Прочнее пакета

Заглавие этой книги как нельзя лучше отражает двойственность объекта исследования. Каждая из девушек, описанных в двадцати трех рассказах, — сама по себе ковбой, бесстрашный и устремленный к неизведанным землям. Елена Шульцбергер готова ограбить библиотеку, чтобы раздобыть дефицитного Рабле. Ирина Авессаломова защищает шпану. Нюша Линдер решает креститься. Яна Кораблева красит колготки в темно-зеленый цвет. Марина Честик от нужды изобретает стиль гранж. В кратких, будто из личных дел, сведениях («1962 г. р., русская, не замужем, из семьи военных, член ВЛКСМ с 1979 г.») заархивирован живой и пульсирующий Zeitgeist.   Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х 774 ₽ 2 212 Смешная и грустная книга о молодости (даже если она пришлась и не на 80-е) и том, как из случайных и нелепых деталей быта рождается судьба. Ее аудитория — читатели книг о любви, вышедшие из юношеского возраста, ценящие не только легкий стиль, но и неспешное, обстоятельное чтение. Посмотреть   Сейчас девушкам 80-х под шестьдесят. Почти все они успели выйти на пенсию, но, закаленные аэробикой и карате, полны сил и продолжают работать. Те, кто попроще, сидят в «Одноклассниках», более продвинутые — в другой социальной сети. Ровесницы космической эры, они родились в 1960-м, плюс-минус, и не застали послевоенной разрухи. В отличие от родителей — детей войны — привыкли больше доверять миру, но стали первыми массовыми клиентками психотерапевтов. Их юность пришлась на расцвет застоя. В 80-х им чуть за двадцать. «Курьер», «Маленькая Вера», «Асса» — это все тоже про них. Большинство героинь движется по более или менее предсказуемой колее: школа — институт — работа: библиотеки, редакции, институты, какие-то «полунаучные» конторы. Иногда случаются партсобрания, субботники, поездки на картошку. Девушки приговаривают по разным поводам «ну мы же взрослые люди», носят пиджаки и заведуют отделами, хотя при каждом удобном случае сбегают с работы, как школьники с уроков. Танечка Милорадова («Платформа Турист») привыкла, что за нее все решают: «работаем здесь два часа, эту хрень переносим оттуда сюда, а эту отсюда туда, сидим два часа, слушаем докладчика, выбираем президиум, голосуем за постановление, пропускать нельзя, чтобы не подвести Ивана Степановича, он хороший человек, а то кворума не будет». Но стоит утратить бдительность, и она попадает на слет КСП, где ей наливают самогона и поют песни протеста — и это приключение становится лучшим воспоминанием в ее жизни. Расчерченность бытия пронизывают кроличьи норы, ведущие наружу из советской повседневности. Всем ясно, что, находясь внутри большой конструкции государственной машины, всегда можно найти укромный уголок, где тебя не особенно видно, и удобно там устроиться. Самые популярные виды эскапизма — йога, КСП, субкультуры. Некоторые пытаются эмигрировать и в случае неудачи попадают в лимб отказников («В отказе»). Есть даже хикикомори («Монеты»). Некоторые опережают свое время: Ирина Авессаломова («Груша с Центрального рынка») катается на скейтборде, и ее правозащитный талант пригодился бы сейчас, спустя почти тридцать лет; все-таки жить в России нужно долго. Ковбой Мальборо — ровесник этих девушек: образ появился в конце 1950-х («Рекламная кампания Лео Барнетта, основанная на „ковбойском“ имидже, начатая 25 лет назад и продолжающаяся по сей день, придала именно этому бренду тот самый известный имидж, который остается близок душе каждого курильщика в течение десятилетий», — пишет в 1983-м Дэвид Огилви). Он один из героев недосягаемого мира, эталон несбыточной и оттого единственной настоящей любви, как пелось у Nautilus Pompilius: «Любовь — это только лицо на стене, любовь — это взгляд с экрана». Запад был воплощением будущего, а о чем, как не о будущем, могли мечтать люди, воспитанные в прогрессистской парадигме? Западные журналы служили красочным посланием оттуда, приводя в восторг Олю Богачевскую («Джозеф»), и превратились в макулатуру лишь в годы поздней перестройки («Дача в Фирсановке»). Их поколение часто обвиняют в том, что продали Советский Союз «за джинсы и жвачку». Но джинсы, журналы, косметика были для них знаками нематериальной ценности: новой жизни, не такой, свободной, другой. Инаковость привлекала сама по себе, обещая какие-то чудеса. Мама Нюши Линдер («Сумка из магазина „Охотник“») учит дочь: «не нужно, чтобы было обязательно дорогое, супермодное, но лучше, чтобы было необычное... Не как у всех». Чем-то отличающиеся люди сразу приобретали статус полубогов: «странный, в цветном шейном платке, с огромной гривой волос, золотой цепочкой на запястье, свободный