Не говори с тоской: их нет...

Признаться, кое о чем из этой книги я уже слышал — от самого автора, от общих товарищей. И даже читал кусками: в прошлом году, в «Дружбе народов», причем не в журнале, а еще в верстке — так мне не терпелось узнать, что пишет Олег о людях, с которыми мне тоже довелось быть знакомым. Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве Нет в продаже В книгу вошла почти мемуарная повесть «Три отца и много дядек». В ближайшем кругу автора были такие известные люди, как Алексей Герман, Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Давид Самойлов, Юрий Щекочихин, Станислав Рассадин и другие. Обо всех них — в этой повести. Словно продолжает тему воспоминаний поэма «Улица Павленко», а завершает книгу сборник эссе «Ушедшие поэты».Посмотреть Но одно дело журнал, где напечатан не полный текст, а лишь фрагменты («Три отца и много дядек», «ДН», № 4, 2017), и другое — книга. Читается совершенно иначе. Почему? Взаимное опыление глав, должно быть.Конечно, Олег Хлебников в первую очередь — поэт. Хотя человек служивый: до перестройки работал в журнале «Крестьянка», в самые горячие перестроечные времена — в «Огоньке», а с середины 90-х и до сего дня — в «Новой газете», издании, прямо скажем, не избалованном отсутствием читательского внимания.Бывают ли поэты счастливыми людьми? Это, как говорится, вряд ли. Однако в плане писательской судьбы Олега спокойно можно отнести к везунчикам. В двадцать один год — первая книга — и это в гнилые советские времена!.. Потом поэта начинают травить в его родном Ижевске (как же, зависть — двигатель прогресса, тем более в провинции), но чуткость к свежему поэтическому голосу и определенные тактические навыки старших коллег вывели его из-под удара и немало поспособствовали тому, что имя Олега Хлебникова довольно быстро обрело уже не местную, а всесоюзную известность. Так что ижевским стало не дотянуться. Олег довольно быстро проскочил совещания молодых писателей, был принят в Союз, стал желанным гостем щедрых литературных мероприятий, по обмену ездил в страны народной демократии, его имя все чаще мелькало на страницах газет и журналов — словом, вошел в обойму. И занял в этой обойме молодых одно из первых мест.Судьба Онегина хранила.Впрочем, у судьбы были и вполне конкретные имена.В чем поэту действительно несказанно повезло, так это оказаться окруженным такими людьми. Самойлов, Слуцкий, Окуджава, Искандер, Ахмадулина, Межиров, Евтушенко, Кома (Вячеслав Всеволодович) Иванов, Юлий Ким, Юрий Давыдов, Арсений Тарковский... всех не перечислишь. А еще же Щекоч (Щекочихин), друзья и коллеги по «Огоньку», «Новой газете». Житье-бытье в Переделкине, неспешные прогулки вдоль улиц, заселенных писателями, когда нет-нет, да и заглянешь к кому-то «на огонек», разговоры о всяком-разном, подначки и разруливание сложных отношений, новогодние посиделки в набитой до отказа «сторожке» с неизменными Алексеем Германом и его женой Светланой Кармелитой...  Такая книга просто обязана была написаться. Тем более что времена уходят так же стремительно, как и люди, ее населившие, как детали недавнего, казалось бы, писательского житья-бытья, которые очень скоро станет невозможно не только объяснить, но и вспомнить.Так кто же эти «три отца» из открывающей книгу документальной повести? Автор признается сразу: «Моего отца звали Никита Аверьянович... „Второй“ — поэт Давид Самойлов. „Третий“ — литературовед и писатель Станислав Рассадин».Почему именно они? ОХ вспоминает, как один знакомый назвал этих двоих людей наряду с кровным отцом. «Наверное, из моих рассказов он понял, что обоих всерьез волновали как внешние обстоятельства моей жизни, так и внутренние, образ мыслей, блин, чего трудно ожидать от кого-то, кроме отца, а я тяжело переживал почти одновременный уход „первого“ и „третьего“ и все время вспоминал „второго“».