Невозможность яви

Метароман-дистопия Григория Злотина «Снег Мариенбурга», альтернативная история Курляндии, превратившейся в мировую державу, не то единожды, не то несколько раз оккупированную, но не утратившую своего места перекрестка европейских культурных путей, — казалось бы, одна из книг о другой истории ХХ века, в которой связей оказалось больше, чем разрывов и гражданских конфликтов. Таков роман Александра Соболева «Грифоны охраняют лиру», о котором я уже писал на страницах журнала, и параллели с романом Соболева могут быть очень неожиданными. Например, в обеих книгах есть герой по фамилии Заяц, только у Злотина в латин­ском варианте — Лепус, своеобразный alter ego главного героя, резонер и священная жертва. Только у Злотина с Лепусом происходят страшные и немыслимые события, и не снившиеся герою Соболева. Но различий между двумя книгами больше чем сходств: мир Злотина — это не мир затянувшегося модерна лишь с отдельными элементами ар-деко, но настоящего ар-деко, ревущих двадцатых, которые были поняты слишком буквально, как рев новых всемирных войн, приводящих к человеческим мутациям. Снег Мариенбурга 418 ₽ 836 На первый взгляд, книга Григория Злотина принадлежит к жанру альтернативной истории с элементами магического реализма, мифологии, фэнтези. Но за этим внешним слоем прячется группа раз­ножанровых и разностилевых художественных текстов: короткие новеллы, цикл объединенных общими героями лирико-философских миниатюр, театральные скетчи и стихи. Эта пестрая коллекция упакована в пародийный, сочетающий правду и выдумку историко-филологический аппарат, который обычно ассоци­ируется с научной монографией. Автор использует приемы глубокой стилизации — на уровне орфо­графии, лексикона, грамматики и стиля — для создания своего мира, отличного от нашего, но все же и похожего, чтобы предложить читателю сложную игру, когда побуждение к медленному чтению лишь оттеняет радость узнавания. Посмотреть В дистопии Злотина есть явный мир остзейских баронов и инженеров, но едва узнаваемый. Есть транспорт, безупречно работающий, но соединяющий пункты с неясной государственной принадлежностью. Есть технический прогресс, который позволяет быстро перемещаться и перемещать оружие. Есть явно какие-то способы чтения мыслей, доступные, в том числе, полиции. Но всякий раз, когда мы пытаемся картографировать этот мир, мы скорее возвращаемся к картам начала ХХ века, ко времени до Первой мировой войны, удивляясь только технологизации всего, что тогда уже существовало, — например, безупречная работа почты, которая оказывается в мире этого романа (или возможных сочинений по его мотивам, если будет создана вселенная «Снега Мариенбурга») способом перемещать планы, которые роковым образом будут исполнены, или сюрпризы, которые приведут к неожиданному развитию всего мироздания, сработав как «бабочка Бредбери». Ближайшее соответствие роману по форме — конечно, «Дом листьев» Марка Данилевски, с той же структурой иллюстрированных вклеек, коллажа жанровых форм и шрифтов, типографских случайностей, необычной орфографией: роман как ворох выписок, вклеек, справок, каталогов, зеркальных картинок и лирических восклицаний. Но идея романа Злотина — противоположная: Данилевски говорил о невозможности тайны, о том, что даже «скелеты в шкафу» могут оказаться не тем, чем кажутся, — потому что личное этическое решение предшествует любой исповедальности и подглядыванию за собственными и чужими поступками. Злотин утверждает совсем другое: невозможность яви, невозможность для человека соотнести этическое намерение и этическое действие, когда все буквально «валится из рук», но так же исчезает из поля зрения, и из слуха, и даже из интуиции. Непосредственные предшественники в русской литературе здесь очевидны, включая Михаила Булгакова и Владимира Орлова — мы не удивимся, что главка «Соблазн зонтика» виртуозно имитирует Сашу Соколова, а главка «Невозможность ключа» — Андрея Белого. В романе Злотина нет семейных тайн просто потому, что это антисемейный роман, там нет семей, которые могли бы контролировать роковое действие разных «сюрпризов». Услышав о