Горькие лимоны

Утром, в день казни, мне нужно было забрать из дома кой–какие бумаги и книги. В столице была объявлена всеобщая забастовка, которая полностью парализовала обыденные формы жизни и подарила людям ненужный и нежданный выходной. Чтобы предупредить всплеск насилия, были предприняты такие экстраординарные меры безопасности, что я не боялся ни внезапной волны новостей, ни того, что на мое отсутствие хоть кто–нибудь обратит внимание.

— Вы с ума сошли! Ехать в деревню именно сегодня! — сказал Ахиллес.

Но времени было слишком мало, и другого способа забрать необходимые мне бумаги я не видел.

Был яркий звонкий день, и вдоль извилистых улиц вовсю цвели абрикосы и персики. Завернув за последний угол и притормозив у колокольни аббатства, я увидел, что вся деревня собралась на площади, а под Древом Лени сидит знакомая компания бездельников. Народу было точно в воскресенье; никто не вышел нынче на работу. Но как только заглох мотор, я уловил в этой сцене нечто совершенно непривычное. Обросшие густыми бакенбардами пастухи сидели на своих обычных местах, но никто не заказывал кофе; засаленные колоды карт пылились у Дмитри на полках нетронутыми. Как будто знакомую реальность засняли сквозь густые фильтры, вылущив весь цвет. К выдержанной, затаившей в себе эхо тишине аббатства жители деревни добавили как еще одну составляющую — собственное молчание, глубокое и гулкое. Я пошел через площадь к маленькому кафе, полному застывших в мертвом безмолвии посетителей, и мои шаги хрустко шуршали по гравию. Люди смотрели себе под ноги — беспомощно, с неловким чувством неприязни. Я сказал “Доброе утро!”, и в ответ кто–то поднял голову, кто–то кивнул, но привычного хора пожеланий и леса загорелых рук ждать не приходилось. Дмитри стоял за стойкой, вцепившись в фартук, словно в спасательный круг, и поминутно сглатывал. Он так побледнел, что, казалось, вот–вот упадет в обморок. На мое приветствие он ответил, беззвучно шевельнув губами. Перед ним на стойке лежала моя корреспонденция. Я взял письма и почувствовал себя так, словно должен извиниться за непрошеное вторжение в сцену мировой скорби.

Когда я шел по мощенной булыжником улице к своему дому, я видел все те же любопытные лица, но вместо грубоватых шуток и традиционных приветствий — “Здравствуй, сосед!”, “Йасу, англичанин!” — из–за старомодных дверей с резным витым орнаментом и осыпавшейся лепниной у притолоки меня встречало лишь молчание словно дурманом оглушенных людей. Они ныряли в тенистые закутки, в темноту, ускользая от слов и улыбок, как рыбы. Под ореховым деревом у моста, на своем обычном месте, сидел мистер Мёд. Раньше он непременно встал бы мне навстречу и ухватил бы неловкими руками за лацканы плаща; засим следовало настойчивое приглашение присесть с ним и выпить. Как только он меня увидел, его тело начало двигаться само собой, независимо от воли, и улыбка собрала в морщинистую темную маску и без того загорелое лицо. Он выбросил руки вперед и вроде бы даже попытался встать на не желающие слушаться ноги, но потом как–то вдруг осел, уткнувшись подбородком себе в грудь. Я молча прошел мимо.

В прохладных комнатах на первом этаже гуляло гулкое эхо, и солнце по чуть–чуть цедило свет сквозь густую листву растущих у меня в саду горьких лимонов. Я даже не осмелился подняться на балкон, так жалко мне было все это оставлять. Ксену, моя одышливая горничная, убирала на кухне. Она поздоровалась со мной, и довольно тепло, но тут же спросила:

— Вы слышали новости?

Я кивнул.

— Насчет казни?

Она перевела дыхание и потемнела лицом.

— Зачем они так поступают?

И я вдруг страшно разозлился.

— Если ты убил человека, тебе самая дорога на виселицу, — сказал я; но она подняла руку, как будто для того, чтобы остановить меня.

— Я не о том. Не о казни. Но они не хотят отдать матери тело, по крайней мере люди так говорят. А это страшное наказание, сэр. Потому что если ты не увидел любимого человека мертвым, ты уже никогда не встретишься с ним на том свете.

Я ушел в свой маленький кабинет и стал вынимать книги из ящика. За ним нашлась старая корзина с крышкой, которая изъездила со мной пол–Кипра. Там, на пригоршне песка, вытекающего понемногу сквозь щели между прутьями, покоились любовно собранные дочкой сокровища. Я вытряхнул содержимое корзины на газету и стал перебирать безделицу за безделицей, удивленно вспоминая те места, откуда каждая из них взялась: римское стеклышко, синее и блестящее, как летнее море на глубине; ручки от саламинской амфоры со вдавленным в мягкую глину клеймом; фрагменты мозаичного пола с виллы возле Пафоса; кусочки verdeantico ; раковины “венерино ушко”; викторианское пенни; кусочки желтой мозаики из какой–то византийской церкви; пурпурная багрянка; сухие морские ежи и меловые белемниты; берцовая кость; раздавленная скорлупа птичьего яичка; зеленый камушек от сглаза… В общем, своего рода летопись нашего пребывания на Кипре.

— Ксену, выброси все это, — сказал я.

