Рецензии (отзывы) покупателя Мальцева Оксана

Гренуй заслуживает презрения за одно то, что он с помощью запаха убитого им щенка обманывал обоняние несчастной собаки... Главный герой - это прежде всего подонок, а потом гений и все остальное...

"Правда - то, что можно выразить посредством множества историй, ибо она подобна райскому саду, в который вошли мудрецы: каждый из них увидел свое" (из "Книг Якова")

Это не роман, это нечто переступающее границы этого жанра...
Может быть, это "история" (или "истории" ("множество историй"). С другой точки зрения, это беллетризованный трактат о еврейском мессианизме...
Название перекликается с первым романом Токарчук "Путешествие людей...

Читать полностью

"Правда - то, что можно выразить посредством множества историй, ибо она подобна райскому саду, в который вошли мудрецы: каждый из них увидел свое" (из "Книг Якова")

Это не роман, это нечто переступающее границы этого жанра...
Может быть, это "история" (или "истории" ("множество историй"). С другой точки зрения, это беллетризованный трактат о еврейском мессианизме...
Название перекликается с первым романом Токарчук "Путешествие людей Книги". В самом деле, "людьми Книги" с наибольшим правом можно назвать евреев, и мотив путешествия сквозной и в этой самой большой книге Токарчук. Глава иудейской секты XVIII века Якуб Франк (1726-1791) лишь номинально является главным героем "Книги". Более того, его вряд ли можно назвать "человеком Книги", поскольку труд книжника для него - это пустое занятие ("не книгами берутся крепости", одно из первых его слов в произведении). Эталоном "человека Книги" в "Книгах Якова" является "апостол" Якова Нахман-Петр Яковский.
"Книги Якова" отличаются преизбыточностью персонажей и их имен. Дело усложняется тем, что участники франкистской секты, мужчины и женщины, получают в середине романа еще и "христианские", польские имена, и запомнить их становится еще сложнее. Тем более, что биография многих изложена очень кратко, пунктиром, не по-романному. Для читателя это вызов, потому что сложно уследить за расползающимися нитями повествования, распознать в конце романа, о ком именно из героев идет речь, тем более они оказываются скрыты за "новыми" именами.
Поэтому это не роман, потому что в классическом романе нормальная память читателя способна охватить целое. Это скорее некая семейная хроника, сага, в которой героев может помнить только человек посвященный, т.е. родственик, который держит в памяти всех родственников в любом колене... Для того, наверное, чтобы держать всю эту "толпу" героев, и потребовалась Ента, странная героиня, "зависающая" между тем и этим миром, являющаяся "глазом" повествования или, по-другому, идеальным повествовательным фокусом этих историй.

Как уже говорилось выше, с определенной точки зрения эти "Книги..." могут быть восприняты как трактат о еврейском мессианстве. Но не только о нем самом как "герметичном" явлении, но о его влиянии на культуру Европы, прежде всего Польши. При прочтении "Книг..." может сложиться ощущение, что такое явление как польский романтический мессианизм XIX века - "импортированное" явление. Т.е. тезис о том, что Польша - "Христос народов", страна Божественного присутствия, - "дело рук" евреев. Конечно, это Мицкевич, ни разу не упоминаемый в "Книгах..." (в отличие от таких польских писателей второго ряда как Бенедикт Хмелёвский и Эльбета Дружбацкая - о них отдельная "история"). Не случайно же Мицкевич не прошел мимо еврейской эзотерики, кабалы. Его интересовала гематрия - "наука" о смысловых соответствиях чисел и букв еврейского алфавита. Поэтому в "Дзядах", III части (сцена "Видение" ксендза Петра) у него есть муж Провидения, Мессия", обозначенный числом "сорок и четыре". А вот что читаем в "Книгах Якова": ""Ав", отец, имеет числовое значение 3, потому что алеф - это 1, а бет - 2. "Мать" имеет числовое значение 41, потому что алеф - это 1, а мем - это 40. А теперь: если сложим эти два слова, "мать" и "отец", у нас получится 44, а это число "элед", то есть "ребенок"!"
(Что ж, неплохой вклад Токарчук в толкование творчества Мицкевича, а именно в разгадывание загадки числа "44" в одном из главных текстов поэзии польского мессианизма!).

