I. От школы - к ребёнку
М. Майофис, Предвестия «оттепели» в советской школьной политике позднесталинского времени - сейчас превалирует такая точка зрения, что при Отце Народов был сплошной ледниковый период, и мало-мальские ростки прогрессивной педагогики появились лишьпосле 53-его года. Московская исследовательница этот тезис убедительно опровергает, пользуясь научными и художественными источниками. Уже в сороковые
М.К. Гальмарини. Морально дефективный, преступник или психически...
М. Майофис, Предвестия «оттепели» в советской школьной политике позднесталинского времени - сейчас превалирует такая точка зрения, что при Отце Народов был сплошной ледниковый период, и мало-мальские ростки прогрессивной педагогики появились лишьпосле 53-его года. Московская исследовательница этот тезис убедительно опровергает, пользуясь научными и художественными источниками. Уже в сороковые
М.К. Гальмарини. Морально дефективный, преступник или психически больной? Детские поведенческие девиации и советские дисциплинирующие практики: 1935—1957 — а здесь показана эволюция взглядов на отклоняющееся поведение детей. От Сталина до Хрущёва, и что характерно, переход к более человечному, гуманному отношению наметился во время войны. Смеёмся над фразой Скалозуба "пожар способствовал ей много к украшенью", а у нас в стране действительно так и случается...
И. Кукулин. «Воспитание воли» в советской психологии и детская литература конца 1940-х — начала 1950-х годов — внезапно: анализ истоков и идейной подоплёки "Королевства кривых зеркал", Автор этой всем известной пьесы, В. Губарев, кстати был ортодоксальным сталинистом. И дворянином по происхождению, хотя чему тут удивляться?
II. Социальные контексты образовательных реформ
Петр Сафронов. Идея политехнизации в отечественной школьной политике: подготовка реформы 1958 года и кризис эгалитарной идеологии — уж сколько копий сломано вокруг этой самой политехнизации, а до сих пор нет внятного ответа на вопрос, что это вообще было. Очередная причуда Никиты Сергеевича, требование времени или сознательная диверсия, направленная на разрушение старой "гимназической системы"?
Яна Бачевич. Профессионализация как средство борьбы с социальным недовольством: образование, конфликт и воспроизводство классов в социалистической Югославии — внятное, крепкое описание конкретного конфликта вокруг проекта "Школа и фабрика". Ценители Бурдьё найдут для себя много полезного.
М. Майофис, И. Кукулин. Математические школы в СССР: генезис институции и типология утопий — про генезис физматшкол весьма захватывающе, выводятся они от философа и математика Н. Бугаева. А вообще диво дивное: такое ноу-хау эти наши ФМШ, по всему миру трудятся выпускники и выпускницы, а почитать про пед. теорию, которая там использовалась, - нечего. Не к Маше же Гессен обращаться...
III. Реинтерпретации коллективизма
А. Дмитриев. Сердечное слово и «республиканский уровень»: советские и украинские контексты творчества В. Сухомлинского — лучшее, что я в принципе читала о Сухомлинском. Его видят как чистого педагога-идеалиста, и вот наконец попытались вписать в политико-идеологический контекст, в современные ему дискуссии. Сухомлинский по своей натуре отвергает полярности и крайности. Националист он или интернационалист, коммунист или антикоммунист, традиционалист или новатор? Не лезет в рамки, не вписывается, как и всё талантливое...
Д. Димке. Юные коммунары, или Крестовый поход детей: между утопией декларируемой и утопией реальной — очень хорошая статья, но скорее публицистическая, чем научная. Коммунарское движение шестидесятых ещё ждёт своего исследователя, и не только с позиции детей, которые вправе считать себя использованными, но и с позиции взрослых. Вожатых этих самых. Членов ревкома. Для чего-то им это ведь было нужно, а?
М. Ковай, Э. Нойманн. Воспоминания о летнем отдыхе: стратегии определения еврейской идентичности и социализация элиты в социалистической Венгрии — об острове утопии венгерского разлива: летнем лагере "Банк", основанном Э. Левелеки. Чтобы попасть туда, надо было принадлежать к семье а) культурной, б) образованной и в) еврейской, всего-то трудов. Свидетельства очевидцев прилагаются.
IV. Борьба за автономию
Д. Козлов. Неофициальные группы советских школьников 1940—1960-х годов: типология, идеология, практики — тут я на выводы обратила незаслуженно мало внимания, потому что была заворожена фактологией. Материалом послужили уголовные дела школьников по обвинению в антисоветской деятельности. "Союзы неуловимых мстителей" с беспомощными эмблемами, подростковые группы по изучению марксизма, девочки, объединившиеся, чтобы вместе гулять под ручку...
И. Ландаль. История шведских ученических советов: послушание, сопротивление, капитуляция — забавно всё-таки: детям преподносят, что ученический совет - это для их самоуправления и самоорганизации, а на деле - чтобы канализировать их энергию в удобное русло слежки-проверки за собственными же соучениками.
