Тэги
Существует много способов рассказать о жизненном пути поэта, романиста, драматурга. Недавно вышедшие биографические книги демонстрируют богатую палитру возможностей для авторов подобных работ. Литераторы разных стран и эпох представлены здесь в разных ракурсах и жанровых форматах. Их непохожие судьбы — часть огромного и таинственного мира под названием «литература».
Поэт, кирасир, помещик
Научно-популярное жизнеописание — самый привычный способ рассказа о писателе-классике. Работа литературоведа, специалиста по русскому ХIХ веку Михаила Макеева «Афанасий Фет» представляет именно этот жанр.
Фет — признанный классик, чьи стихи включены в школьную программу, но обстоятельные биографические книги о поэте выходили нечасто. Михаил Макеев предложил взгляд на писателя, сформированный на основе исследований разных эпох. Нельзя сказать, что автор жизнеописания совершил какие-то крупные открытия. Но он свел воедино все эпизоды биографии поэта и предложил к ним психологический комментарий. Автор также рассказывает о мировоззрении и поэтике Фета, в частности, о его увлечении философскими концепциями Шеллинга и Шопенгауэра. Еще современники обращали внимание на отсутствие в стихотворениях Фета привычных (в ту пору) развязок, обобщений, мистически-потусторонних мотивов. Как пишет Макеев, поэту нравится картина мира в ее необъяснимой красоте; не мысли о «таинственной связи между человеком и Космосом, а сама эта связь».
Биография Фета в целом довольно хорошо исследована в ХХ веке. Способствовали тому, помимо прочего, хорошая сохранность архивов писателя, обширность его житейских и литературных связей. Много важного уцелело и было разыскано в архивах Германии. Но есть и неразгаданные эпизоды. «Рождение Афанасия Фета связано с обстоятельствами запутанными и в некоторых деталях до сих пор остающимися неясными», пишет биограф в начале своего повествования. Темная, запутанная история рождения наложила тяжелый отпечаток на судьбу поэта. Это поистине сюжет для авантюрного романа: бегство его матери-немки с орловским помещиком Шеншиным в Россию, подлог при записи родившегося ребенка в церковной метрике, лишение 14-летнего Афанасия дворянского звания, российского подданства и прав на наследство... Уязвленный Фет поставил себе цель вернуть себе фамилию Шеншин, добиться восстановления всех утраченных прав. Военная служба в кирасирском полку не принесла желаемого, поскольку «нижняя планка» для получения дворянства постоянно сдвигалась, став почти недостижимой для поручика, не имевшего высоких связей. Оставалось разбогатеть. Но статус известного (к началу 1860-х годов) поэта и переводчика, автора нескольких сборников не приносил достаточных средств. Вдобавок в тогдашнем российском читающем сообществе, как отмечает биограф, «совсем упал интерес к поэзии». А женитьба на представительнице богатой семьи Боткиных требовала поддерживать определенный материальный уровень. И тогда знаменитый литератор круто меняет профессию — купив имение, становится помещиком на родной Орловщине. Почти два десятка лет он активно занимался сельским хозяйством, строил мельницы, прикупал новые имения. Стихов в ту пору не писал, зато неизменно нападал в печати на либералов и революционеров. В цикле публицистических очерков из Степановки (переизданы в России в начале 2000-х гг.) Афанасий Афанасьевич создавал образ помещика-буржуа, сельского хозяина нового типа, пришедшего на смену землевладельцу-дворянину. Это перерождение лирического поэта в прижимистого фермера многих современников-литераторов неприятно удивило. На Фета публиковались пародии. Но аграрием он оказался отменным, это отмечал, в частности, другой писатель-помещик — Лев Толстой. А с начала 1880-х годов Фет (уже вернувший себе фамилию Шеншин и все дворянские привилегии) снова начал публиковать стихи: в печати появились сборники «Вечерние огни». Они вернули Фету славу первого лирика России. Правда, из-за своих воззрений он поссорился с Тургеневым и другими писателями демократического лагеря. Вообще, как напоминает биограф, характер у Фета был непростой, известны его резкие ссоры с коллегами-писателями. Не было чуждо ему и некоторое тщеславие. В 1888 году он получил придворный чин камергера, чем очень гордился; переписывался с великим князем Константином Константиновичем (поэт К.Р.), общался с другими членами царской фамилии.
Последние годы Фет прожил в достатке и почитании в Москве собственном доме на Плющихе. Его смерть, как и рождение, окутана флером таинственности, а последний дом поэта до наших дней не сохранился. Лучшим памятником Фету стали его стихи.