войне Курляндии, гуннов и Китая, любитель русского постмодернизма вспомнит Хольма ван Зайчика (опять заяц!), некоторые упомянут и слово «киберпанк». Но мне гораздо больше вспоминался «Старик Хоттабыч» Л. Лагина — на самом деле, один из самых убедительных образов ар-деко в советской литературе. Телефон из куска мрамора, эксцентричный миллиардер, корь, сразившая футболи­стов и многие другие памятные с детства анекдоты могли бы стать частью дистопии в этом монументальном стиле. Ведь стиль ар-деко — как раз раскрытие предельных возможностей материального мира, блеска поверхностей, спортивных успехов вопреки голоду и болезням, когда товар всегда представляется лицом. Советское ар-деко существовало чаще всего в виде торгсинов, вынесенных на продажу старых вещей, и в какой-то мере иллюстрации в книге, в духе чайника в виде головы Бисмарка, который в тексте — символ утраченных иллюзий, — это память о таком ар-деко разорения и голода. По сути, метароман Злотина говорит о невозможности подлинного в мире этических блокировок, разрыва между суждением и действием: начинается он с невозможности хлеба, когда оккупанты требуют весь хлеб продавать на экспорт и запрещают его есть в самой стране, а кончается невозможностью зрелищ, поэзии театра и вообще искусства, которое объявляется ненужным делом. Например, в этой дистопии моден жанр под названием «бассинет», басня без морали, может быть, в духе «лиробасни» Игоря Северянина или Шекспира в переводе Маршака. Конечно, тема неосуществимости поэзии в дистопическом мире освоена русской литературой, от «Манараги» Сорокина до «Опосредованно» Сальникова (психоактивные стихи в этом романе — чем не бассинеты?), но у Злотина есть свой взгляд на проблему. Дело в том, что его дистопия построена не как посткатастрофическая или маргинальная, где утрачены более сложные способы кодировки в искусстве, но как, наоборот, место, где эти кодировки постоянно оживают, где метафоры, метонимии и синекдохи становятся реальностью. То есть, условно, Буриданов осел вдруг превратится в вид транспорта, а посконное и домотканое станет не только модой, но и принципом пошива одежды. Стоит сказать «вырядился как павлин», как в какой-то из следующих глав будут павлиньи бои, а за ними настоящая дуэль. Примеры я привел условные, но уверяю будущего читателя, что их сотни — и ближайшее соответствие этому роману в кино — это фильм «Нью-Йорк синекдоха» Чарли Кауфмана, если бы весь Нью-Йорк переселить в изображенную в фильме пьесу. Мир романа Злотина — мир оборотничества; причем в нем есть не только люди-волки, но и, например, соловолки, волки-соловьи. По сути, это мир, в котором стала невозможна эмиграция, и всем пришлось приспосабливаться к ситуации, примерно как Хоттабычу пришлось стать воспитанным советским дедушкой. Злотин вскрывает как бы изнанку этого перевоспитания, изменение телесных привычек и мироощущения как множественные и не всегда завершенные метаморфозы. Но единственная путеводная нить, позволяющая разобраться во всех этих гротескных образах, в этом становлении зверем — советский воспитательный проект, требовавший другого отношения к своему телу, от гигиены до навыков управления автомобилем, танцев в клубах и участия в заседаниях. Только в условной Курляндии эти навыки оказываются радикальнее: опять же условно, танец станет не только способом знакомства, но и способом вхождения в коллектив, который вдруг стал чем-то вроде общества розенкрейцеров или вроде вакханалии, в зависимости от темперамента танца или движения. Как и в любой дистопии, мы должны следовать за героем. Герой в романе довольно стандартный для постапокалиптической фантастики — это не разведчик, не революционер, а тот, кто может до бесконечности проходить квесты, узнавая знакомое в незнакомом ландшафте. Здесь любители постапокалиптических фанфиков упрекнут автора в банальности, тогда как любители других фанфиков, например, фэнтезийных, напротив, скажут, что такой герой не мешает разгадывать загадочные иллюстрации. В любом случае, кажется, вторых читателей, которые примут роман, окажется больше. Александр Марков, журнал «Знамя» № 1/2022.