Е. Казаков. Органы самоуправления школьников ФРГ: от внутриинституционного протеста к участию в политической жизни — это вообще вестерн не хуже "Великолепной семёрки". В Бремене стоимость проезда повысили на десять пфеннигов. В городе тогда не было университета, поэтому бунтовать пришлось школьникам. Дети сели на рельсы, их избивала полиция, но коммуникации оказались парализованы. Городской совет уступил...
V. Репрезентации
Г. Беляева, В. Михайлин. Советское школьное кино: рождение жанра — анализируются такие кинокартины, как «Путевка в жизнь» Экка, «Одна» Козинцева и Трауберга (предыстория), «Учитель» Герасимова,«Первоклассница» Фрэза, «Сельская учительница» Донского (Большой стиль), «А если это любовь?» Райзмана, «Друг мой, Колька!» Митты и Салтыкова и «Приключения Кроша» Оганесяна (рождение жанра), «Дикая собака динго» Карасика, «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» Климова и «Звонят, откройте дверь» Митты (развитие жанра). С авторами можно соглашаться, а можно дискутировать до посинения, в чём и состоит главная прелесть.
Е.А. Ямбург. Педагогика нон-фикшн — скорее не послесловие, а выступление по мотивам. Красноречиво, запоминается, но хотелось бы общего итога, сведения к нескольким тезисам. Чувствуется, что академик не очень чтобы очень разделяет концепцию "особенной" школы как острова, с которого социальная утопия расползается по всей России... Зачем она стране, эта утопия? Стране нужны уборщицы и солдаты (с) учительница химии Круковская.
По сложившейся традиции, сразу начинаю с предупреждения: перед нами роман в стихах. Не тревожьтесь, стихи белые. Но не проза в столбик, а лирические монологи, драматические диалоги, скороговорка, скоропись и широкие маргиналии молчания. Герои свободно перекидываются цитатами индийских классиков и гуру, а в одном месте трогательная сноска: Сандип перепутал. Да ничего Сандип не перепутал! Не держите Сандипа за идиота! Он специально приписал афоризм сикхского гуру Нанака индусскому стихотворцу,...
Для любого индийца 31 октября 1984 года - чёрная дата. Для кого-то горе - убийство Индиры Ганди, для кого-то - трёхдневные погромы, последовавшие за убийством... Виновны сикхи? Отлично, тут же нашлись люди, желающие и могущие им отомстить. И в кровавом вихре праведного возмездия никому нет дела до вдовца мистера Сингха, который приехал с дочерью из Канады хоронить супругу.
Супруга, кстати, индуска была по вероисповеданию. Но Индия - страна контрастов, там бьют не по паспорту, а по физиономии, поэтому Майя-Джива тоже в опасности.
Взыскательный глаз критика заметит некоторые неровности. Писательница- дебютантка, кое-где впадает в совершеннейшую болливудскую мелодраму с обретением братьев, но, словно устыдившись, делает так, что братья расстаются в душевной изжоге друг от друга. Жестокие сцены - да, присутствуют. Это верх ханжества: описывать погромы без жестоких сцен. Но маркировка 16+ кажется мне излишней - героине пятнадцать. Героине всего пятнадцать.
Прекрасная полиграфия, крупный шрифт, бумага белая, блистающая - у кого-то ещё не готовы подарки на зимние праздники? Лабиринт в помощь. Жалко, что иллюстраций нет, однако обложка, по моему скромному, самая удачная в серии. С необщим выраженьем.
Да, не перевелись ещё в Саха олонхосуты! - мажорно закончила я отзыв на первую книгу цикла и попала в точку. Да, "Удаганок" не назовёшь динамичным, авантюрным экшном, где на каждой странице всё новые пиф-паф и ой-ёй-ёй. Но Борисова чувствует дух якутского эпоса. А Олди со своими "Сильными", например, - не чувствуют. Не прошли посвящения кёс у почтенных горшечниц, надо думать.
Неспешное повествование уснащено массой подробностей, на первый взгляд кажущихся мелочами. Но в...
Неспешное повествование уснащено массой подробностей, на первый взгляд кажущихся мелочами. Но в эпическом мире нет мелочей! Ариадна Борисова пишет о ярмарке, шаманской инициации, смерти и страхе смерти, сватовстве, свидании - и это никогда не просто ярмарка и не просто свидание, существующие вне общего контекста. Это простые, в чём-то даже банальные элементы, которые складываются в сложнейший священный узор. В рок. Не только бог случая Дилга или Кудай, наделяющий талантами, могут изменить судьбы мироздания, но и каждый сопливый малец или малявка в латаной юбчонке. Наступает время, когда всё будет зависеть от детей... от выбранных ими дорог.
Именно среди младшего поколения появляются персонажи гамлетовского типа, рефлексирующие, мятущиеся: Атын, Олджуна. И если первому выпадает удача попробовать себя в двух амплуа: разрушительном и созидательном, то вторая никак не найдёт дела своей жизни, никак не нападёт на верный путь. Эпос сменяется драмой, когда герой или героиня не просто совершает ошибки, но и способен их признавать и горько жалеть о них.