А вот еще одно место:
"Он (Яков) также говорил, что потому одевается по-турецки, что в Польше существует предание, будто придет некий чужестранец, родившийся от чужой матери, исправит все в стране и избавит от всяческого гнета".

Сравни поэму "Дзяды" Мицкевича, часть III, "Видение ксендза Петра":
"Рожден от чужой матери, кровь его от древних героев, а имя его - "сорок и четыре".

Эти и другие интертекстуальные отсылки самоочевидны. Они о чем-то говорят читателю, проходившему курс литературы в польской средней школе, хотя совершенно непроницаемы для читателей других стран...

Разумеется, это далеко не все, что можно сказать о книге...

Но в любом случае нужно отметить мастерскую работу переводчика И. Адельгейм и эмоционально яркие поэтические переложения А. Хованского. Скрыть

Своеобразно то, что подобная книга не существует на языке оригинала, но "могла существовать бы". Для тех, кто знаком с "Дневником, писавшимся ночью" Герлинга, в таком суждении нет ничего странного. Дело в том, что "Дневник, писавшийся ночью" - "ветвящееся" произведение, в котором отдельные фрагменты являются интегральной частью больших тематических линий (политическая публицистика, исторические, литературно-критические этюды, автобиографическо-мемуарные...

Читать полностью

Своеобразно то, что подобная книга не существует на языке оригинала, но "могла существовать бы". Для тех, кто знаком с "Дневником, писавшимся ночью" Герлинга, в таком суждении нет ничего странного. Дело в том, что "Дневник, писавшийся ночью" - "ветвящееся" произведение, в котором отдельные фрагменты являются интегральной частью больших тематических линий (политическая публицистика, исторические, литературно-критические этюды, автобиографическо-мемуарные фрагменты, краеведческие ("итальянские") очерки). "Неаполитанская хроника", в свою очередь, - часть "итальянских хроник". Ее достаточно легко можно выделить из общего дневникового "потока". На примере "неаполитанской хроники" мы видим,
что в "Дневнике" Герлинга-Грудзиньского существует органическая связь между "нефабулярными" дневниковыми записями и рассказами, которые являются "увенчанием" дневника, а сам дневник - "лаборатория" рассказов.
Не все тексты являются частью "Дневника" (например, рассказ "Мост", написанный задолго до начала ведения "Дневника"), но это не нарушает целое, наоборот, усиливает ощущение органической связанности текстов Герлинга-Грудзиньского.
Характерно название книги "Неаполитанская летопись", которое, как кажется, является делом составителя (Мариуша Вилька). Думаю, Герлинг назвал бы эту книгу "Неаполитанская хроника". Дело в том, что в текстах Герлинга много ссылок на хроники как средневековый западноевропейский жанр, "Итальянские хроники Стендаля" или, например "Хроники (sic!) времен чумы" Дефо. "Неаполитанская летопись" - оригинально, но это нарушение герлинговского канона. Думаю, автор не согласился бы с этим.
Однако в целом - замечательное произведение! И, как всегда, прекрасная работа переводчика. Скрыть

В книге опубликованы как ранее печатавшиеся на русском языке произведения Броневского, так и новое (например, его дневники 1918-1920 г.г., в которых рассказывается, в числе прочего, об участии автора в польско-советской войне 1920 г.). После этой войны, в которой Броневский был, естественно, на польской стороне, поэт проникся коммунистическими идеями, оказавшись в оппозиции к правящей тогда польской элите, за что подвергся аресту. Однако когда в 1939 году Броневский оказался на советской стране...

