Неразделенное семитство

Простой, как у сказки или рассказанной случайным попутчиком истории, сюжет: Он, Она, запретная, тайная любовь – и возвышенная, и плотская, – и смерть от родов. Простой язык: короткие фразы, "бытовая" лексика, никаких красивостей. Даже выражения на иврите и идише, не переведенные на русский, легко понимаются и легко ложатся на память.Для читателей, искушенных постмодернистской литературой, посмеивающихся над банальными и предсказуемыми классическими сюжетными ходами, этот роман, скорее всего, останется просто излишне надрывной любовной историей, произошедшей на историческом фоне польского XVII века. Они по-своему правы, но Зингер писал свою поучительную грустную сказку не для искушенных, а для тех, кто так или иначе оказывался в ситуации невозможного выбора: когда выбора, собственно, и нет, и все же выбирать нужно. "Раб" западает в память тому, для кого он предназначен, разом и целиком, встраивается в самый глубинный ассоциативный ряд, будит генетическую память, вплетается в полотно собственных воспоминаний и "внутреннего сакрального" – в самое святая святых.Молодая израильская русскоязычная писательница Виктория Райхер как-то обронила удивительно точное выражение – "мое неразделенное семитство". Она, впрочем, будучи еврейкой и израильтянкой, вряд ли понимает до конца, что значит эта фраза. "Неразделенное семитство" – удел странной, но во все века существовавшей породы гоев с еврейской душой, из тех душ, что, по апокрифическому преданию, незримо внимали Моисею у горы Синайской вместе с избранным народом – а вочеловечились потом уж, кому как пришлось – и в евреях, и в гоях."Неразделенное семитство" – что-то вроде антисемитизма наоборот, явление куда более редкое, конечно, чем отторжение евреев нееврейской средой, но не менее жесткое. История неграмотной польской крестьянки Ванды, влюбившейся одновременно и в еврейского раба Якова, и в его веру, в иной, удивительный, непонятный и притягательный духовный мир, может показаться неправдоподобной и даже дикой. Тем, кого никогда не тянуло отринуть собственные традиции и прибиться к чужому народу, который несет все тяготы богоизбранности и не слишком-то жалует пришлых. Мне довелось как-то обсуждать сюжет "Раба" – применительно к сюжету моей собственной жизни – с образованным раввином, тщательно соблюдающим традиции. Раввин, как и абстрактный читатель-постмодернист, но по другим, конечно, причинам, этот роман не одобряет. В понимании истинно верующего иудея главный герой книги – проданный в рабство полякам талмудист Яков, еврей, полюбивший христианку и выдававший ее единоверцам за свою законную жену, – слабак и грешник, раб собственных влечений и похотей. А попытка Зингера позволить любви вклиниться в иудейскую традицию и подменить собой предписания заповедей – вредная "прогрессистская" демагогия.Иудаизм позволяет нееврею стать евреем, пройдя гиюр. Но это сложная, многоступенчатая процедура, и гер – бывший гой – зачастую психологически не может достичь равенства во всех правах с урожденным иудеем, несмотря на то, что Закон и традиция запрещают напоминать новообращенному о его нееврейском происхождении. Единственный мотив, который Талмуд допускает в качестве основания для гиюра, – любовь к истинному Богу, а отнюдь не к земному мужчине или женщине. И неважно, что пути к истине бывают очень разными, и невозможно доказать, что первично – тяга к возлюбленному или к миру, который его породил и в нем же воплотился. Жестоковыйные религиозные авторитеты, вроде моего собеседника-раввина, особенно те из них, кто не позволяет себе поблажек в исполнении заповедей, неумолимы: есть праведность, а есть грех, есть свобода воли, а есть рабство у собственных страстей.Зингер подчеркнуто старается оставаться беспристрастным: у него в книге есть и отвратительно грешные христиане, и столь же отвратительно грешные иудеи. Выбор веры – личный выбор, нет религии однозначно лучшей. Соблюдение запретов и предписаний – нечто не принадлежащее этому миру, но оттого не менее безусловное, и несчастный Яков терзается невозможностью примирить непримиримое. Его неграмотная возлюбленная, не знающая даже постулатов христианства, к которому принадлежала по рождению, не могла проникнуться абстрактным желанием постичь истинного Бога прежде, чем полюбила земного человека, который верит в Него. Для религиозного иудея это достаточное основание, чтобы не позволить такой женщине "разделить семитство". Но сам Яков слишком образован, слишком разумен (а, значит, и подвержен сомнениям), чтобы просто следовать букве закона, упрощая для себя принятие сложных решений – или он лишь пользуется религиозной казуистикой, чтобы оправдать свое падение?"На мгновение Яков застыл, потрясенный. Он больше не мог отказывать ни ей, ни себе. Он словно потерял свободу выбора. Внезапно припомнилось давным-давно, казалось, позабытое изречение из Талмуда: "Тот, над кем ангел-искуситель одержал победу, — да облачится он во все черное и пойдет и сделает то, что просит сердце его…". Слова эти сверлили его мозг и готовы были разрушить последнюю преграду…".Раввин, с которым я говорила о "Рабе" и гиюре, однозначно склонялся к последней версии. А мне было жаль и Ванду с Яковом, и себя со своим "неразделенным семитством", потому что обычному, грешному человеку очень трудно смириться с выбором, в котором выбирать можно только из одного, единственно правильного, варианта.Финал книги, к которому стремится мучительно прекрасная, пронизанная какой-то возвышенной эротикой история любви Ванды к Якову и его вере, предсказуем и написан в очень свойственной Зингеру апокалипсической манере взрыва, краха, кары. Ванда, назвавшаяся Саррой и много месяцев притворявшаяся немой, чтобы еврейская община не распознала в ней иноверку, умирает в родовых муках, громко проклиная все и вся на родном языке. Для ортодоксов такой конец – более чем убедительное доказательство того, что Яков сознательно поддался слабости и самообману, рабски подчинил волю и разум плотскому влечению, что его попытка обмануть себя и Бога не удалась. Но Зингера недаром называют гуманистом: он не удовлетворяется однозначными развязками и всегда заканчивает свои книги эпилогом, похожим на пролог.Единственный сын Якова и Ванды выживает, отец увозит его в Палестину, где мальчик становится настоящим евреем. Долг бывшего раба выполнен – он ввел своего сына от гойки в лоно избранного народа. А сам волен вернуться туда, где остался в вечном рабстве – к могиле недозволенно, незаконно любимой женщины, чтобы умереть рядом с ней.Вероника Гудкова, Booknik.ru, 20 сентября 2006 г.