И как всегда, заканчивается на самом интересном месте! Жду третий том. С нетерпением.
Возрастную аудиторию я не обозначила, но полагаю, подростки 12-14 лет с удовольствием прочтут. И пусть эротические сцены не смущают: пусть люди узнают, что такое секс, не по заборным надписям, а по хорошей литературе.
Книга небольшого формата, в тонкой мягкой обложке. Иллюстраций нет, к сожалению. Оформление а-ля девяностые годы, немного напоминает также серию "Документ", которая начиналась превосходными автобиографическими книгами, а потом скатилась неизвестно во что.
От такой яркой и незаурядной личности, как аль-Кассеми, ожидала большего, а приходится признать, что к собственно литературе эти рассказы имеют мало отношения. Нечто среднее между текстами из глянцевого журнала вроде...
От такой яркой и незаурядной личности, как аль-Кассеми, ожидала большего, а приходится признать, что к собственно литературе эти рассказы имеют мало отношения. Нечто среднее между текстами из глянцевого журнала вроде "Каравана историй" и газетной статьёй. Между прочим, все истории невыдуманные, только имена изменены. Ну и идиот муж из первого рассказа, никогда не думала, что такие идиоты могут существовать в действительности! Характерная для арабской прозы назидательность забавляет: "Лулу продала эти часы ещё до того, как Шейха узнала, что огонь зависти способен расплавить даже самое стойкое железо..."
А с другой стороны - много ли у нас печатается эмиратских писателей? И тем более писательниц? Я специально искала - нашла только бредопорождённую книженцию некой Амани Уисааль про русскую девочку Скарлетт. Аль-Кассеми, по крайней мере, принадлежит к той культуре, о которой пишут. А некоторые явления этой культуры способны погрузить аудиторию в большое изумление.
Вот, например, брак мисьяр, что переводится как проходной брак. Это когда мужчина заводит вторую-третью жену без согласия первой. Оно, согласие, и не требуется, с супругой номер два можно встречаться тайно. В странах Залива мисьяр используется как прикрытие проституции и конкубината. Целые публичные дома существуют в духе: у нас тут добровольно, у нас тут не блуд какой, а святой мисьяр. Женщины, если заведут двух мужей, совершают уголовное преступление: полигамию, подлежат суду. Что из этого следует? Любое религиозное установление может быть истолковано и будет истолковано в пользу мужчин с толстыми кошельками. Кто платит, тот и заказывает музыку.
Женщины часто принимают мисьяр просто ради приличия, как фиктивный брак, для законного прикрытия бизнеса, например. Однако ничто не мешает фиктивному мужу зайти на огонёк и вступить в супружеские права. Сваха, конечно, будет вас заверять, что жених честный, но на то она и сваха, чтобы вешать лапшу на уши.
Или вот ещё рассказ: молодая, простосердечная девушка познакомилась с парнем. Полюбили друг друга, но свадьба всё откладывается - денег нет. Наконец решительная дева продаёт собственную почку, чтобы решить финансовые затруднения любимого. И любимый пропадает с чеком! На эти деньги он сыграл свадьбу с родственницей. А почку уже назад не пришьёшь.
Арабских женщин часто называют воплощением женственности, покорности и послушания, доверия. Ничего подобного нет у аль-Кассеми. В её рассказах доверчивость и уступчивость наказываются, а успеха достигают сильные и непокорные натуры. На гудридс туча отзывов от возмущённых читателей (и читательниц): клевета! не бывает такого! Значит, хорошие сапоги, надо брать.
Брошюра особого впечатления не произвела, оформление стандартное, аж девяностыми повеяло. Тонкая обложка, предисловия с похвалами по адресу методики, список литературы - пять названий, описание методики, стандартные интерпретации. К брошюре прилагаются два боекомплекта карточек по 8 штук, в упаковках из пластика. Картон тонкий, на обороте белый, блестящий. Оттенки достаточно близкие к изначальному варианту.
Карточки лучше иматоновские, интерпретация больше нравится у Собчик, но в целом...
Карточки лучше иматоновские, интерпретация больше нравится у Собчик, но в целом неплохой компромисс. Была бы вся эта прелесть ещё и дешевле... рублей на пятьсот...
Зачаровывающая обложка - руки сами тянутся. Превосходная печать,белейшая плотная бумага. Зубодробительные ребусы. Изысканная игра слов. Колоссальная масса теоретических сведений, цитат и отсылок. Великолепный перевод Ирины Ющенко (autumn_flavour). Викторины на любой вкус. Библиотечная олимпиада мистера Лимончелло начинается. Приз - полная оплата обучения в колледже. Талантливые, карьерно ориентированные школьники со всех концов США выходят на старт.
Мистер Лимончелло может себе позволить и...
