Знакомим вас с любопытным материалом из грядущего майского номера журнала «Иностранная литература». Его автор — доктор филологических наук, профессор МГУ Татьяна Дмитриевна Венедиктова.
Я критик комический,
между тем как рецензенты
читают меня исключительно всерьез.
Гарольд Блум
Самый знаменитый литературный критик англоязычного мира — с множеством раздраженных критиков и благодарных учеников, с массой читателей и без единого последователя, — вот что такое Гарольд Блум. Как он умудряется соединять научную фундаментальность с умением привлечь интерес широкой публики и позу высокомерного элитаризма с чисто рыночной хваткой — загадка. Его статус знатока литературы, универсального эрудита, профессионала высшей пробы — вне сомнений, что не мешает ему оставаться фигурой спорной и отчасти сомнительной, особенно, как ни странно, в глазах коллег по академическому «цеху». Чем объяснить все эти парадоксы? Может быть, тем, что в отношении самого Блума к литературе сквозит нечто большее, чем профессиональная озабоченность, — скорее гаргантюанский аппетит, или такое же любвеобилие, безудержное, самозабвенное, диктующее собственные правила.
Из более чем двадцати написанных им книг многие стали бестселлерами, что
Производство суждений о литературе от Блума впечатляет заводским масштабом, приэтом оставаясь сугубо единоличным. Ни с одним направлением, школой или «измом» он себя не ассоциирует, не ассоциировал никогда, а к коллективным программам всегда относился скептически. Пусть каждый и читает, и пишет строго «как дышит», — что, кстати, не обязывает к педантству самотождественности, то есть к совпадению с собственной вчерашней позицией. Наоборот: быть собой значит сохранять подвижность в отношении к миру, изменчивость и бодрящую парадоксальность точки зрения. Не удивительно, что любимый литературный персонаж и в
Беглый взгляд на биографию Гарольда Блума позволяет предположить в нем образец американского «самодельного человека» (
Из
Так из историка литературы Блум превращается в теоретика. На почве радикальных исследований природы литературного творчества резко усиливается его расхождение с господствующей формалистической традицией, зато оказывается возможным кратковременное сближение с так называемой йельской деконструкцией — в
Литературное влияние, по Блуму, — не просто передача и восприятие тех или иных мыслей или формальных свойств. Это действие, которое всегда драматично внутренне, поскольку предполагает конфликтность: косвенный вызов и готовность на него ответить, состязательную борьбу между тем, кто оказывает влияние, и тем, кто его испытывает, между предшественником и последователем («эфебом»). Любое стихотворение — ответ на стихотворение, ранее написанное, и в этом смысле влияние — одновременно сотрудничество и соперничество. Любой творческий индивид зависим от творивших ранее, но руководим потребностью преодолеть зависимость, обеспечить оперативный простор для собственных проб и экспериментов — нового начала. Восхищение читаемым неминуемо переходит в нарастающее беспокойство и протест: кажется, что выдающийся предшественник уже сказал все, что хотел и хочешь сказать ты сам, но это не освобождает от потребности и долга высказаться — ответить на вызов образом неожиданным для всех, включая и самого себя. В многоголосом диалоге ясно различимы голоса сильные и слабые. Сила проявляется в актах освоения, присвоения, преобразования чужого, слабость — в актах
По ходу творческого «агона» сильный поэт осваивает и переподчиняет себе манеру предшественника, делает из него собственного предтечу. Поэтому в истории литературы не прошлое влияет на будущее, как мы привыкли думать, а, наоборот, будущее на прошлое. «Предки» порождаются «потомками», в той мере, в какой сохраняют в глазах потомков силу эстетической провокативности. Чем сильнее поэт, тем вернее слова его воспринимаются читателем как сказанные впервые, притом что таковыми никак не являются (отсылают к другим словам, те к другим и так без конца). Способность создать для себя иллюзию нового начала характеризует сильного поэта, который всегда также и читатель, и сильного читателя, который всегда
