Эдем

Естественно, каждый художественный текст по-своему притча. Но чтоб сочинять притчи вот так — прямо, "без промаха в лоб", как поется в одной песне как раз про рай и яблочки, нужна решимость и дар особого свойства. Петербургский писатель Илья Бояшов и тем и другим, без сомнения, обладает, соединяя страстную энергию высказывания с литературной эрудицией, наложенной на колоссальный диапазон риторических приемов. Не говоря уже о свободе. Бояшов всегда писал, не сообразуясь с конъюнктурой, злободневностью и модой, на немыслимые для большинства современных российских авторов (даже лучших из них!) темы — про путешествие потерявшегося боснийского кота ("Путь Мури", за который писатель получил "Нацбест"), про танкиста-богатыря ("Танкист, или "Белый тигр"", недавно экранизированный Кареном Шахназаровым), про норвежского ярла Рюрика ("Конунг"). Истинный художник, артист в широком смысле, странник, шагающий по литературе с мягкой улыбкой мудреца на устах, — вот кто такой Илья Бояшов. "Эдем" — еще одна его фантазия или, если угодно, вышивка шелком, красочная, эстетская. "Впереди переливался пурпурным, алым и розовым цветом розарий. Прямо за ним, внизу аллеи, изумительная лужайка (солитеры, рокарии) с прудиком в центре, правда довольно мутным — кувшинки присвоили себе порядочную часть воды". Наш современник, весьма успешный и состоятельный молодой человек, попал в райский сад, в плен к старику-садовнику, который заставляет героя трудиться в поте лица, рыхлить и полоть клумбы, но ключ от плотно замкнутых ворот не отдает. Так что рай все больше смахивает на Освенцим. Лишившись банковской карточки с шестизначной суммой, костюма и ботинок от Paul Smith, мягкой постели и изысканной пищи, герой вполне предсказуемо превращается в грубоватого, заросшего бородой Адама, который вымаливает себе у старика Еву, но вскоре изнемогает от совместной жизни — жена оказывается капризулей и стервой. В финале Адам получает заветный ключ от врат, но вот обретет ли он гармонию и свободу за пределами проклятого сада — вопрос. Рассказывая о благоухающем потом и рододендроном рае, Бояшов шутливо стилизует Книгу Бытия, но еще чаще китайскую поэзию, дзенские коаны и Ясунари Кавабату, даже дьявол-фавн играет с героем в го. Словом, Эдем в исполнении Бояшова получился скорее азиатским и коварным. Вот и здешний садовник напоминает китайца. Возможно, поэтому никакие ветхозаветные и новозаветные категории (например, любовь) к этому Эдему неприменимы. По Бояшову, участь всякого человека — трудиться в поте лица своего и радоваться простому: например, тому, что "эгнемия кольчатая" не погибла. Истины, которые легко, но совсем не хочется оспаривать. Просто потому, что Илья Бояшов, кажется, и не претендовал на излишне серьезное прочтение и изложил все это с таким весельем и прихотливым изяществом, что следить за узорами его мысли, вглядываться в набросанные им сцены, вслушиваться в эхо окликнутых текстов — абсолютно самоценное удовольствие. Майя Кучерская, "Ведомости".