Мистер Лимончелло может себе позволить и не такое. Он своеобразная смесь Вилли Вонки с Гэндальфом, эксцентричный миллиардер-интеллектуал, помешанный на библиотеках и всём, что с ними связано. Его помощница Янина Зинченко замечательна только русским акцентом, вместо библиотекарей сгенерированные компьютером голограммы, дети похожи один на другого. Ну, и что, что Мэри в джинсах, а Абия в хиджабе, они изъясняются одинаково:
- Я тебя сделаю!
- Нет, я тебя сделаю!
Одинаковые интересы, одинаковые вкусы... Особенно умилило соревнование по чтению за едой, где ребятишки должны были на скорость уплетать пиццу и параллельно читать - кого бы вы думали? - Исаака Башевиса Зингера. Спасибо великое, что не Анну Франк, почавкивая этак подплавленным сырком. Как не вспомнить легендарного петербургского библиофила Левкия Жевержеева:
- А я, молодой человек, книг принципиально не читаю! Потому что книги от этого пор-тят-ся.
Но мистер Лимончелло не любит терминов а-ля "поругание святынь": с его точки зрения, книга оживает, лишь когда запачкивается, покрывается сальными пятнами, ломается по корешку, мнётся. Даёшь пиццу на страницу! И ни одного олимпионика не нашлось, кто эту самую пиццу не ест хотя бы из-за медицинских ограничений. Отдельно хочется отметить шовинизм автора: команды из Южных штатов получили медалей меньше всех.
Как ни интригует замысел библиотечного двенадцатиборья, от состязаний ждёшь чего-то более... интеллектуального, что ли. Ведь любовь к книге не в том, чтобы катать тележку быстрее всех и знать наверное, в каком городе происходит действие "Убить пересмешника". Хоть Мейкомб, хоть Уиткомб, хоть Сент-Питерсберг, хоть Кукуевка - какая разница, как он называется, этот мерзкий идиллический городишко. Главное - что из него душа унесла...
В детской литературе последних лет, хоть отечественной, хоть зарубежной, меня пугает сделанность, искусственность. И неизбежно вытекающая из этой искусственности предсказуемость. Испытания оказываются подстроены для интереса, враги наняты для антуража, соревнования выиграны заранее. Вот актёры снимают маски и кланяются, вот нажимают кнопку reset, и наступает светлое будущее - перезагрузка. И провались я на этом самом месте, а пять тысяч томов моей домашней библиотеки вместе со мной, если в финале "Библиотечной олимпиады" так не оказалось. Извините, если кого задела.
Хорошо держать под рукой "Советскую повседневность" Н. Лебиной, на эту книгу Рожков часто ссылается. Кстати именно она в далёкие семидесятые годы написала потрясающую монографию «Рабочая молодёжь Ленинграда: труд и социальный облик. 1921-1925». Как человек выбирал рабочую профессию, как платили, в каких условиях жили, как трудились, как развлекались, чем интересовались - а много ли о наших современниках и современницах в этом ключе написано? Вопрос объявляется хорошим.
Но если...
Но если Лебина сосредотачивается на нормах распределения, нормах и отклонениях поведения, то Рожков скорее бытописатель. Его больше интересует "что", чем "как". Вы решили организовать студенческую коммуну по идейным и экономическим соображениям? Почитайте Рожкова, и вам стает ясно, кому в коммуне жить хорошо - ленивому и совсем неимущему, а кому трудно и невыгодно - имущим, сознательным и трудолюбивым, они всё будут на себе тащить. Вы обольщаетесь образом советского рабочего, советского студента, советского бойца? Почитайте Рожкова, вы перестанете обольщаться. Строй книги заставляет вспомнить незаслуженно забытый ныне жанр физиологического очерка: вот страта - например, учащиеся школы или рабфаковцы, вот её среда, житьё-бытьё в этой среде, вот её нравы, её обычаи, её ценности. И чем дальше углубляешься в эту живую, дышащую физиологичность, тем явственнее выделяются её отличия от пропагандистского плаката советской эпохи. Побольше бы таких диссертаций, и побольше бы книг, из этих диссертаций вырастающих.
Наконец-то сбылась мечта, и долгожданный второй том "Архимедова лета" воцарился на полочке рядом с первым. Лёва с Вовой, Наташа, дед и угарный кот Теренций снова с нами! Внимание - книга крупного формата, толстая, нужно беречь от перекашивания корешка. Бумага белая, обложка светлая - опять-таки необходимо следить, чтобы книга не валялась, а то знаем вас, юные математики. В целом - готовьтесь в одной руке держать "Лето", а в другой - блокнотик с карандашиком, не за всеми...
Второе: надо понимать, что Бобров не Лёвшин и Александрова, скидок на среднего школьника Бобров не делает. Обсуждаются темы:
- двоичная система счисления;
- Ханойская башня;
- задача о ходе коня;
- магические квадраты (меня одним таким в детстве от бронхита лечили. Потом рвало промокашкой);
- арифметический треугольник;
- фигурные числа;
- сочетания;
- понятие о вероятностях;
- основы топологии (лента Мёбиуса и бутылка Кляйна).
Об иллюстрациях: рисунки Чижикова очень хороши, но "старое" оформление ностальгически влечёт к себе.