«Всякое сильное литературное произведение творчески искажает… предшествующий текст или тексты», — такова главная аксиома блумовской теории влияния. Читать — значит не только почитать, но и противоборствовать, тем самым утверждая себя, поэтому влияние — это «освобождающее бремя». В сильном прочтении не может быть ошибки — оно всегда неожиданно, бросает вызов одновременно прошлому и будущему, поддерживает обмен жизненной энергией, передавая по цепочке «демоническую», творческую искру, — и, в
Из этой суммы личных убеждений и их непростого взаимодействия с наличным культурным контекстом выросла едва ли не самая знаменитая книга Блума — «Западный канон» (1994). Уже сочетание слов в заглавии заключало в себе полемический запал (только при чтении книги в переводе и спустя почти четверть века после публикации они могут произвести обманчивое впечатление «чистой академичности»). С конца
Любое из тех произведений, которые Блум относит к «каноническим», располагает побудительной силой в виде сочетания антитетических, взаимонепримиримых свойств, — как правило, это сочетание пленяет естественностью и пугает необычностью и самой своей парадоксальностью, странностью, стремится «сделать из нас необычайно деятельных читателей». Деятельный читатель — тот, кто, в свою очередь, способен занять в отношении к тексту сложную позицию, сочетая в ней самозабвение с самоответственностью, влюбленность с иронией. Великие писатели Запада, снова и снова утверждает Блум, не плодят конгрегации единомышленников вокруг спасительных идеологий, а создают ситуации риска, взрывая их изнутри. Чтение, потворствующее идеологии любого рода, Блум отказывается считать чтением.
Организующим принципом литературной истории в книге про западный канон выступает позаимствованная у Вико идея стадий: на Теократической стадии словесность воспевала богов, на Аристократической (от Данте до Гёте) — славила героев, на Демократической (начиная от романтизма с охватом всего XIX века) проникалась сочувственной мыслью об универсальногуманном. Далее наступает Хаотическая стадия — XX век (Джойс, Пруст, Кафка, Беккет, Борхес, Неруда), а впереди маячит новая Теократическая эпоха, не важно, под знаком какой религии (возможно, Ислама), ее приметы — тотальная компьютеризация и виртуализация жизни. Литературе все это сулит новые, непредсказуемые перемены, так что самое время осознать накопленный за предыдущие столетия опыт.
Независимо от того, верим мы или не верим мы темным пророчествам, обзор общезападной (в
В самом простом, сжатом и емком варианте «Западный канон» по Блуму — это двое: Данте и Шекспир. О них он пишет больше и последовательнее всего — как об образцовых воплощениях самобытности и всечеловечности. Обоим присуща, с одной стороны, когнитивная мощь, с другой — чисто эстетическая изобретательность, отвага и чрезмерность. И тот и другой великолепно независимы от культурного контекста — скорее они сами определяют контекст. В итоге формула «Шекспир творит историю» куда более полезна, чем ее же более привычный вариант: «Шекспира творит история».
Гений никогда не равен себе, поэтому любое его произведение — чудо изменчивости, процесс, в который нельзя вполне проникнуть и который нельзя исследовать до конца. «Кажется, не найдется двух таких читателей, которые прочли бы одного и того же ‘Дон Кихота’, а сколько раз его переписывали в мировой литературе! Таков же Монтень: в нем одни видели скептика, другие — гуманиста, третьи — католика, или стоика, или даже эпикурейца, а, в принципе, можно усмотреть почти что угодно. Жизненный опыт в той мере, в какой это опыт творческий, отнюдь не только гением, но практически любым человеком осознается как переход; личность, соответственно, — переправа, мостик, метафора. «Мудрость не есть знание… Быть мудрым — значит рассказывать о переходе».
Итак, канонический автор — тот, кто умеет оставить за собой право последнего слова, чья власть над читателем бесспорна, даже притом (или именно потому) что все время оспариваема. Принцип «Доверие к себе» (Ральф Уолдо Эмерсон — один из кумиров Блума!) организует полноценное письмо и полноценное чтение любой хорошей книги, включая и ту, которую написал сам Блум. Еще о ней можно сказать, что она пронизана «абсолютным комизмом» — так Шарль Бодлер называл комизм, свободный от поверхностной развлекательности, способный рождать ощущение глубокой, неразложимой двойственности жизни.
В финале книги есть такой озорной пассаж: «Настоящий
Не знаете, что почитать?
