Рецензии (отзывы) покупателя

Уууух! Ольга Романова прямо "зажгла"! Откровенная, иногда на грани, книга - про себя, про мужей и подруг, про политику и про журналистов. Но самое главное - про нынешнее состояние наших и европейских тюрем. Что-то у меня в последнее время эта тема. Читаю последовательно про тюрьмы XIX века у Дорошевича и Кони, а теперь вот у Романовой. Иногда просто до слез обидно, что у нас всё так... Рассказывать не буду, это бесполезно - надо читать и делать выводы.

Книга Дорошевича была куплена вместе с книгой судебного деятеля А.Ф.Кони - мне показалось, что это одна тема и можно читать подряд.

Тема одна, это правда, даже некоторые места и герои повторяются, но какие разные книги! Популярный в свое время журналист Влас Дорошевич описывает жизнь, судьбу, каждодневный быт арестантов, нравы, обычаи, язык каторги - и не видно даже просвета, даже лучика надежды для всех этих людей.

Но читать, конечно, очень интересно. Он узнавал подробности, втираясь в...

Читать полностью

Я просто влюбилась в этого человека! Как он рассказывает о своих подопечных! Хоть он и не адвокат, а судья и прокурор (ха-ха), но как он заботится о соблюдении их прав, о свершении правосудия! Очень актуальная книга!

И насколько я знаю, Анатолий Федорович Кони написал не одну книгу, и его совсем не часто переиздавали. Хотелось бы почитать что-то еще...

Конечно, жаль, что это не полный текст дневников. Если судить по этой книге, остальное тоже должно быть очень интересно. Теперь я намного лучше представляю себе многое и многих из тех о ком раньше только слышала - и сразу захотелось перечитать Мопассана и Золя, которых читала только в юности...Спасибо издательству за красивую книгу и жду полной версии.

Для тех, кто "в теме")
Биография Павла I, которую написал известный знаток "эпохи переворотов" польский историк Казимир Валишевский, знакомит нас со злосчастным императором как будто заново: странности характера обретают объяснения, женское влияние на великого князя, а затем и императора обретает "плоть и кровь", история заговора и убийства обретает... ужасающе живые черты. Когда намешано столько мифов, слухов и стереотипных мнений, очень важно увидеть за всей...

Читать полностью

Вниманию всех любителей жанра - отрывок из "Семейной хроники" Татьяны Александровны Аксаковой-Сиверс. Эта книга не требует представлений, вернее, ее представлять бесполезно. Просто открывать в любом месте и погружаться - я бы сказала даже нырять - в эпоху. Дворянская Москва конца XIX века сменяется советскими Калугой и Кировым века XX, а интонация рассказчицы всё та же: спокойный, тихий голос, мягкая улыбка, самоирония и легкая грусть.
Отдохновение души)

... Первая неделя моего...

Читать полностью

Вниманию всех любителей жанра - отрывок из "Семейной хроники" Татьяны Александровны Аксаковой-Сиверс. Эта книга не требует представлений, вернее, ее представлять бесполезно. Просто открывать в любом месте и погружаться - я бы сказала даже нырять - в эпоху. Дворянская Москва конца XIX века сменяется советскими Калугой и Кировым века XX, а интонация рассказчицы всё та же: спокойный, тихий голос, мягкая улыбка, самоирония и легкая грусть.
Отдохновение души)

