Отзывы на автора Битов Андрей Георгиевич

Неотправленное письмо

Лет с 13, после того как я прочитала «Сад» и «Жизнь в ветреную погоду», я собиралась написать письмо Андрею Георгиевичу Битову.

Сейчас я иронизирую по поводу себя наивно-тринадцатилетней, но, признаться честно, желание не прошло.

Вот только как начать?

В 13 лет я думала примерно так.

«Здравствуйте, Андрей Георгиевич!

Однажды, когда мне было 8 лет (сколько было точно, я, конечно, не помню, но ведь Битов проверять не будет), мои родители ушли в гости, а я пошла «шариться» в кабинет отца».

Тут надо отметить, что «шариться» на книжных полках отца я и впрямь любила, а вот кабинетом называлось перестроенное из кладовки помещение. «Засыпуха», отец делал сам, большие окна от пола, заходишь – ступенька вниз, потому что полуподвал. Деревянная кровать (тогда большая редкость), клетчатый плед. Там еще было большое кресло, иногда я в нем спала, а отец говорил, что в этом кресле я похожа на больного Некрасова.

Я доставала книги с полок и смотрела их. И вытащила тонкую книжку «Одна страна. Путешествие молодого человека», издательство «Детская литература», по-моему.

Именно этот факт и удивил меня, почему у отца какая-то детская книжка?

Ну, как передать, как я хохотала, когда читала? Про диалог в купе? Про то, как он хотел есть, а знакомый все медлил – не угощал, и что он думал? Как на базаре торговец подпрыгнул, сидя по-турецки? И разговор по телефону с почтамта? Каким остроумным мне показался эпизод с гигантом, вырезающим букву «Щ»?

Я стащила книгу, все читала и читала ее. Ясно, что уровень понимания был как у восьмилетней девочки. (Правда, я и сейчас воспринимаю эту книгу точно так же).

Я отчетливо представляла Битова – молодой парень, лет 20, светловолосый, голубоглазый, небольшого роста в голубых джинсах (джинсы, все-таки, наслоились позже). Этот образ и сейчас у меня перед глазами.

Позже, когда я увидела фотографию кареглазого, черноволосого, усатого Андрея Георгиевича – ровесника моих родителей, я была неприятно удивлена: этот мужчина и тот веселый парень, практически мой старший приятель, не имели ничего общего!

Потом я свыклась с несоответствием мира моим представлениям, но ту, первую книгу все равно Битов писал с моего приятеля – молодого, светловолосого парня.

До «Сада» и «Жизни в ветреную погоду» был еще «Аптекарский остров».

Человек с моими мыслями, только выражает их гораздо точнее. Это я про рассказ «Но-га». Сейчас посмотрела – написан в 1962, я еще не родилась. О мальчике-второкласснике, вернувшемся из эвакуации, а я читала девочкой-пяти-шестиклассницей, переехавшей в другой город, в другую школу. Но – вот это про меня.

Откуда он знает, как я чувствую?

И потом, чтобы я не читала у Битова, все было так. И про меня, и знал, что и как я чувствую, и что думаю – знал.

Ася и мальчик, влюбленный в нее тоже одновременно были мною.

Мне жалко-жалко было его, ну что он, бедный, не понимает очевидного, как в театре, когда дети кричат с места, предупреждая героя об опасности, так мне хотелось защитить его. Эти его сладкие мучения. Метания.

И ее понимала: ну мальчик он и есть.

Неправдой тогда казалась их встреча через время, она подурнела, вульгарная, он ничего не почувствовал. «Такого не может быть!», – думала я двадцатилетняя.

Потом перерыв на сколько-то лет до «Пушкинского дома». Тут уж я читала «по-взрослому», так мне казалось. Каждое слово весомо, интеллектуализм, я гордилась, что со мной теперь так разговаривают, воображала, что понимаю.

Интеллигенция в энном поколении и полный шабаш, разгром, никаких святынь – авторитетов. Лева этот малохольный, сам заслужил к себе такое отношение и Митишатьев – знакомый типаж.

Я не успевала расти с той же скоростью, как те, о ком писал Битов. Они уже были старше меня. Лева и Митишатьев – ровесники моего отца, только в молодости. Но знакомые, я таких знала.

Потом еще перерыв: замужество, перестройка, дочь, развод.

Со вторым мужем зашли в книжный, я говорю: «Почему вот Битова, например, не продают?» А он мне: «А вот разве не Битов?». И показывает четырехтомник.

Отчетливо помню сладостное чувство обладания сокровищем, я схватила быстро, потому что была уверена, это надо всем, сейчас налетят, просто никто не знает, надо успеть.

И превосходство: «Ага, у меня-то теперь есть, а вы как-нибудь сами».

Бумага газетная, суперобложки не в моем вкусе, сначала вообще их сняла. Где великое произведение моего детства? Никаких шуток. Почему нет «Путешествия молодого человека»? Что они себе позволяют?

Еще одно мое давнишнее наблюдение. Автор, конечно Битов, но книги мои, не в смысле вещи, а внутренней речи этих книг. И что внешне они выглядят не так, как мне хотелось бы – слегка раздражало.

Ту, «правильную», потому что самую первую книгу у меня «зачитали».

Я давала читать Битова тем набором книг, который у нас был, и ее увели. Мне казалось, что важно читать его книги в том порядке, что я прочла, и в тех изданиях.

«Ожиданье обезьян» я читала впервые: бегом домой, пока никого нет, скорее читать. Опять Павел Петрович этот был и моим отцом, и мной, и одним моим знакомым. Опять хохот до слез и «женское негодование», я его осуждала, мерзковатый какой.

На боку кобура болталась,

сзади шашка отцовская звякала.

впереди меня все хохотало.

а позади все плакало.

Стихи Олега Григорьева, о котором я узнала от Андрея Георгиевича

Про то, в частности, как я читаю Битова

«Жизнь без нас» снова оформила. Не стало родителей.

Я уже давно не удивляюсь, что Битов – автор моей «Книги перемен». Наверное, у каждого свои такие книги. Они где-то распределяются среди людей, приходят к ним точно в срок.

Сейчас заказала в «Лабиринте» «Преподаватель симметрии» и «Моление о чаше. Последний Пушкин» и впала в дрожащее предвкушение. Знаю, как сяду в кресло, одна, чтобы дома никого, и опять буду читать.

Как все-таки письмо начать? Или уже закончить?

Андрей Георгиевич, вряд ли Вы узнаете когда-нибудь обо мне, но живите, пожалуйста, долго, только очень долго. Мне это просто необходимо. Сами знаете.