Возникла богатая идея написать подобную же книгу и для взрослых, где неюные математики ведут подобные же обсуждения в промежутке между оргиями и перестрелками. Оргия - перестрелка - теорема, оргия - перестрелка - теорема... Романтика.
12 марта 1938 года нацизм шагнул вперёд по Европе: состоялось при соединение Австрии к гитлеровской Германии. Аншлюс, как принято называть это историческое событие, безжалостно изменил многие жизни, в том числе и жизнь девочки, от лица которой рассказана эта история. Ей удалось спастись - вывезла благотворительная организация.
Маршрут путешествия Лоры был суров: из Австрии через Германию и Нидерланды - в Англию, из Англии - в Доминиканскую республику, а оттуда уже - в США. Удивительно...
Маршрут путешествия Лоры был суров: из Австрии через Германию и Нидерланды - в Англию, из Англии - в Доминиканскую республику, а оттуда уже - в США. Удивительно доходчиво описан мир ребёнка, его эмоциональное состояние. Разлука с родителями, которые неизвестно, живы ли, на свободе ли, ужасные новости о друзьях и близких семьи - арестована, погиб, покончила самоубийством, непривычные обычаи, еда - и та другая... А спасители возмущаются - почему эта девчонка всем недовольна, дуется, плачет? Её ведь спасли! Где признательность? Какие всё-таки эти евреи неблагодарные...
А героиню зовут, как саму писательницу - Лора, Лорхен, Лори. И только на середине - как сейчас помню, на фразе "дедушка умирал очень тяжело" - до меня наконец-то доходит, что передо мной автобиография.
По итогам прочтения скупила все доступные произведения Сегал по-русски и по-английски. Это писательница уникальная, читая её книги, понимаешь, почему лёгкость - мудрости сестра.
Издана книга прекрасно, бумага ровная, шрифт крупный и удобный.
С "Прозой еврейской жизни" у меня особые отношения. Не было случая, чтобы я, выхватив книгу из этой серии хотя бы наугад, не зная ни автора, ни сюжета, ни контекста, осталась бы недовольна. "Современное искусство" исключением не стало. Я вообще решила, что Ивлин Тойнтон мужчина. Ивлин Во же мужчина, вот и Ивлин Тойнтон должен быть мужчиной. Оказалось совсем наоборот.
Собственно, и Белла, и её старая подруга Софи, и меценатка Рози Дрейфус, какая они ни есть дура и лахудра,...
Собственно, и Белла, и её старая подруга Софи, и меценатка Рози Дрейфус, какая они ни есть дура и лахудра, и отчасти Лиззи вызывают один и тот же вопрос - как кардинально переменилась бы их судьба, уродись они на свет мужчинами. У каждой была бы собственная супруга, которая бы кормила, поила, лечила, обслуживала, содержала, поддерживала и подбадривала. И вуаля, ковбой из Монтаны выходит в гении. Ну, или не выходит, как Говард Аронов, муж Софи. Однако он до старости занимался любимым делом - поэзией, тогда как его жена заперла свои картины в гараже, устроилась в офис и встала у плиты. Поэты тоже хотят кушать. Некоторые - три раза в день. Вот некоторые пишут: почему Мэдден (то есть Поллок) так ужасно пьянствовал, если у него такая жена была замечательная? А я вам отвечу: потому и пьянствовал. Что не пьянствовать, если тебя с горячим ужином дождутся, твои бессвязные речи выслушают, блевотину подотрут и наутро опохмелиться поднесут? Красавица Белль и её красноглазое Чудовище...
О, этот непереводимый термин "эмпауэрмент"! Иногда к нему приходят, когда от собственно "пауэра", то есть силы и власти, не остаётся ничего. Или почти ничего. Здоровье иссякает, воля ослабевает, сердце - и то дряхлеет. Но финал без всяких предпосылок к тому оказывается счастливым: измученная, умирающая женщина умудряется переиграть свою созависимость, выйти из тени великого мужа. Время быть сильными прошло. Настало время быть честными.
С сожалением приходится констатировать, что этой писательнице у нас в стране не повезло. Пара подборок поэзии не то в "Иностранной литературе", не то в "Слове", да этот маленький роман - один из пятнадцати. Несправедливо как-то. Ведь Элейн Файнстайн сделала для популяризации русской литературы за границей очень много: переводила Цветаеву, Ахматову, Ахмадулину, Мориц, создала биографии Пушкина, Цветаевой, Ахматовой... И ещё пятнадцать штук романов, и десять томов собственных...
Естественно в кризисе среднего возраста коренным образом переменить свой образ жизни. Естественно и вернуться обратно - в прежние места, как это делает Лялька, внезапно вспомнившая, что она - из Польши. Обычно бывает так: человек возвращается туда, откуда явился, и понимает, что сам уже не тот, изменился, вырос... Лялька, напротив, сознаёт: я та же самая девочка из Варшавы. Только Варшавы больше нет. Меня не убили, а Варшаву - убили.