и как бы не совсем отсюда, не из этого мира» («Джозеф»). Такой чудесный парикмахер одной фразой защищает Олю Богачевскую от дружинников, следящих за трудовой дисциплиной, поднимая ее на свою недосягаемую высоту. Он не прически создает, а самооценку — и в этом его главный талант. Девушки 80-х хотели праздника, ждали его и были к нему готовы. На субботник разрешили прийти не в школьной форме, и школьницы наряжаются («Водитель автобуса „Интурист“»). Изгнанная с праздника Олимпийских игр Рита Бондаренко шьет ультрамодные брюки и выходит «на стрит». Лена Радлова заранее узнает, как претворить плохое вино в глинтвейн. Рассказы о бытовых, по большей части, ситуациях, складываются в картину гораздо более крупных процессов и закономерностей. Люди 80-х — последнее поколение, успевшее пройти полный курс советской индоктринации. Но уже в годы их юности политические ритуалы превращаются в плоскую декорацию, стремительно теряющую всякий смысл (Появляются и те, кто наполняет омертвевшие формы новым, но уже перевернутым, карнавальным смыслом: митьки, некрореалисты, концептуалисты). Диссиденты сознательно противопоставляли себя государству, но фатальным для него оказалось безразличие. Тут-то и становится понятно, как привычка не замечать ветшающую махину разрушила Советский Союз. Об этом же пишет Алексей Юрчак в книге «Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение». В главе «Вненаходимость как образ жизни» приведены воспоминания некоей Инны (она вполне могла бы стать героиней Минаева). Инне и ее друзьям «были одинаково безразличны как поддержка советского режима, так и сопротивление ему... Они считали, что разумнее и интереснее использовать возможности, которые открывались в результате формального и невовлеченного воспроизводства авторитетных символов. Это давало возможность наделять свое существование новыми смыслами, которые система не могла до конца проконтролировать». Так Лена Радлова («Глинтвейн») встречает Новый год в Доме творчества Союза журналистов Москвы, получив путевку через папиных знакомых, и везет с собой еще пять человек, тоже имеющих к этому Дому отдыха весьма косвенное отношение. В этом меланхолически-уютном рассказе в качестве «гостей из будущего» возникают каратист с депрессивной подругой, а секунды до Нового года Лева, Лена и компания отсчитывают сами: «все равно телик не работает... а часы врут». Куранты — тоже часть официоза, и они больше не нужны. В людях 80-х жив еще реликтовый героизм, воспитанный советской классикой. Рассказчик сочиняет «последнее слово» на случай безвременной гибели («Очки»), а Танечка Милорадова привычно сканирует слет бардовской песни на предмет идеологической диверсии. Оба этих действия столь же бессмысленны, сколь и рефлекторны: в привычку давно вошло двоемыслие. Один и тот же человек может быть книголюбом (положительное качество для советского человека) и в то же время букинистом-барыгой, спекулянтом (характеристика крайне негативная), но это не вызывает ни у кого вопросов. Процветает низовая коррупция: «специалисты с умным видом подолгу разговаривали с мамой, рассовывая при этом пятерки и трешки по карманам белых халатов» («„Оптика“ на Масловке»), церковные службы и обряды («Сумка из магазина „Охотник“»), но все еще безотказно работает волшебное заклинание: «Партбилет положишь, сволочь!» («Случай в командировке»). Вервольфы могли бы позавидовать искусству оборотничества: «Егор вышел из кабинета ответственного секретаря какой-то совершенно чужой, видно было, что ему исключительно неприятна вот вся эта ложь, весь этот обман, это шкурничество, несовместимое с высоким званием советского журналиста, но потом он тихо оглянулся, ухмыльнулся, подмигнул ей и сказал: — С тебя бутылка портвейна, Финкельштейн!». Взгляд человека 80-х наловчился автоматически менять оптику (В основу книги лег рассказ «Очки». Мотив очков продолжен в рассказе «„Оптика“ на Масловке»). Борис Минаев — автор жэзээловской биографии Бориса Ельцина, 90-е занимают его как исследователя, и «Ковбой Мальборо» во многом — изыскания о времени, предшествующем десятилетию, заря которого еще только занималась. Полина Вайнштейн («Ход событий») в 1989-м идет с папой на митинг, и вот — лаконичная и сильная сцена у Белого дома в августе 1991-го: Люди сидели у костра, слушали радио, ели тушенку ножом из банки. — Садись, братан, — сказал кто-то. — В ногах правды нет. Я сел и уставился в огонь. — Как вы думаете, сегодня штурм будет? — спросил меня кто-то из темноты. Распутье возможного развития событий и судеб воплощено в метафоре незастроенного снежного поля, пересеченного тропинками («Ход