14 января 2021 года по новому стилю или 2 января по старому (— Я рожден в ночь с второго на третье/Января в девяносто одном/Ненадежном году — и столетья/ Окружают меня огнем) исполняется 130 лет со Дня рождения одного из самых крупных и, пожалуй, самых загадочных поэтов XX века с трагической судьбой…

В мае 1938 года советские власти арестовали Осипа Эмильевича Мандельштама во второй раз, обвинили в контрреволюционной деятельности, осудили на пять лет исправительно-трудового лагеря и этапировали на Дальний Восток. Изнуренный холодом и голодом, Мандельштам скончался в пересыльном лагере 27 декабря 1938 года, его могила до сих пор не найдена.

Он прожил всего 47 лет. Три поэтических сборника, половина прозы, разбросанные в периодике небольшие тексты разного свойства — вот, пожалуй, и все, что дошло до нас. И вряд ли бы мы узнали об Осипе Эмильевиче больше, чем рассказали о нем Георгий Иванов в «Петербургских зимах» или Анна Ахматова в «Листках из дневника», если бы не его супруга Надежда Яковлевна, в буквальном смысле совершившая подвиг. Она не только сохранила в памяти и донесла до потомков поэтическое и прозаическое наследие мужа, написала несколько книг воспоминаний. За 43 года жизни без него она создала мир Мандельштама, вывела его в бесконечность, победив тем самым еще и вечную с ним разлуку.

Каков он, мир Мандельштама? Кто придумал и соткал образ поэта-недотепы, с которым годами ассоциировался его образ? Что заставило поэта пойти на открытое столкновение с властью, лично с горцем? Почему у Мандельштама нет поэм, и почему не сложились его взаимоотношения с кинематографом? На эти и другие вопросы мы попросили ответить представителей четырех поколений читателей и исследователей творчества Мандельштама: врача-психиатра, историка литературы и душеприказчика Надежды Яковлевны Мандельштам Юрия Фрейдина; историка литературы, заведующего Лабораторией мандельштамоведения РГГУ, профессора Леонида Кациса; независимого исследователя творчества Мандельштама, в 1999 году защитившего в Амстердамском университете докторскую диссертацию на тему «Поэтика Осипа Мандельштама: Метатекстуальный аспект», Сергея Шиндина; поэта, филолога, литературного критика Данилу Давыдова.

Афанасий Мамедов Юрий Львович, сформулированная вами в нашей телефонной беседе задача — спасти от забвения и искажений, сохранить и передать максимально точно мир Мандельштама — не под силу одному человеку, каким бы даром человек этот ни обладал. Надежду Яковлевну Мандельштам окружало несколько поколений, возможно, лучших людей второй половины ХХ века. Они десятилетиями были продолжателями того импульса, той идеи, которые достались им от Надежды Яковлевны сорок лет назад. К сожалению, многие из этих людей уже покинули сей мир, став символом отпущенного им времени. Скажите, пожалуйста, насколько их служение Мандельштаму соответствовало интенциям Надежды Яковлевны, ее волевому посылу? И «кто же будет продолжать за них»?

Юрий Фрейдин Вам очень удачно вспомнилась строка «Кто же будет продолжать за них?». Это финальная строчка стихотворения, начинающегося:

Не мучнистой бабочкой белой
В землю я заемный прах верну —
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну —
Позвоночное, обугленное тело,
Осознавшее свою длину.

Стихотворение написано в Воронеже в начале лета 1936 года. Оно завершает «Первую воронежскую тетрадь». У этого стихотворения было домашнее название: «Похороны летчиков». Мы ведем наш разговор в конце декабря печально коронованного 2020 года. 27 декабря исполнилось 82 года со дня гибели Осипа Эмильевича Мандельштама (в пересыльном лагере «Вторая речка» под Владивостоком). 29 декабря исполняется 40 лет со дня смерти Надежды Яковлевны Мандельштам. А в январе мы традиционно отмечаем 130-й день рождения поэта:

Напрягаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
— Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором

И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном.
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.