Тем временем дом её бывшего мужа, Мендеса, оккупируют хиппи. Пацифисты-то они пацифисты, но за торжество пацифизма всех перережут к чёртовой матери. Ни эмоционально освобождённый авангард человечества, как титулуют себя наглые волосатики, ни консервированное прошлое Старого Мяста не спасут. Лялька и Мендес уже и не ищут спасения...
Импоссибль какой-то, не стану утверждать, что ничего глупее в жизни не читала, но в десятку чемпионов "Просто космос" с неизбежностью войдёт. Приобреталась книга в подарок, однако, на счастье, я её пролистала перед вручением. А то со всей семьёй именинницы рассорилась бы. Есть в серии "Вот это книга!" издательства "Розовый жираф"произведения исключительной силы, есть послабее, попроще, но такую ахинею вижу в первый раз.
В провинциальном американском городке...
В провинциальном американском городке Ватерлоо вырос, да ума не вынес удивительный акселерат Лиэм. В неполных тринадцать он ростом со взрослого мужчину, борода, волосатая грудь... Ещё совсем недавно в историческом масштабе папаша с мамашей продали бы сынка в цирк Барнума потешать зевак на ярмарке, а нынче - хвала политической корректности! - никто будто бы и не замечает его патологии. Со здоровьем всё в порядке, и ладно. Да как может быть со здоровьем всё в порядке, если мальчик одиннадцати лет головой притолоку задевает, а в седьмом классе его можно принять за тридцатилетнего? Я в отрочестве за год выросла на 20 сантиметров - так я за этот год чуть не гикнулась. Зубы крошились, волосы выпадали прядками, кожа слезала. Лиэму от своего раннего созревания одни привилегии: то подработать устроится, то чуть не купит дорогой спорткар, то притворится отцом собственной одноклассницы (Фрейд бы обхихикался). И вот его-то и выбрали лучшим отцом и пригласили с дочуркой в Китай на экстремальный аттракцион.
Дальше повалило такое, что я всерьёз испугалась за лёгкие - не перенапряглись бы от моего шаляпинского хохота. Всё такое вкусное, не знаю даже, что вам предложить: боснийскую семью магнатов кондитерского производства по фамилии Ксанаду? пустыню в Сьерра-Леоне? испытания на детях перегрузок 15 g? В роли Вилли Вонки - китайская миллиардерша-психопатка под псевдонимом Валентина Паният... то есть я хотела сказать, Дина Дракс. В роли шоколадной фабрики - Байконур, с которого ребятню запустят в космическое пространство. А папы должны соревноваться, чтобы лучшего из них допустили в звездолёт вместе со "звездными детками". Естественно, ракета теряет управление, но энд будет хэппи, не пугайтесь. Не обошлось и без розовых соплей: выложенное камнями на лунной поверхности "Привет, пап!" должно было по замыслу растрогать. А меня затошнило.
Книга о мальчиках и для мальчиков любого возраста. Женских образов нет. Дина и её дочка-вундеркинд - два биоробота, мама Лиэма кухонная прислуга без имени и, в общем, без судьбы, его мнимая дщерь - клиническая истеричка плюс не интересуется ничем, кроме "знаменитостей и рвоты" [цитата]. Ни один "лучший отец" даже не спросил разрешения у жены, отправлять ли чадо - их общее, чёрт возьми, чадо - в космос на ракете мейд ин Чайна... И полиграфия прекрасная, и шрифт удобный, а держать книгу в руках отчасти неприятно. Я не понимаю, зачем мне это всё на уши вешали? Чтобы продемонстрировать, что считаться прекрасным отцом можно и при уровне развития, как у подростка? Так я это знаю, поверьте.
Мне нравится, как пишет Мони Нильсон, за строками образ умной, ироничной, свободомыслящей женщины. Нравится Мамаша, хотя, конечно, если вдуматься, более безбашенной особы в детской литературе не бывало со времён Пеппи Длинныйчулок. Вот взять и поселить у себя в прямом смысле на голове бездомного парня, который курит, пьёт, бьёт и материт её сына, рассказывает про неё саму гнусности типа "презик порвался, и она залетела"... За такое при жизни канонизировать надо, я не шучу.
Вообще...
Вообще юный бродяга Мортен - один из самых удачных образов книги. Воображаю, сколько достоевщины и загробных рыданий внёс бы в его отношения с пропойцей-отцом российский автор. "Лучше бы ты умер!" - в гневе бросает мальчик и потом, когда отец гибнет, здорово раскаивается. Но позиция Нильсон однозначна. Действительно, горе горем, чувство вины чувством вины - имеет право! - но в конечном итоге для Мортена смерть отца оказалась к лучшему. Он избавился от своей созависимости. Освободился. В этом смысле "Цацики и Рецина" очень поучительна.
Мы присутствуем при создании, при построении мифа о себе. НЕ только о себе, но о семье - обязательно прекрасной, благородной, трагически не приспособленной к... да ни к чему не приспособленной. Эрик Берн много бы нашёл интересного рассказать о семейном мифе Марины Малич, где все блестящие предки вступали в неудачный брак по страсти и из-за этого брака теряли своё место в жизни - безусловно, высокое и восхитительное. И вот и у меня та же петрушка, как бы говорит нам Малич: прабабушка вышла за...