Репетиции под бомбежками
Важный элемент многих биографических изданий — иллюстративный ряд. Рисунки и фотографии воссоздают жизненный путь героя книги с особой отчетливостью, образуют визуальный «конспект» его судьбы и деяний. Рассказ о публичной персоне ХХ века сегодня трудно представить без серии фотографий. В полной мере это относится и к книге Бенджамина Мозера «Зонтаг» — самом подробном на сегодняшний день жизнеописании знаменитой американской писательницы, критика, культурного и общественного деятеля. Сьюзен Зонтаг представлена в издании впечатляющим фоторядом, где отражены многие ключевые события ее жизни.
Вот, к примеру, семейные фото 30-х годов. Мать Сьюзен имела российские корни и принадлежала к американскому среднему классу; отец, выходец из нью-йоркских трущоб, к 25 годам сколотил крупное состояние, торгуя пушниной, но рано умер от туберкулеза.
Кумиры детских лет... Мария Кюри — «ролевая модель для поколений способных девочек». В 8 лет Сьюзен прочла ее биографию, восхитилась Марией и сама захотела стать биохимиком. Много позже она собиралась писать о Кюри роман.
Фото Сьюзен 1957 года из Испании: в Европу она тогда уехала ради поисков себя и интеллектуальных опытов.
Далее — картины нью-йоркской арт-сцены начала 60-х: Сьюзен в тот период участвовала в проекте Энди Уорхола «Кинопробы».
Портрет издателя и друга Роджера Штрауса, опубликовавшего первый роман Зонтаг «Благодетель». Спустя год «Заметки о кэмпе», вышедшие в одном из нью-йоркских журналов, сделали ее знаменитостью в интеллектуальных кругах Америки.
Напоминание о режиссерской деятельности Зонтаг: в 60-е годы в Швеции она сняла два «бергманианских» фильма, направленных против Вьетнамской войны.
Фото с сыном Давидом, сделанное в 1965 году Дианой Арбус, соседствует со снимком кинотусовки в Каннах (с Джоном Ленноном, Йоко Оно, Жанной Моро) и кадром из третьего фильма Зонтаг, снятого под впечатлением арабо-израильской войны.
На фотографиях разных лет — эпизоды публичной и творческой деятельности Сьюзен Зонтаг. Она участвовала в дискуссиях по острым проблемам (например, активно поддерживала писателя Салмана Рушди), снялась в фильме Вуди Аллена «Зелиг» в роли вездесущей тележурналистки, посещала ЮАР с писательницей Надин Гордимер.
На одной из страниц помещены знаменитейшие фотографии ХХ века, которым Зонтаг посвятила несколько своих эссе.
Наконец, кадры из Сараево рассказывают о самом необычном режиссерском проекте Зонтаг: в 1992 году она отправилась в этот город, ставшей тогда «горячей точкой» Европы, чтобы с актерами местного театра поставить пьесу Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо» — под бомбежками, по соседству с госпиталем. По мнению биографа, этим поступком Зонтаг стремилась сказать всему миру: художник не должен бояться реальности, искусство стоит того, чтобы за него умереть.
В книге отражены все перипетии жизни этой необыкновенной женщины, называвшей себя (из-за страстной любви к книгам) «Мисс Библиотекаршей». Это книга о непрерывных исканиях, о стремлении понять сущность современного искусства в контексте жестоких событий ХХ века. «Зонтаг вращалась в кругах Белого дома, Пятой авеню, Голливуда, журнала Vogue, нью-йоркской филармонии и среди обитателей Пулитцеровской премии. Это был самый блистательный круг людей не только США, но, пожалуй, всего мира, и именно в нем Зонтаг было суждено провести всю свою жизнь», отмечает автор биографии, написанной увлекательно и компетентно.
Портрет на фоне поколения
Продолжается публикация наследия выдающегося русского поэта ХХ века Давида Самойлова. В этом году любители литературы отмечают 100 лет со дня его рождения. Многие из произведений Самойлова не были напечатаны при жизни поэта, иные (шуточные стихотворения на случай, экспромты, эпиграммы, пародии) сочинялись для узкого круга друзей. После публикации стихотворений из личного архива, дневниковых записей, писем, эссе Давид Самойлов открывается читателю новыми гранями. Не так давно опубликован практически полный свод его стихотворений и поэм. В журналах и сборниках выходят воспоминания о поэте. Это тоже способ постижения писательской биографии — через произведения разных жанров, отклики и мемуары современников увидеть подлинную судьбу большого художника. Из корпуса разнородных текстов постепенно вырисовывается жизнь и истоки творчества.