Я еще раз прошествовал по главной улице в той же самой напряженной, много о чем говорящей тишине, за мной опять молча следили из всех окошек и щелочек в здешних старых домах; и под огромным деревом вся деревня еще раз в глубоком молчании предалась созерцанию собственных башмаков — замерзшая до полной недвижимости. Взгляды, избегавшие встречи с моим взглядом, отлетавшие куда–то вверх и в сторону по прихотливым траекториям, “как весенние бабочки”, — я не могу сказать, чтоб в них светилась ненависть. Нет. Но самый мой вид причинял им боль. Вид англичанина был как непристойность, маравшая чистый медово–золотистый весенний воздух.

Я встретился взглядом кое с кем из моих друзей, среди прочих с Михелисом и с Мореплавателем, сидящими в самой дальней части кофейни, но у меня пропало всякое желание вторгаться в их мир с прощальными пожеланиями счастья.

Машина с ревом рванула с места, расколов тяжелую тишину, которая волнами лилась от стен аббатства и, в не меньшей степени, от этих молчаливых, не желающих ничего понимать людей, которые собрались под старым деревом. Никто не помахал рукой, никто не улыбнулся.

Я скатился вниз под горку по пустынной улице, мимо цветущих деревьев, на край холма. На гумне стоял Франгос и смотрел на море; услыхав машину, он обернулся, но руки не поднял. Я закурил и совсем уже собрался прибавить скорость, как вдруг увидел краем глаза человеческую фигуру, бегущую сквозь заросли олив — с явным намерением перехватить меня чуть дальше по дороге; человек кричал и размахивал руками. Я узнал Андреаса, маленького, смуглого, юркого, и бежал он в свои шестьдесят лет так, словно ему было шестнадцать. Я притормозил.

Он добежал до края последней террасы и очертя голову сиганул вниз, на дорогу, хватая ртом воздух, сияя улыбкой.

— Мистер Дарлинг, — закричал он, сбившись от возбуждения на бывшую когда–то в ходу форму моего имени, от которой он, опасаясь издевок, был вынужден отказаться. — Слава богу, что я вас поймал. Я хотел вам сказать, что мальчик–то вернулся! Он передумал вступать в ЭОКА, потому что выиграл стипендию, — он вместо этого поедет учиться, в Лондон. Вчера правительственное радио передавало имена победителей! — Он шумно выдохнул, восстановив наконец дыхание, и дважды перекрестился на православный манер. — Велик Господь, и пути его воистину неисповедимы. Мальчик теперь уедет в Лондон. Ваша мама присмотрит за ним, пока он будет в Англии, если вы куда–нибудь уедете? В конце концов, сосед, он ведь еще совсем ребенок. — Невозможно было спокойно смотреть в это счастливое, доброе, дружеское лицо. Я вышел на дорогу, и мы выкурили по сигарете, пока он — очень горячо — рассуждал о Лондоне и том, как ему самому хотелось бы там побывать. — Образование — это все, — сказал он. — Нам его так не хватает. Теперь, может, хоть детям удастся его получить. — И мне вдруг стало стыдно за то пренебрежение, с которым у нас привыкли относиться к этим людям — к бедным “кипам”.

— Ну конечно, мы за ним присмотрим, — сказал я.

— А за дом не волнуйтесь, — сказал он, прижав руку к сердцу, — я прослежу, чтоб там всегда был порядок, и чистота, и чтобы всякая вещь на своем месте. И за дочки вашей виноградом на балконе тоже пригляжу. Когда вы, сосед, на следующий год вернетесь, весь балкон у вас будет в тени. — Мы загасили сигареты о дорогу и пожали друг другу руки. — И не забывайте, — сказал он напоследок, — нам писать, Лойзусу, и Антемосу, и Мореходу; и пришлите нам открытки с видами той лондонской церкви — ну той, большой, с часами. — Я пообещал, что вышлю непременно. — И помните, — крикнул он уже мне вслед, вспомнив деревенскую поговорку, которой принято выражать надежду на счастливое будущее. — Самое сладкое вино — от будущего урожая.

— Понимаете, в чем дело, — сказал таксист, который ближе к ночи довез меня до охраняемого, как крепость на осадном положении, аэропорта, — понимаете, вся беда греков состоит в том, что на самом–то деле мы все настроены пробритански.

В тот вечер в городе уже прогремели два или три взрыва, и не приходилось сомневаться, что этим дело не ограничится. Он вел машину по безлюдным полутемным улицам мимо случайных встречных патрулей осторожно и при этом в каком–то странном возбуждении. Это был пожилой человек, неторопливый, с совершенно седыми усами. Судя по акценту, родом он был из Пафоса.

— Что вы говорите? — почти не слушая переспросил я; а вслушивался я в подозрительные звуки окружавшей нас темноты, поскольку привязанная к приборному щитку синяя бусинка (талисман от сглаза) утешала меня, но не слишком.

— Даже Дигенис, — глубокомысленно изрек он, — говорят, что даже он настроен очень пробритански. — Это был типичный греческий разговор, из тех, которым неизменно сопутствует совершенно сюрреалистический привкус галлюцинации, — за последние два года я подобных пережил не сотню и не две. — Так точно, — продолжил он неспешным уверенным тоном деревенского умника, — можете не сомневаться, даже Дигенис, хоть он и воюет против британцев, на самом деле он их любит. Но нам все равно придется их убивать — с жалостью, даже с любовью.