"Эстер [первая супруга Хармса] была в восторге. И очень меня любила. В том числе за то, что отделалась от Дани. "
"Он, например, подходил к окну без ничего, совершенно голый. И стоял так у окна в голом виде. Довольно часто.
Это было и некрасиво, и неэстетично. Его могли увидеть с улицы"...
"У него, по-моему, было что-то неладное с сексом. И с этой спал, и с этой... Бесконечные романы. И один, и другой, и третий, и четвёртый... - бесконечные!"
"— Слушай, я хочу спать, — сказала я.
— Нет, подожди, я что-то тебе скажу.
— Ну что, говори скорее.
— Давай покрасим печку.
— Зачем?! На чёрта надо ее красить?
— А просто интересно!
— Ну чем, чем интересно?! Чёрт с ней, с этой печкой.
— Нет, у нас тут есть розовая краска. И мы покрасим печку в розовый цвет...
Словом, он разбудил меня. И мы этой несчастной розовой краской красили печку всю ночь. И потом покрасили в розовый цвет всё, что могли. Другой краски у нас не было. И, крася, очень смеялись, держались за животы. Нам обоим было почему-то очень весело..."
И большую роль играет ещё и то, что Малич сама талантливый человек, есть талант стихи писать, фокусы показывать, а есть талант жить.
"Я всё думаю: зачем, зачем мучили? за что?! кому он мешал? писал детские книжки..."
Книга небольшого формата, красиво сидит на полке, иллюстрирована редкими фотографиями.
Поклонники Есенина и Асадова могут не волноваться, в из представлении стихи Парщикова вообще не стихи, а направление, в котором он работал, метаметафоризм, в целом выглядит как утончённое издевательство над здравым смыслом. Я не буду голословна, я поясню. В общем, стихи про ёжика.
Еж извлекает из неба корень — тёмный пророк.
Тело Себастиана на себя взволок.
Еж прошёл через сито — так разобщена
его множественная спина.
Шикни на него — погаснет, будто проколот.
Из под ног укатится —...
Еж извлекает из неба корень — тёмный пророк.
Тело Себастиана на себя взволок.
Еж прошёл через сито — так разобщена
его множественная спина.
Шикни на него — погаснет, будто проколот.
Из под ног укатится — ожидай: за ворот.
Еж — слесарная штука, твистующий недотёп.
Урны на остановке, которые скрыл сугроб.
К женщинам иглы его тихи, как в коробке,
а мужчинам сонным вытаптывает подбородки.
Исчезновение ежа — сухой выхлоп.
Кто воскрес — отряхнись! — ты весь в иглах!
Да, на утреннике это не прочтёшь, любимой девушке за своё не выдашь. А если и выдашь, жди визита хмурых санитаров. Уподобление колючей ежовой шкурки истыканному стрелами трупу христианского мученика, впрочем, вполне объяснимо и даже по-своему напрашивается. Если присмотреться, ну форменный же труп христианского мученика. Таинственная строка об "Урнах на остановке, которые скрыл сугроб" поясняется в примечании, биографически: "Эта строчка возникла по ассоциации с событием из моей рабочей биографии. Я служил дворником, и надзирающий за мной техник-смотритель приказал в одночасье убрать огромный мартовский сугроб на автобусной остановке. Выполнить пожелание было не под силу и за неделю, тогда я нанял за трояк бульдозер и счастливо ушел домой. Наутро вышел скандал, и меня оштрафовали на два оклада за уничтожение государственного имущества. Ни я, ни бульдозерист не подозревали, что в сугробе с осени осталась дюжина гипсовых урн, - естественно, эти фениксы были превращены в зубной порошок тракторным загребалом". А вот почему исчезновение насекомоядного зверька - сухой выхлоп, я пока не придумала. Версии есть?
Когда я была маленькая, у моего деда была личная кладовка, в которой было всё. То есть мне так казалось - всё, но на самом деле всё. И гвозди, и негвозди, и тиски, и коловорот, и заначка-бутылочка, и горсть конфет для нас, чтобы мы бабушке не проболтались, но мы то знали, что бабушка знала, и лопали конфеты с чистой совестью. Когда назревала какая-либо проблема, дед уходил в кладовку и минут через полчаса выносил оттуда свежее, нетривиальное решение. С изумлением узнаю я, что метаметафористы так относились к миру идей. Парщиков называл его ангаром, откуда можно выводить - иногда - новый взгляд на мир и его обитателей.
Роман "Почти ангелы" в нашей стране популярности не завоюет. По той простой и безыскусственной причине, что юмор Пим - это не юмор гэгов, когда один упал в лужу, смешно, ха-ха, а другому залепили в физиономию кремовым тортом, ой, умора, дайте две. Единственная в романе "хохма" привычного нам сорта - это когда Том и Дейрдре заглядывают в окно к соседу-антропологу, а тому как раз припала нелепая фантазия примерить самую устрашающую маску из своей африканской коллекции. Пим...
