Неаполитанская летопись. Рецензия из журнала «Москва»

Можно с любовью писать книжки о родном крае, где родился и вырос, где прожил всю жизнь, где осталось навсегда сердце. А можно рассказать чудесные сказки о морях и континентах, по которым когда-либо плавал-путешествовал.В последнем случае получается то, что называется травелогом, по-нашему, путевыми очерками.Книгу одного из известных польских писателей XX века Герлинга-Грудзиньского тоже можно рассматривать как своего рода травелог. Но она обладает некоторыми особенностями в сравнении с обычными заметками путешественника.«Неаполитанская летопись» представляет собой тематический сборник избранных записей из знаменитого «Дневника, написанного ночью», который создавался Герлингом-Грудзиньским на протяжении многих лет. Путевые очерки оседлого эмигранта, так можно было бы их охарактеризовать. Несколько эпатажно, но что такое эмиграция, как не затянувшиеся скитания человека, утратившего Родину? Сколько стран сменяет он в своем вынужденном вояже, не имеет значения. Везде он остается лишь наблюдателем, чужаком.«…В эмиграции, если она продолжается так долго, — пишет Герлинг-Грудзиньский, — может уцелеть очень многое, за исключением одного — живой близости родной страны. А следовательно, нет смысла упорно сопротивляться возможности полюбить Неаполь». Поэтому «Неаполитанскую летопись», составленную уже после смерти автора Мариушем Вильком, можно рассматривать как воплощение того переноса энергии ностальгии по родной земле на приютившую писателя солнечную Италию, который был совершен самим Герлингом-Грудзиньским.Путешествие по улочкам Неаполя, его окрестностям разворачивается не столько в пространстве, сколько во времени. «Неаполитанская летопись» — итог полувекового наблюдения за жизнью знаменитого итальянского города. Mobilis in mobile — лозунг капитана Немо, тоже, между прочим, изгнанника, передает специфику данной книги. Меняется город, меняется и сам Грудзиньский. Читатель получает уникальную возможность пронаблюдать как смутные картины цветущих садов, которыми встречает молодого Грудзиньского Италия в годы Второй мировой, сменяются болезненной яркостью, а затем пейзажами увядания. Молодость живет будущим, зрелость — настоящим, а старики прошлым. Так строится и «Неаполитанская летопись», в которой заметки о современном состоянии города постепенно вытесняются главами о его истории. Внимательное вглядывание в окружающее сменяется естественным стариковским брюзжанием: «Современный Неаполь все меньше напоминает вчерашний. В традиционный, но терпимый водоворот перенаселенного задыхающегося города ворвалось — со всей своей грубой и яростной агрессивностью — „общество вседозволенности“, что привело к непрекращающейся гражданской войне: с одной стороны, молодежь, с другой — все прочие».Неаполь опаляет жарой, заражает какой-то болезненной нездоровой пестротой и яркостью (издали прекрасный и аристократичный, вблизи больной и измученный). Город истовых католиков и усталых проституток. Твердыня, под которой громадное царство крыс. И все же есть в нем некая цельность. «Неаполь, когда на него смотришь сверху, кажется городом, который внезапно, после многих лет пребывания под водой, вынырнул из моря; или городом, который тектонический толчок извлек из недр земли уже готовым, а человеческие руки лишь терпеливо долепливали. Другими словами, это город наименее „архитектонический“, наименее спланированный из всех…, наиболее сросшийся с местом, которое предназначила ему природа». Неаполь — город, в чьей гавани мог бы обрести свое пристанище Моби Дик, который «приплыл в свой последний порт, чтобы испустить свой дух, словно бродяга, словно нищий в канализации». Место чудес, смерти и невероятного жизнелюбия.Но главная достопримечательность города — это люди. Знаменитые, вошедшие в историю, такие, как Джезуальдо да Венозу, князь мадригалов, гений и злодей в одном лице, или художник Хосе де Рибера. Те что известны лишь соседям по кварталу: Il Pipistrello (Летучая мышь), нищий, смотрящий с моста делла Санита в бездну, беглая монахиня Suor Strega (Волшебница), разговаривающая с мертвыми, Ergastolano, убийцей, освобожденным от пожизненного заключения, но словно продолжающем отбывать его в своей одинокой избушке на мысе Прочидо.В «Неаполитанской летописи» читателя ожидает повествование в духе знаменитых исторических новелл Стефана Цвейга (таковы, к примеру, рассказы о чуде святого Януария, «народном генерале» XVII века Мазаньелло, или чуме в Неаполе), таинственные, почти готические истории («Кладбище юга», «Перстень»).Но все они, как можно заметить на примере того же «Перстня», созвучного по своему содержанию одной из новелл Боккаччо — повод для философских размышлений о времени и человеческой природе. Внешне история великого итальянца и польского писателя, развившего народную легенду времен Второй мировой войны, схожи. Речь идет о перстне, снятом с руки мертвого архиепископа. У Бокаччо это делает торговец, который, оказавшись обобранным мошенниками до нитки, обманывает, в свою очередь, еще больших жуликов. У Герлинга-Грудьзинского обладателем перстня становится бывший причетник Маттео, который после бомбежки проникает в крипту архиепископа. Но различия между культурными эпохами, к которым принадлежат обе истории, фундаментальны. Основа мира Боккаччо — каверза, шутка: «Таков наш мир, и не стоит высоконравственно заламывать руки, лучше „употребить“ его по мере сил», улыбаясь сквозь слезы и дожидаясь шанса отплатить той же монетой". «Внутренняя логика моего „Перстня“, — отмечает Герлинг-Грудзиньский, — если можно так выразиться, негативная. Был ли выкраденный из крипты Сан Эгидио драгоценный перстень подделкой, не имевшей никакой ценности»?Наивная уверенность в бытии, крепкое прагматичное мышление, свойственные эпохе Возрождения, сменяются современным скепсисом. Но и это не все. Символическое значение самой истории перстня заслоняет наивный вопрос «являлся ли он подлинным?». «Реальный или вымышленный, настоящий или поддельный, перстень загадочно сияет во мраке. Так уж заведено в нашем мире, который без этого сияния, канул бы в небытие».Так Герлинг-Грудзиньский вновь возвращается к теме чуда, тайны, загадки, раз за разом возникающей на страницах книги. Чудеса веры, тайны прошлого — непреходящие ценности, без которых невозможна человеческая история. На этих опорах стоит сам Неаполь. И его кризис, увядание связаны, в первую очередь, с утратой веры, с безразличием к своему прошлому.Поэтому обращение к загадкам истории Неаполя в последней трети книги, можно истолковать как попытку писателя доказать себе, читателям «Дневника, написанного ночью», что даже теряющий веру Неаполь по-прежнему остается чем-то значительным. Таким образом сохранить образ города в вечности.О Неаполе писали многие, с пейзажными охами и ахами, «олеографически-открыточной банальщиной, далекой от подлинного образа города», — подводит итог своим запискам Грудзиньский. Но лишь Диккенсу в своей небольшой книге «Впечатления от Неаполя» удалось дать его точное описание, уловив суть вещей. Наверное, теперь то же самое можно сказать и о «Неаполитанской летописи».Рецензия: Сергей Морозов, литературный журнал «Москва».