Читать полностью

В книге опубликованы как ранее печатавшиеся на русском языке произведения Броневского, так и новое (например, его дневники 1918-1920 г.г., в которых рассказывается, в числе прочего, об участии автора в польско-советской войне 1920 г.). После этой войны, в которой Броневский был, естественно, на польской стороне, поэт проникся коммунистическими идеями, оказавшись в оппозиции к правящей тогда польской элите, за что подвергся аресту. Однако когда в 1939 году Броневский оказался на советской стране (во Львове), он был арестован и советскими властями (польских коммунистов, как ни странно, Сталин тогда не жаловал). Угнетенное состояние, вызванное этим зигзагом истории, Броневский выразил в блестящем стихотворении "Разговор с историей", не публиковавшимся (по понятным причинам) в советское время, как не публиковалось и многое другое из Броневского. Потом была Лубянка, ссылка, освобождение в результате польско-советского союзнического договора 1941 г., участие в походе генерала Андерса (Иран - Ирак - Палестина). Несмотря на Лубянку, в 1945 году Броневский вернулся в Польшу. Броневский стал ведущим поэтом Народной Польши, но счастья ему это не принесло... Возвращение Броневского в Польшу во многом было продиктовано его семейными привязанностями (ко второй жене Марии Зарембинской, которая во время войны была узницей Аушвица, скончавшейся в 1947 г., и ради дочери от первого брака Анки (Иоанны). Анка трагически погибла в 1954 году (в возрасте 24 лет). Это психологически надломило Броневского. Спустя полгода выйдет посвященный дочери томик "Анка", написанный в традициях Яна Кохановского - поэта XVI века, написавшего "Трены" - цикл лирических стихотворений-плачей, посвященных умершей малолетней дочери Уршуле. В этой книге под редакцией А.Б. Базилевского цикл "Анка" напечатан в переводе Вероники Тушновой. Скрыть

Пьер Паскаль - это один из немногих иностранцев, который глубоко, по-настоящему "понял Россию", прожив в ней более десяти лет в критический период ее истории. Конечно, это не противоречит тютчевскому "умом Россию не понять". Дело в том, что Паскаль не просто "умом" понял Россию, он воспринимал ее прошлое, настоящее и будущее с верой, надеждой и любовью, многое, правда, воспринимая с точки зрения наивного утопизма, но впрочем эта позиция была характерна для России...

Читать полностью

Пьер Паскаль - это один из немногих иностранцев, который глубоко, по-настоящему "понял Россию", прожив в ней более десяти лет в критический период ее истории. Конечно, это не противоречит тютчевскому "умом Россию не понять". Дело в том, что Паскаль не просто "умом" понял Россию, он воспринимал ее прошлое, настоящее и будущее с верой, надеждой и любовью, многое, правда, воспринимая с точки зрения наивного утопизма, но впрочем эта позиция была характерна для России революционного времени, в этом отношении можно сказать, что Паскаль не просто жил в России, но он был вместе с Россией и ее народом, разделяя с ней ее иллюзии.
В качестве примера - два маленьких факта из книги. Паскаль рассказывает о мимолетной беседе с последним русским царем Николаем II, проявившим к нему благосклонное отношение. Эта благосклонность проявилась даже в ошибке Николая: он по ошибке вручил Паскалю орден, предназначавшимся одному англичанину. Надо добавить к этому, что ошибка оказалась интуитивно верной, и Николай "наградил орденом" Паскаля как бы авансом и вполне заслуженно: ведь Паскаль в будущем станет создателем крупной французской школы русистики и автором фундаментального труда о протопопе Аввакуме.
Другой пример связан уже с послереволюционным временем. Приехав на Урал, Паскаль нанял извозчика, который тут же попытался надуть француза, воспринимая его как "БАРИНА", т.е. представителя социально чуждой "элиты". Но Паскаль стал с ним торговаться, и извозчик, зауважав его, снизил цену и назвал уже "ТОВАРИЩЕМ". Этот переход от "БАРИНА" к "ТОВАРИЩУ" сигнализирует то, что представитель народа уже готов был признать Паскаля как не "ЧУЖОГО", но "СВОЕГО". Вообще Паскаль очень положительно относится к такой форме обращения "товарищ", и считает это выражением идеологии равенства, имеющей, по Паскалю, глубинно народные корни. Вообще, по Паскалю, историческим призванием России в ХХ веке было соединение идеологии социализма с христианством. Но в этом, как мы знаем, Паскаль ошибся... Скрыть