Особенно плодотворно в последние года работает в этом направлении издательство «Время». Вот и в юбилейном году здесь вышло два издания, содержащих малоизвестные или вовсе не знакомые читателю тексты писателя. Сборник «Ранний Самойлов» включил стихи и дневниковые записи середины 30-х — начала 50-х годов. Время, когда юный поэт осознал свое призвание, вошел в литературный круг, начал размышлять о тайнах искусства. Это пора учебы, первых публикаций, военных испытаний. С середины 40-х годов Самойлов занимался переводами, сочинял детские песенки для радио, но как оригинальный поэт практически не печатался. При этом некоторые его стихи, в том числе довоенные, были известны в узких кругах московских поэтов. Публикация в тогдашних журналах нередко была сопряжена с каким-либо компромиссом, а Самойлов идти на подобные сделки не хотел. Первый сборник стихов его появился только в 1958 году. Самойлов пришел к читателю уже зрелым автором, минуя «ученический» период. И впоследствии, как отмечает составитель сборника Александр Давыдов, Самойлов «будто сознательно утаивал» от читателей свою поэзию военных и послевоенных лет. Большинство стихотворений того времени увидело свет после смерти автора.
В дневниковых записях Самойлова запечатлелись многие реалии его жизни и событий в стране. Тут и поэтический бум конца 30-х: «Два наших выступления показали, что мы что-то можем. Но атмосфера литературных драк уже надоела». И творческие планы, оставшиеся нереализованными: «Я недавно задумал поэму и даже написал для нее пару строф. Хотел продолжить родословную печориных: описать лишнего человека». И военные будни: «Разговоры солдат о еде, о воровстве старшин, о доме. Нищая, израненная, солдатская Россия. И вот, глядя на редкие хлопья апрельского снега, обдумываю я свою короткую жизнь. Что я знал? Что я сделал? Был ли счастлив?». И попытка осознать особый путь своего поколения: «Наше поэтическое развитие было ненормальным. Оно прервалось в 20 лет. Когда мы вернулись с войны, мы были 25-летними людьми и 20-летними поэтами. Опыт не укладывался в стихи. Человеческое развитие обогнало рост поэтического мастерства. Это объясняет многие недостатки, странную незрелость моих послевоенных стихов».
Здесь же — наброски воспоминаний о знакомых поэтах, в том числе погибшем на войне Павле Когане, раздумья о прочитанном в журналах, книгах. И стихи, которые сам автор так и не увидит напечатанными:
Мы рано встали. Мы глаза протерли.
Со всем живым почуяли родство.
Мы рано песнь почувствовали в горле,
Как жажду ощущая мастерство.
(1946)
Публикатор сохранил дневниковый аромат этих текстов: отмечены неразобранные, зачеркнутые слова, вырванные страницы, фрагменты недописанных стихотворений. Видно, как постепенно крепнет талант, как идет работа над словом. Вслед за поэтами-авангардистами, молодой Самойлов придумывает новые слова, неожиданные рифмы (в 70-е он напишет «Книгу о русской рифме»). В стихах появляется глубина, философский ракурс, эпический размах. Эти черты станут фирменным знаком зрелой самойловской поэзии.
В сборнике «Давид Самойлов. Мемуары. Переписка. Эссе» сделана попытка воссоздать образ поэта из мозаики текстов разных авторов. Круг общения Самойлова был довольно широк. В этой пестроте высказываний о поэте — главная особенность книги. О Самойлове здесь вспоминают люди разных профессий, каким-либо образом пересекавшиеся с поэтом или хорошо знавшие его. Поэт Михаил Львовский, друг и однокурсник по ИФЛИ. Стиховед Вадим Баевский, обсуждавший с Самойловым нюансы русской рифмы и написавший о нем первую монографию. Адвокат Константин Симис, в 50-е годы часто бывавший в гостях у Самойлова, а позже ставший защитником многих диссидентов. Актриса Эра Суслова, встретившаяся с поэтом через 40 лет после полученного от него письма. Драматург Исай Кузнецов, знавший Самойлова еще с первых послевоенных лет, а потом много размышлявший о его военной поэзии, о «дружбе-соперничестве» с Борисом Слуцким...