«Первый», как мы помним, родной отец, «третий» — Рассадин, который на еще не обрамленной фотографии напоминает автору артиста Демьяненко (знаменитого гайдаевского Шурика), хотя мне он в последние годы казался больше похожим на Леонова, который в некоторых ролях прямо-таки «канал» под Рассадина (они, кстати, дружили). А «второй», как бы центральный, — это Давид Самойлов, «Дезик», «Самойлыч», который приютил бездомного поэта почти на три года и опекал его не только как «мэтр», «наставник», но и совсем по-родственному.Отцы. Три источника, три составные части... А кто же тогда «дядьки»? О, их действительно неисчислимое количество — от Слуцкого и Щекочихина до, ну я не знаю, Межирова и Евтушенко. Но вот вопрос: почему как раз Слуцкого ОХ не стал называть «отцом»? Тем более что Самойлов не раз говорил: «Ты не мой ученик — Слуцкого». На первых страницах есть кое-какое объяснение: дескать, автор терпеть на может обниматься-целоваться с мужчинами, исключениями были только эти трое. Действительно, довольно трудно представить, как кто-то, младший по возрасту и литературному «рангу», так вот запанибратски заключает Бориса Абрамовича в дружеские объятия — не того покроя был человек. И все же, все же, все же... Ведь именно Слуцкий, как рассказано в книге, ввел Олега в литературу.Но автору, конечно, виднее, какова и с кем степень его родства. Тем более когда речь идет о человеке, которого, в отличие от многих других персонажей, ни просто по отчеству, ни без отчества мало кто решался назвать.В чем отличие «Заметок на биополях» от многих других книг в жанре мемуаристики и нон-фикшн? Автор не стремится подчеркнуть свою значимость, не встает ни на котурны, ни на цыпочки перед знаменитостями. Давид Самойлов у него «Самойлыч» не от амикошонства, а оттого, что таковы были отношения. Или в главе об Окуджаве вдруг вспоминает, как в поездке по бурятским селениям дразнил того «Булатом Окудзявой», на что знаменитый поэт только улыбался.О чем это? Да все о том же — о нормальных человеческих отношениях. Когда и остроумный прикол, и похлопывание по плечу (чего ОХ, кстати, избегает) выглядят обычным дружеским, я бы даже сказал, братским жестом.Герои «вспоминательных» рассказов у Хлебникова меньше всего похожи на небожителей. И не потому, что автор показывает их «в быту». Скорее потому, что он видит их «живыми людьми» — со своими слабостями, пристрастиями, симпатиями-антипатиями, обидчивостью и умением прощать, склонностью к «красному словцу» (из-за чего происходят многие обиды), со своими «заморочками» и «тараканами в голове». При этом он, конечно, прекрасно помнит знаменитое пушкинское из письма П.А.Вяземскому: «Врете, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы — иначе», и прекрасно видит место того или иного писателя в рабочем строю. Именно поэтому, говоря о горячо любимом им Евгении Евтушенко, он замечает: «Он вообще любил поэзию. В себе и других». И тут же — ироничное коленце: «И себя в поэзии, надо сказать, тоже любил»...Что ж — имеет право. После десятилетий дружбы, тонны разговоров, соседства по Переделкину и горчайшей горечи оттого, что не услышит больше в телефоне: «Это Женя», — и не ответит: «Привет, Женя Алексаныч!»Так же, как имеет право не обижаться на Арсения Тарковского за то, что после немалого числа встреч тот незадолго до смерти не узнал ни его, ни его жену и полчаса вел светскую беседу ни о чем.Вот потому-то рассказчику и доверяешь. И вдруг по ходу чтения в памяти выскакивают вещи, которые давно забыл.Так, в связи с Самойловым ОХ вдруг вспоминает слово «энелауда». Господи! Когда-то давным-давно я — правда, недолго — гостил у Давида Самойловича в Пярну. «Сегодня, — сказал классик, — мне надо на почту, получить перевод. Прогуляемся?» — «Конечно! А далеко?» — «Три энелауды».Энелауда, как справедливо говорится в тексте, это такая небольшая эстонская забегаловка. И вот мы идем на почту. Заходим в одну энелауду. Выпиваем по рюмочке коньяка. Забегаем в другую, операция повторяется. В третью... На обратном пути делаем то же самое.