... Первая неделя моего пребывания в Москве оказалась очень приятна: утром дедушка брал меня с собою, когда ехал в город по делам или бабушкиным поручениям. Прежде всего мы отправлялись в аптеку Феррейна на Никольской. Пока дедушка заказывал лекарства, я сидела в санях, беседовала с кучером Спиридоном и смотрела на шумную, суетливую московскую толпу. С Никольской, мимо бесчисленных церквей и часовен, мы обычно ехали в Столешников переулок, в посудный магазин Бодри за какими-нибудь хозяйственными принадлежностями, оттуда в Охотный ряд за фруктами и возвращались домой, купив по дороге корму для рыб и птиц.
После завтрака я переходила от одного аквариума к другому, накачивая воздух резиновыми баллонами в зеленых шелковых сетках и наблюдая, как золотистые вуалехвосты и телескопы медленно движутся между водорослями, или лежала на большом ковре-медведе в бабушкиной гостиной, читая «Топтыгина» и «Мазая».
В сумерки бабушка, которая никогда не выходила зимой на улицу, опасаясь простуды, начинала хождение по анфиладе комнат для моциона. Вечером в столовой на большом столе раскладывали пасьянсы, в чем я принимала живейшее участие. Бабушка вынимала красивые швейцарские карты, которые затем ложились рядами по законам ее любимых пасьянсов «Капризная дама» и «Министерские дела».
На десятый день столь приятный образ жизни был прерван. Перечитывая вечером в столовой книгу «Дети капитана Гранта», я почувствовала боль в горле. Ночью начался жар и бред: Жак Паганель, лорд Гленарван, новозеландские дикари на пирогах — все это смешалось в какой-то хаос, я кричала «Табу!», словом, заболела скарлатиной.
Болезнь моя протекала благополучно, без осложнений, но все же наделала много хлопот. Пришлось выделить для меня большую комнату в мезонине и пригласить сестру милосердия из общины «Утоли моя печали». В полной изоляции провела я ровно месяц. Моим главным развлечением было смотреть в окно, выходящее на Сивцев Вражек. В дни Рождества и Нового года этот тихий переулок заметно оживлялся. Бабушкина горничная Поля заранее поставила меня в известность, что по законам московского света на первый день праздника ездят с поздравительными визитами только мужчины, а на второй день начинают разъезжать дамы. Так оно и оказалось: 25 декабря и 1 января мимо моего окна мелькали военные шинели, бобровые воротники и даже цилиндры, а на следующий день появились кареты с дамами и барышнями.
Когда я из своего карантинного помещения с интересом смотрела на улицу, я никак не могла предполагать, что совсем близко, на Пречистенском бульваре, в который упирается Сивцев Вражек, живет моя мать, Александра Гастоновна Шереметева, уже прочно вошедшая в то московское общество, которое дефилировало перед моими окнами. Мне потом часто приходило в голову, что, может быть, в те дни она проезжала по Сивцеву Вражку, направляясь с визитом к какой-нибудь баронессе Бистром или Голицыным-Сумским, и не знала, что ее Таня, которую она считала такой далекой и недостижимой, находится тут и смотрит на нее сквозь замерзшие зимние рамы.
Ограничиваюсь здесь лишь беглым упоминанием о моей матери, так как я буду говорить о ней в другом месте, и возвращаюсь в дом Зезивитовых. Пока я болела скарлатиной, дедушка Александр Александрович чуть не умер от первого и очень сильного припадка грудной жабы. Когда я, похудевшая, выросшая и остриженная под машинку, спустилась из своего мезонина, то услышала рассказы об ужасных часах удушья, едва не сведших дедушку в могилу. Однако на этот раз все обошлось благополучно. Скрыть

Пишет известный автор Алексей Винокуров: "... Почему-то я решил, что с содержанием этой книжки уже я ознакомился на профиле Бару в Фейсбуке. И ошибся. Более того, явился мне здесь новый Михаил Бару, тот, которого я знал, прямо скажем, недостаточно.
Дело в том, что писатель Михаил Бару известен широкому читателю Фейсбука в первую очередь своими совершенно очаровательными миниатюрами и зарисовками «с натуры». Идеальный формат для соцсетей, они в то же время трудно ассоциируются с «большой...