событий», «Теория упругости»). Каждый по-своему перешел это поле: люди 80-х — первое поколение, которое постигло массовое небывалое имущественное расслоение. Говоря о художественных исследованиях советских эпох, не могу не вспомнить роман «Небесный Иерусалим» Олега Нестерова. «Ковбой Мальборо» тоже сделан «по-журналистски» — имеет документальную основу: автору «пришлось разговаривать с разными девушками, брать у них интервью, что называется, „собирать материал“. Но вообще в целом книга „придуманная“, герои придуманные, ситуации — то есть я брал разные факты и начинал на их тему фантазировать» (Из интервью Б. Минаева Александре Багречевской). У «Ковбоя Мальборо» тоже есть мультимедийный комментарий: страница «Девушки 80-х» в социальной сети, где автор и читатели делятся фотографиями значимых артефактов. Вещи ведь тогда были весомее и реальнее. Например, сочинения Франсуа Рабле в серии «Библиотека всемирной литературы» стоили у букинистов космических шестьдесят, а то и восемьдесят рублей. Сейчас и представить-то сложно необходимость одолжить у кого-то книгу, ее редкость и некопируемость. Но случай с Рабле экстренный: книга нужна была взамен потерянной, а вот, например, одежда была более насущным вопросом. Настя Гордон («Теория упругости») отправляется за дубленкой в далекое странствие, как за золотым руном, — в белорусскую деревню Мотоль, где «земля... другая, и деревья не похожи, и дома, и даже люди говорят как-то иначе». В пути ее ждут предзнаменования, дурные сны, конспирация: «говорить нужно, что едем к родственникам». Заветная дубленка является тоже по-сказочному: из приданого девушки Христины. Наконец, пакет с тем самым ковбоем Мальборо — «адски прочный и невероятно красивый» — может стать хорошим подарком, использоваться долго-долго и с разными целями — и всегда он придет на помощь и порвется, когда закончится время, которое он символизирует. Прочными были и знакомства: книгу Авторханова или Кастанеды не скачаешь с торрентов, где достать запрещенку, не спросишь у гугла. Даже обращение в кассу взаимопомощи требует какого-то личного обаяния и доверия — не то что современный кредит. Постоянное живое общение было необходимо для выживания. Вера Брезикайте и Лена Коноплева («Дача в Фирсановке») с детьми уезжают из Москвы в пригород, и дача становится крепостью, куда мужья привозят все необходимое, а они сами с ружьем обороняются от хулиганов. Девиз этого рыцарского ордена — «Главное — не ссориться», и они ему с честью следуют.   Бисером рассыпаны по книге детали — указатели на эпоху: «Зеркало» Тарковского, кофейный напиток, встреча делегаций на Ленинском проспекте, лозунги на домах, «ножки Буша», плащ-болонья. Борис Минаев вспоминает Москву «тех лет», когда «у черта на рогах» — это двадцать пять минут автобусом от Белорусской или ВДНХ. Почти все героини — москвички, и сам он чувствует себя в любом месте Москвы дома — буквально: «Я как будто попадал в коридор — из которого можно было выйти в мою будущую жизнь» и даже выдает кое-какие ее секреты: «На севере Москвы, особенно на северо-западе, вообще обитают сплошь привидения и духи, такие уж это места». Рассказчик присутствует в текстах тенью, ненавязчиво, почти незаметно. Он ждет девушек после пар, провожает их до дома, занимает денег, выслушивает, готов сгонять за вином — неважно, для подруги или для соседки, старой большевички. Всех их он понимает и по-настоящему уважает. В отличие от среднестатистического своего сверстника, стесняющегося рекламы прокладок по телевизору, автор говорит о том, о чем до сих пор не очень принято: «у советских женщин на эту тему был очень тяжелый и горький опыт: приходилось изгаляться всеми способами, стирать какие-то тряпочки, да лучше даже не говорить, и все это на строительстве БАМа, на освоении целины, в тюрьмах и лагерях, во время Великой Отечественной войны, на стройках коммунизма, в командировках, геологических экспедициях и так далее и тому подобное». Из всех испытаний поколение 80-х выходит благополучно, о неприятностях вспоминает смеясь. Но почти каждый пытается хотя бы на минуту остановиться, чтобы прочувствовать текущий момент, понять, что происходит здесь и сейчас. И девушки, и сам рассказчик временами испытывают невыразимую, безотчетную, светлую грусть: «когда сгущается вечером воздух и в нем висит последнее тепло, мягкий свет падает с багрового, какого-то невероятно зловещего неба... а у тебя сердце сжимается от непонятной боли». Не хватает слов и понимания, чтобы сформулировать ее причину, но как раз в этой недосказанности и заключен глубокий лиризм книги. Ольга Степанянц, журнал «Октябрь», №12/2018