Помните, как в книжке про Пауля и Петера было об англичанине мистере Хоппе, который смотрел в длинный телескоп:
Видит горы и леса,
Облака и небеса,
Но не видит ничего,
что под носом у него.
Можно поставить в вину Барбаре Пим, что она мало смотрит на небеса. Однако у себя под носом она видит превосходно - без всякого телескопа.
И отдельно жаль, что библейская реминисценция в заглавии утрачена.
“Мир, – сказал Менахем-Мендл, – не заслуживает даже стона”.
Существует определённый стереотип еврея, который можно встретить и в русской классической литературе: это такая хлипкая трясущаяся галлюцинация, щепочка в лапсердаке, трусоватый, заискивающий и раболепный тип, который вместе с тем отменно себе на уме, знает, с какой стороны хлеб маслом намазан, и вообще своего не упустит. Но не таков герой "Польских лесов" Мордхе Алтер. Плоть от плоти своих мощных предков-лесовиков,...
Существует определённый стереотип еврея, который можно встретить и в русской классической литературе: это такая хлипкая трясущаяся галлюцинация, щепочка в лапсердаке, трусоватый, заискивающий и раболепный тип, который вместе с тем отменно себе на уме, знает, с какой стороны хлеб маслом намазан, и вообще своего не упустит. Но не таков герой "Польских лесов" Мордхе Алтер. Плоть от плоти своих мощных предков-лесовиков, которые не ходили на медведя с голыми руками только лишь потому, что медведь не кошерный, Мордхе гнёт подковы, завязывает узлами кочерги, влюбляется направо и налево, машет кулачищами тоже направо и налево... Нет, соображать он тоже соображает... время от времени... но наивен до святости и необразован до слёз. Отчаявшись справиться со своим единственненьким дуболомом-Гаргантюа, отец решает отправить его в Коцк, к высокочтимому раввину, чтобы дуболома немножко пообтесали. План отличный, да вот беда - высокочтимый раввин в последние годы окончательно сошёл с ума, и всеми делами заправляет его сын, вальяжный интеллектуал-ипохондрик, которому по большому счёту чихать на духовность, да и вообще на всё, кроме аптечки и вкусного обеда.
“Написано, – говорил Менахем-Мендл, – оглядел Бог свое творение и нашел, что оно весьма хорошо. Я этого не нахожу. Я разборчивее и требовательнее Его. С существующим миром мне делать нечего – разве что плюнуть на него”.
Мне очень трудно описать свои ощущения от "Польских лесов". Не хочется говорить банальности о соприкосновении с великой культурой, но иначе сформулировать не могу: соприкосновение с великой культурой.
- Ничего подобного! Просто ему кажется, что его обделили причитающимся ему умом, ведь его воспитывали одни женщины!
Тут уж раздался ор и визг на шесть голосов. Понять, кто и что там орал и визжал, было совершенно невозможно, потому что тётя Фея с громкостью футбольного фаната на стадионе непрерывно причитала "о божечки, о божечки, о божечки!" К тому же я вдруг почувствовал, как кто-то шарит по моим ногам. Глянув на ноги, я увидел, что бабушка терзает мои шнурки. Этого ещё не...
Тут уж раздался ор и визг на шесть голосов. Понять, кто и что там орал и визжал, было совершенно невозможно, потому что тётя Фея с громкостью футбольного фаната на стадионе непрерывно причитала "о божечки, о божечки, о божечки!" К тому же я вдруг почувствовал, как кто-то шарит по моим ногам. Глянув на ноги, я увидел, что бабушка терзает мои шнурки. Этого ещё не хватало! Я тут, понимаете ли, демонстрирую масштабы своего кризиса, а старая кошёлка только тем и занята, что старается стащить с меня кеды - не дай Бог, одеяло запачкается!
И этот абзац едва ли не самый безобидный. Подросток в новой книге знаменитой австрийской писательницы разговаривает... как подросток. Провокационный, бодрый перевод Дарьи Вильке то и дело подбрасывает неискушённому читателю слова на букву Ж, С и даже Х (хрен, а не что другое). Да и действие насыщено событиями, которые могут показаться неуместными в детской книжке. Тут и аборт упоминается, и внебрачная беременность, и свиданцы-обниманцы, и пьянство, и курение конопли, и драки, и прогулы... Что же касается главного героя, подростка по имени Вольфганг Обермайер - он,
бедняга, врёт, как дышит. И это ещё раз заставляет нас задуматься о том, сколько ежедневной и еженощной, естественной, как дыхание, лжи, нужно, чтобы заставить функционировать громоздкую махину под названием "любящая семья".
Некоторые претензии у меня есть разве что к оформлению: а) ну почему без иллюстраций, почему-у-у? и б) мягкая обложка, уголки могут затрепаться. Отрадная встреча с любимой писательницей.
Не знаете, что почитать?