Читать полностью

Пишет известный автор Алексей Винокуров: "... Почему-то я решил, что с содержанием этой книжки уже я ознакомился на профиле Бару в Фейсбуке. И ошибся. Более того, явился мне здесь новый Михаил Бару, тот, которого я знал, прямо скажем, недостаточно.
Дело в том, что писатель Михаил Бару известен широкому читателю Фейсбука в первую очередь своими совершенно очаровательными миниатюрами и зарисовками «с натуры». Идеальный формат для соцсетей, они в то же время трудно ассоциируются с «большой литературой» - видимо, даже у автора. Вероятно, в связи с этим он как-то обмолвился, что числит себя в литературе среди «ежей и зайцев» (или «зайцев и барсуков», не помню точно).
Разумеется эта самоаттестация ничего не говорит о подлинном месте Бару в литературе, зато кое-что говорит о характере его мышления. Не буду изрекать банальностей вроде того, что большая литература прекрасно существует в малых формах и приводить в пример больших русских писателей, блистательно работавших в этих самых формах и не ставших от этого ни зайцами, ни барсуками. Дело не в этом. А в том, что само это краткое частное высказывание принимает у Бару форму произведения искусства. И это, пожалуй, одна из характерных черт писателя Бару: частное высказывание у него уравнивается с произведением искусства. Правда, это совсем не значит, что бытовое высказывание он выдает за искусство, как делают многие в том же Фейсбуке. Наоборот, произведение искусства у него часто маскируется под бытовое высказывание, почти лишенное посторонней патетики и как бы не имеющее больших задач.
Прокламированная скромность задачи, например, приход из леса с корзиной рыжиков, опровергается у Бару необыкновенной художественной силой этого самого высказывания. Иногда. А иногда, напротив, Бару эту силу как бы прячет, микширует. Но то, что сила эта совершенно нерядовая, может увидеть каждый. Таким образом, Бару следовало бы признать не зайцем, а скорее медведем, если бы не тонкость, филигранность его работы.
Как уже говорилось, тысячи почитателей в Фейсбуке знают Бару в первую очередь как мастера короткой и чрезвычайно выразительной прозы. На мой взгляд, генетически она, вероятно, связана с Буниным, но при этом совершенно самостоятельна. То есть Бунин и Бару, видимо, из одного источника исходят, а не следуют один другому. А объединяет их в первую очередь мастерство работы со словом и талант в этой работе.
Зарисовка — лирическая, драматическая, еще какая угодно, но при этом исполненная замечательного, редкого в наши (и любые другие) дни таланта — вот что, вероятно, казалось главным публике в Бару. Признаюсь, я читал его и с большим удовольствием, и с некоторой печалью, потому что думал — едва ли можно писать так же большую прозу, ведь насыщенность малой прозы Михаила Бару такова, что она не подразумевает эпических полотен. Эпическое здесь разворачивается в лирическом, на очень небольшом участке. Рассказ в паре предложений, повесть в абзаце, роман на одной странице — вот с каким форматом работает Бару а Фейсбуке. Но, как оказалось, Бару может писать и большую прозу — в две, три, четыре страницы. А если понадобится, то и в десять.
Правда, проза «Вопросов буквоедения» - другая проза по сравнению с условно говоря, его прозой Фейсбука.
Бару «Буквоедения» — это, как говорил по-другому поводу Остап Бендер, квази уна фантазия. Но именно, что квази - то есть почти фантазия. Потому что фантазия его опирается на историю, литературу, ботанику с биологией и вообще на весь окружающий мир. То, что случается в рассказах Бару, опубликованных в «Вопросах буквоедения» - это не выдумка, хотя все формальные черты выдумки она имеет. Полное ощущение, что это просто та часть мировой истории, которую мы еще не знали, или мир, которого не видели, хотя и живем с ним по соседству. Действительность в сказку превращают не сказочные персонажи, а то, как о мире рассказывается. Точно так же сказку в действительность превращает то, как о сказке рассказывается. У Бару есть и то, и то. И действительность, превращенная в сказку, и сказка, превращенная в действительность.
В предисловии к книге говорится о юморе его прозы. Но я бы не сказал, что проза у него в буквальном смысле юмористическая (и, насколько я знаю, он сам так не считает). Юмор обычно немножко назойлив, он хочет, чтобы его заметили и оценили, немножко лезет в глаза. У Бару он, напротив, как бы скрывается, проявляется мимоходом и тут же снова, как сом, уныривает на самое дно, а читатель уж несется дальше, дальше...
В «Вопросах буквоедения» Бару пишет как будто совсем просто. То есть как бы не использует всех своих возможностей. Но это примерно как Усэйн Болт бегал — вроде совсем не напрягается, даже шнурки на кроссовках развязаны, а все равно соперников обгоняет.
Так вот, развязанные шнурки — это просто образ, обман зрения. Чтобы бегать, как Усэйн Болт и писать как Бару, надо не чувствовать ни шнурков, ни кроссовок". Скрыть

Известный театральный режиссер Владимир Мирзоев пишет:

Книгу-коллаж Юры Векслера, моего старого товарища, живущего в Берлине, я получил в подарок и набросился на неё, как голодный на буханку горячего хлеба. Проглотил одним махом. Надо объяснить.

Фридрих Горенштейн важнейший для меня писатель: соавтор Андрея Тарковского, драматург написавший сценарий «Соляриса» и монологи Андрея Рублева. Эти фильмы наравне с прозой Достоевского и Платонова, спектаклями Анатолия Эфроса формировали моё...

Читать полностью

Известный театральный режиссер Владимир Мирзоев пишет:

Книгу-коллаж Юры Векслера, моего старого товарища, живущего в Берлине, я получил в подарок и набросился на неё, как голодный на буханку горячего хлеба. Проглотил одним махом. Надо объяснить.

Фридрих Горенштейн важнейший для меня писатель: соавтор Андрея Тарковского, драматург написавший сценарий «Соляриса» и монологи Андрея Рублева. Эти фильмы наравне с прозой Достоевского и Платонова, спектаклями Анатолия Эфроса формировали моё восприятие искусства. Не сомневаюсь, Фридрих метал бы громы и молнии, услышав эти слова. Он не считал кино своим главным делом, писал сценарии, чтобы не жить в нищете. Часто работал «литературным негром» - его имя не всегда стоит в титрах.