Ценители поэзии Самойлова найдут здесь, помимо прочего, малоизвестные факты об истории создания различных произведений, в том числе стихотворения «Сороковые» и поэмы «Чайная». Многое добавляет к облику Самойлова его переписка с другом-поэтом Сергеем Наровчатовым, также прошедшим дорогами войны. Завершает же книгу серия самойловских эссе об Ахматовой, Хлебникове, Сельвинском, Межирове, Левитанском, Бродском. В них интересна попытка показать связь этих поэтов с общественным климатом своего времени. Начавший, по собственному признанию, сочинять стихи в 6 лет, Самойлов на всю жизнь оставался верен поэзии — как художник, переводчик, исследователь, популяризатор. Как заметил во вступительной статье литературовед Андрей Немзер, Самойлов всю жизнь утверждал «и строем стиха, и складом судьбы, что время поэзии не миновало, что она по-прежнему таинственна и целительна».
Непрерывность диалога
Более редкий биографический формат — серия интервью, смонтированных затем в единый монолог. Герой книги рассказывает о себе сам, но ход разговора режиссирует интервьюер. По такому принципу построена книга Александра Архангельского «Русофил» — о французском филологе-слависте и писателе Жорже Нива. Беседы с ним Архангельский записывал на протяжении трех десятилетий. Теперь эти материалы, собранные воедино, превратились в устный автобиографический роман. Жорж Нива — не только крупный ученый, но и настоящий подвижник. Трудно найти другого зарубежного исследователя, кто сделал так много (и продолжает делать) для изучения и популяризации русской культуры, в первую очередь литературы ХХ века.
«Биография Нива, при всей его утонченности, полна труднопредставимых событий», отмечает автор. Собеседник Пастернака и писателей-диссидентов 70-х годов, организатор выступлений российских поэтов и прозаиков за рубежом, профессор, автор и составитель многих книг, инициатор выставок и конференций о культуре русского зарубежья... Это лишь несколько ипостасей Жоржа Нива, известных по его официальным биографиям. В нынешней же книге он рассказывает о своем детстве, о начале изучения русской литературы, о людях, оказавших на него влияние. И конечно о своих российских встречах и впечатлениях — с 50-х годов и до наших дней.
В его родном городе Клермон-Ферран в довоенные годы не было, как в Париже, большой русской колонии. Но там жил один переплетчик, бывший солдат Белой армии — именно от него Жорж услышал первые слова на русском языке. В его семье многие занимались точными науками, а вот отец стал филологом-античником. Эта профессия привлекала и подростка Жоржа, но непонятным греческим буквам отца он предпочел столь же непонятные русские. Эти буквы стали для Нива призванием. В студенческие годы он общался и с представителями первой волны русской литературной эмиграции. Самым же замечательным собеседником тех лет для Нива стал Пьер Паскаль (ему в книге посвящена целая глава) — университетский преподаватель и «христианский большевик», проживший более 20 лет в России; после возвращения в 1933 году во Францию он долгие годы пропагандировал там русскую культуру. В этом плане Паскаль был прямым предшественником Нива.
В «оттепельные» 50-е Нива отправился в Москву, стажером по обмену в МГУ. Всё здесь молодому французу было в новинку. Постепенно сложился круг знакомств и близких привязанностей, однако вскоре КГБ выдворил иностранца-стажера из страны. Нива погрузился в науку, делал успешную карьеру в европейских университетах. В СССР снова стал бывать в 70-е годы в качестве исследователя русской поэзии начала ХХ века, дружил со многими деятелями культуры. В конце 80-х он писал о России книги, ездил по стране, участвовал в дискуссиях. «Перестройка — один из важнейших в моей жизни экзистенциальных опытов. Все друзья бурлили, включая академика Сергея Аверинцева и литературоведа Мариэтту Чудакову». Но оборотной стороной этой свободы, по словам слависта, стал распад страны, рост криминала, коллапс ряда отраслей хозяйства. Не все могли приспособиться к новой реальности. Это всё Жорж Нива тоже видел своими глазами. В ХХI веке он чаще бывает в Петербурге, где преподает в одном из вузов, пишет новые статьи и книги. И продолжает размышлять о многообразии российско-европейских связей: «Европа — это не географическое понятие, а система внутреннего интеллектуального, религиозного диалога. И такая диалогическая система существует только в Европе. Это наша система. И ее неотменимой частью были лучшие авторы из России».
В нынешнем году Жоржу Нива исполнилось 85 лет, и это, считает Архангельский, «по-настоящему славная дата». Так оно и есть.
Фото в оформлении — Dominique Nabokov.
Похожие подборки
Не знаете, что почитать?