С жанровой точки зрения "Нашествие мигрантов" Мусы Мураталиева представляет собой не до конца скристаллизованное явление — то ли роман, то ли повесть, то ли цикл новелл, скрепленный темой мигрантского землячества из вымышленного киргизского селения Чеч-Тюбе.
Сюжетный «узел» этого произведения то распадается, то вновь завязывается.
"Нашествие мигрантов" касается глобальной проблемы миграции, которая стоит перед выбором между верностью корням, родине и жизнью по принципу...

Читать полностью

С жанровой точки зрения "Нашествие мигрантов" Мусы Мураталиева представляет собой не до конца скристаллизованное явление — то ли роман, то ли повесть, то ли цикл новелл, скрепленный темой мигрантского землячества из вымышленного киргизского селения Чеч-Тюбе.
Сюжетный «узел» этого произведения то распадается, то вновь завязывается.
"Нашествие мигрантов" касается глобальной проблемы миграции, которая стоит перед выбором между верностью корням, родине и жизнью по принципу «где хлеб, там и родина», который становится основным для современного урбанизированного общечеловека с прагматическим складом мышления. Этот второй, космополитический, принцип совпадает с «кочевым», «номадическим» образом жизни мигрантов, которых неслучайно русские люди в "Нашествии мигрантов" несколько раз называют «кочевниками», и иногда говорится о новой волне «переселения народов», в результате которых многие уроженцы Востока покидают свои насиженные места и в поисках лучшей жизни устремляются на Запад. Конечно, с «русской перспективы» это воспринимается как угроза, вызывающая историософские ассоциации с темой Батыева нашествия на Русь.
В центре Савраски, деревни Псковской области, стоит огромный дуб, который удается обхватить четырем мигрантам, взявшимся за руки, с огромным выжженым дуплом, в котором поместится человек в полный рост. В связи с этим у Черика, «главного героя» (хотя есть ли в этой повести-романе «главный герой»?), возникают исторические реминисценции, связанные с нашествиями на эту землю (т.е. на русскую землю) и с Запада, и с Востока. Характерно, конечно, что дуб — символ оседлого, а не кочевого образа жизни, он стоит на месте.
В этой же деревне мигранты пытаются породниться с русскими, отдают деревенскому «самодуру», Стасу, «трофейную жену» киргизку Багыш, ссылаясь при этом на опыт эпического киргизского богатыря Манаса, который тоже имел «трофейных жен». Этот жест примирения киргизов очень трудный, учитывая, что Стас до того убил их единородца Бугу. (Бугу по-киргизски означает «олень», что имеет символическое значение, в христианстве олень это тотемное животное, вспомним хотя бы «Легенду о Юлиане Милостивом» Флобера).
Но еще перед этим неудавшимся браком мигрантам удается утихомирить разбушевавшегося Стаса под руководством своего муллы, насильно взяв с него «виру»).
Вообще-то от мигратов под руководством муллы можно было бы ожидать и более крутой расправы. Однако киргизы, в изображении Мураталиева, — это толерантные работящие люди, которые сталкиваются с оскорблениями и агрессией местных жителей.
(Кстати, дочитав до 178 стр., я с удовольствием поймал себя на мысли, что пока не заметил ни одного случая нецензурной лексики, несмотря на обилие криминальных сцен. Только подумал об этом, и сразу же столкнулся, в устах представителей закона — милиционеров, совершающих противозаконные действия по отношению к мигранту. Обращает внимание, что мигранты в повести не используют известных ругательных слов. Это ставит их эстетически на более высокую планку, несмотря на то, что в социальном отношении они относятся, безусловно, к «низу». Скрыть

Лучшие рецензии автора	Рейтинг
Неаполитанская летопись	+6
Книги Якова	+2
Русский дневник. Во французской военной миссии, 1916-1918	+2
Нашествие мигрантов	+2
Два голоса, или поминовение	+1

Акции сегодня

Рецензии и отзывы покупателя