Зная масштаб своего дара, Горенштейн четверть века писал прозу и пьесы в стол. Это подпольное существование, эта двойная жизнь, официальная и тайная, не могли не сказаться на его личности. Все мемуаристы говорят о взрывном темпераменте Фридриха, его неуживчивом характере, ядовитой, подчас абсурдной манере общаться. Думаю, так во взрослом мире являла себя детская травма.

Репрессированный чекистами отец, бегство из Киева в глубинку вместе с матерью, годы скитаний, потом бегство от оккупантов, бомбежки, голод, смерть матери, детский дом, отрочество в Бердичеве у дальней родни. Травма не сломала Горенштейна – она расщепила его личность. Между местечковым евреем, дурно воспитанным парвеню и большим русским писателем образовался зазор, в который мог провалиться любой, с кем сводила Фридриха судьба.

Друзей у Горенштейна не было (и быть не могло), но круг знакомых был фантастический: Тарковский, Кончаловский, Розовский… Но, чувствую, Фридрих уже смеётся, читая этот пост – пора ставить многоточие. Очень рекомендую собрать этот паззл своими глазами – портрет героя вас удивит. Скрыть

Пишет Леонид Кроль, известный психолог, коуч:

Книга Татьяны Фрейденссон "Дети Третьего рейха" - путешествие автора с путевыми заметками, беглыми наблюдениями за двумя-тремя поколениями после тех, кто правил Рейхом.
Этнограф собирает следы, не слишком въедливый, но человеческий материал. Заметки о повешенных и тех, кто в родстве шел за ними, стыдился, уединялся, ненавидел и выживал.
Именно случайность быта, разбросанность по миру носителей фамилии, а уж их характеры и судьбы,...

Читать полностью

Пишет Леонид Кроль, известный психолог, коуч:

Книга Татьяны Фрейденссон "Дети Третьего Рейха" - путешествие автора с путевыми заметками, беглыми наблюдениями за двумя-тремя поколениями после тех, кто правил Рейхом.
Этнограф собирает следы, не слишком въедливый, но человеческий материал. Заметки о повешенных и тех, кто в родстве шел за ними, стыдился, уединялся, ненавидел и выживал.
Именно случайность быта, разбросанность по миру носителей фамилии, а уж их характеры и судьбы, по ходу. Тут интересно, что несколько крупнейших властителей Третьего Рейха, показаны с вхождение в сонм казавшихся неприкасаемыми, расцветом и кольцом всевластия, падением и жизнью после их смерти - дальних и близких родственников. Кое-кого.
Чем случайнее,тем любопытнее. Вот Франк, когда-то, в начале, личный адвокат Гитлера, а после -властитель Польши, верховный убийца миллионов. Сто мундиров и специальный слуга, который следил за ними. Фары бронированного мерседеса, "как у Гитлера", особо желтые.
Замок, где он жил с пятью детьми и нелюбимой женой (которая изменяла ему, в свою очередь). Один из его сыновей писал о нем книги ненависти, досталось и мамочке, а другой - хранил его портрет в полный рост и снимался на его фоне.
Коллизии судьбы, семья потеряла все, жена имела сумку с драгоценностями, возила на оставшемся случайно велосипеде -менять на продукты с редкими евреями (у которых все это было и взято). Из Польши в Германию курсировал его особый вагон, в котором жена, во время роскоши, вывозила десятки шуб и коллекции картин.
Она же специально просила Гитлера запретить мужу развод (что и было сделано). И таких открытых тайн высших семей - россыпью.
Коллекция Геринга, который наслаждался искусством и один из немногих, среди этой банды, знал в картинах толк. Кого-то из тех, у кого взяты интервью, занесло в Перу, а кто-то нашелся в Германии.
О чем я? О бессмысленности и нечаянности смыслов случайного чтения, о том что понимание людей приходит из самых неожиданных источников, о проявленности характеров и изломе судеб (не так уж часто мы наблюдаем действия рока, вместе с временной идеализацией вечности). Скрыть

Очень хочется поделиться рецензией, которую написал на книгу Фридриха Горенштейна "Попутчики" замечательный автор Михаил Бару.

"Бог знает как писать об этой книге. Написать, что прочел на одном дыхании уж точно нельзя. Не на одном и даже не на двух. Чтение тяжелое, трудное. Приходится часто останавливаться и переводить дыхание со страницы на страницу. После прочтения первой повести «Попутчики» такое ощущение будто тебя трамвай переехал. Это какой-то Ветхий Завет со всеми его...