Дважды три, как известно, шесть.Вечером к Самойловым приходят гости...Но утром поэт вполне бодр и на удивление работоспособен....Одна из лучших глав в книге называется «Артиллерия бьет по своим, или Игра со страхом» и посвящена она, как можно догадаться, Александру Межирову, также одному из наиболее почитаемых ОХ «дядек».С одной стороны — глубокая благодарность наставнику.«Александр Петрович привез меня не на свою (тогда таковой у него не было), а на снимаемую дачку. И начался наш четырехчасовой разговор. В процессе этого разговора я несколько раз приходил в восторг от уровня межировского знания поэзии, его страстной любви к ней и убедился в своем оглушительном невежестве. Но уходил от Петровича в приподнятом и даже подпрыгнутом настроении».Эту благодарность автор сохранил на всю жизнь.С другой же стороны, см. название главы.ОХ вспоминает, как однажды, когда он учился на Высших литературных курсах, Межиров явился вести поэтический семинар с оторванной верхней пуговицей на рубашке и трехдневной щетиной (щетина тогда считалась непростительным признаком расхлябанности, в том числе и идейной). Оказалось, что руководитель — только что с церемонии награждения писателей по случаю 50-летия Союза писателей. То есть щетина в Кремлевском зале была актом фрондерства. На грани фола, как сказали бы в нынешние времена.«Собственно, советским поэтом — в чистом виде — он (Межиров. — Л.Б.) никогда не был, но стальную щетину советского поэта успешно отрастил <...> Возможно, какое-то время Межиров считал эту „приращенную“ к лицу маску своей неотъемлемой принадлежностью». А чуть дальше читаем: «Межирову был отпущен редкий поэтический дар <...> Такой дар стоило беречь и защищать. Но не переусердствовал ли здесь Александр Петрович?»Да уж, вопросец!Про всем том автор «Заметок» считает Межирова одним из крупнейших поэтов второй половины ХХ века.Тех, о ком говорит эта книга, уже нет на земле. Стремясь поделиться своими воспоминаниями об ушедших, рассказать, как это было, ОХ не ретуширует их образы, высказывает такие вещи, которые могли бы им не понравиться, а может, даже задеть. Покоробить, так сказать, самолюбие. Но вот какая штука: мне почему-то кажется, что, будь они живы, ни один бы не обиделся.Почему?Ответ, я думаю, очень прост. И формулируется одним словом.Любовь.Автор любит тех, о ком пишет. Он их понимает. Ведь недаром говоря подчас даже нелицеприятные вещи, он заканчивает портреты «отцов» и «дядек» посвященными им стихами. Но это не попытка повиниться за «крамольные» мысли.Прощание и прощение — вот что это такое.В книге кроме повести и эссе о современных поэтах (увы, тоже ушедших) есть еще «староновогодняя поэма» «Улица Павленко» (если кто не знает — одна из улиц в Переделкине, названная именем лауреата Сталинских премий и известного деятеля тогдашнего сыска, на которой находятся дача — теперь Музей — Пастернака и «сторожка» ОХ). Признаться, поначалу я как-то не оценил включение в книгу этой поэмы: зачем, думаю, здесь поэтическое переложение того, что только что изложено прозой? Но теперь понимаю: поэма — нужна. Только, быть может, не в середине, а в начале книги. Как путеводный фонарь.Но это, так сказать, а propos.Чего мне не хватает в «Заметках», так это более пространной информации об «огоньковских» временах, о жизни в «Новой газете»: это ведь тоже часть — и огромная! — жизни их автора.Но об этом, надеюсь, Олег еще напишет.P.S. Книга «Заметки на биополях», по словам Хлебникова, писалась много лет, и все эти годы ему помогала жена, поэтесса Анна Саед-Шах. И вот, когда книга была почти готова, случилась непоправимое: Анна ушла из жизни. Олег посвятил книгу ее памяти. И завершил стихами Анны Саед-Шах «Вместо молитвы».Аня была моей доброй подругой и верной подругой «Дружбы народов».Светлая память...Леонид Бахнов, «Дружба народов», №8/2018