Читать полностью

Очень хочется поделиться рецензией, которую написал на книгу Фридриха Горенштейна "Попутчики" замечательный автор Михаил Бару.

"Бог знает как писать об этой книге. Написать, что прочел на одном дыхании уж точно нельзя. Не на одном и даже не на двух. Чтение тяжелое, трудное. Приходится часто останавливаться и переводить дыхание со страницы на страницу. После прочтения первой повести «Попутчики» такое ощущение будто тебя трамвай переехал. Это какой-то Ветхий Завет со всеми его каинами, авелями и мелхиседеками. Мне не нравится слог, мне почти все в этой повести не нравится, но оторваться невозможно. С такими же ощущениями читаешь Достоевского. Жизнь обычного человека меж двух, меж трех и даже меж четырех зол. У Лескова странник очарованный, а у Горенштейна полураздавленный, хромой, но… все-таки выживший. Конечно, есть между Иваном Флягиным и Олесем Дубинцом разница – первого трепала жизнь, а второго – ломали и давили два чудовищно жестоких государства, две бесчеловечных системы.
Вторая повесть «Астрахань – черная икра»… Ужаса нет, но есть страшная советская духота, которая передана в мельчайших подробностях. Когда я читал эту вещь, у меня было такое ощущение, которое, я думаю, бывает у тех, кто нюхает клей «Момент», надев на голову полиэтиленовый пакет – и задыхаешься и тащишься одновременно. Быков правильно писал о советизмах Горенштейна. Они неуклюжие и режут слух, но… со всем тем удивительно точные складываются образы. Точно автор тебе подбросил пару-тройку слов, а ты уже сам дошиваешь из них предложение. Что мне нравится у Горенштейна - позволяет тебе быть в некотором роде соавтором своей книги. У Толстого, как мне кажется, такого нет. Там на всех страницах Толстой занимает каждое слово и каждое пустое место между словами, а здесь можно протиснуться и поговорить с героями повести и с самим автором.
Рассказ «Кошелочка» - это совсем другой и даже третий Горенштейн. Чудесный, легкий язык. Что-то есть в нем от языка Зощенко. И тема, я бы сказал, зощенковская – старушка, вечно стоящая в очередях. Образованный литературный критик наверное проведет какую-нибудь хорду или касательную к «Очереди» Сорокина, но я не из их числа. Меня больше всего пронзили узнаваемые детали. Вернее, до боли знакомые каждому, кто помнит бесконечные, злые, скандальные советские очереди, в которых пихались локтями строители коммунизма и кричали «Вас здесь не стояло!», «В одни руки больше пачки не давать!». Очередь, в которой тебя могла оставить мама, а сама уйти занимать очередь в другом отделе. Я помню этот ужас. Вернее, я никогда их не забуду. Повернись дело чуть-чуть иначе и мы могли бы в этих очередях состариться.
Так я своим умом понимаю, что у таких книг много читателей не бывает, но это проза такого качества, что ее можно нисколько не кривя душой называть русской классикой. Ее только сейчас и читать. Прочел недавно в фб – в любой плохой ситуации читайте русскую классику – там все у всех еще хуже. Как раз тот самый случай. Это с одной стороны, а с другой – прочтешь и станет легче. Не знаю почему. Старушку через дорогу не переведешь, но легче, может быть, и станет. Или не станет. Или заглянешь внутрь себя с фонариком и такое там увидишь…
И это неизбывное еврейство Горенштейна. Он его несет как тяжкий крест на себе. Не знаю – можно ли носить на себе еврейство как крест. Наверное, на такое только русские писатели и способны. Если они, конечно, настоящие. Буду ли я читать еще Горенштейна? Да ни за что, если, конечно, случайно не открою одну из его книг. Ее ведь потом не закрыть.
Что же до издательства «Захаров» напечатавшего Горенштейна здесь и сейчас, то безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых — вот мудрость жизни! Действительно мудрость. Все пройдет, а книга останется. Книгу, как известно, топором не вырубить. Не знаю станет ли богаче тот, кто прочтет ее, но тот, кто не прочтет – станет беднее. Ну, это мне так кажется. Те, кто не прочтут, думают иначе". Скрыть

Лучшие рецензии автора	Рейтинг
Попутчики	+11
Вопросы буквоедения	+8
Дневник братьев Гонкур	+6
Пазл Горенштейна	+3
Сахалин. Каторга	+2

Акции сегодня

Рецензии и отзывы покупателя