Так в стихах, написанных в воронежской ссылке весной 1937 года, Мандельштам обозначил свой день рождения. Естественно, «по старому стилю». Эту концовку «Стихов о неизвестном солдате» помнят, наверное, все читатели стихов Мандельштма. Но был вариант, когда за ней шло еще одно двенадцатистишие:

Но окончилась та перекличка
И пропала, как весть без вестей,
И по выбору совести личной
По указу великих смертей.
Я — дичок испугавшийся света,
Становлюсь рядовым той страны,
У которой попросят совета
Все кто жить и воскреснуть должны.
И союза ее гражданином
Становлюсь на призыв и учет,
И вселенной ее семьянином
Всяк живущий меня назовет…

От такого сложного, оптимистичного и в то же время эсхатологического финала автор в итоге отказался. Однако мы знаем о его поисках и колебаниях, знаем о других его стихах 30-х годов, и о прозе того же периода, и о письмах, и о перипетиях его нелегкой судьбы. Знаем благодаря его подруге и вдове, Надежде Яковлевне Мандельштам, благодаря ее полувековой заботе о сохранении литературного наследия поэта, благодаря удивительному таланту, с каким написаны ее собственные воспоминания. Вот уже более полувека мы не устаем перечитывать их и цитировать, когда речь идет об Осипе Мандельштаме.

АМ Как и когда «открыли» заново Мандельштама?

ЮФ Шестьдесят пять лет тому назад Глеб Струве и Борис Филиппов издали в Вашингтоне однотомник стихов и прозы Мандельштама, все, что сумели найти, почти все произведения, опубликованные при жизни поэта, с 1908 по 1932 год, пока его еще издавали на родине. Там не было «Стихов о русской поэзии», «Четвертой прозы», «Разговора о Данте», не было «Воронежских тетрадей». Они сделали это сами, без какой бы то ни было помощи из Москвы или Ленинграда и, конечно, без участия Надежды Яковлевны. Она в это время выходила на пенсию, обосновывалась в Тарусе, приводила в порядок чудом сохраненные ею бумаги мужа, хлопотала о его реабилитации, создавала Комиссию по литературному наследию и прикидывала шансы на издание этого наследия. Быстро поняв, что реабилитация не будет полной (до полной реабилитации она не дожила), что издание не будет быстрым, Надежда Яковлевна решила не дожидаться милостей от начальства. В результате к концу 50-х годов в самиздате стал циркулировать «Университетский список» — машинопись стихотворений Мандельштама 30-х годов. А Надежда Яковлевна начала писать «Воспоминания». В 1962 году Глеб Струве и Борис Филиппов выпустили в Нью-Йорке первый том «Собрания Сочинений Осипа Мандельштама в двух томах» — стихотворения.

И там уже были и стихи на смерть Андрея Белого, и «Стихи о русской поэзии», и «Воронежские тетради». Конечно, в одиночку Надежда Яковлевна сделать этого не могла. Ей помогало много разных людей, близких и далеких, безвестных, как уличный сапожник в Ташкенте, и знаменитых, как Анна Андреевна Ахматова, родных, как брат Женя и посторонних, как тетя Поля Степина, тарусская домохозяйка… Перечислять пришлось бы долго, да и не всех мы знаем: ведь с Глебом Струве, например, Надежда Яковлевна не была знакома и не состояла в переписке. Однако в 1966 года он и Филиппов уже выпустили в Нью-Йорке второй том «Собрания Сочинений Осипа Мандельштама в двух томах» — прозу, и там уже был и «Разговор о Данте», и «Четвертая проза». А ведь «Четвертая проза» до конца 50-х не только не издавалась, но и не давалась никому даже для чтения, не говоря уж о переписывании или перепечатке. При жизни Осипа Эмильевича Надежда Яковлевна, по его просьбе, для немногих друзей иногда читала «Четвертую прозу» наизусть. Боясь держать при себе в постоянных разъездах по местам преподавательской службы произведения мужа, она заучивала их — и стихи, и прозу — до тех пор, пока все не издали Струве и Филиппов, освободив ее тем самым от такого, чисто отечественного способа хранения неподцензурной литературы.

АМ О чем Надежда Яковлевна, по вашему мнению, хотела написать в своих воспоминаниях?

ЮФ Две книги Надежды Яковлевны Мандельштам написаны в жанре, не укладывающемся в привычные рамки мемуаров. Их сравнивали с обличительным «Житием протопопа Аввакума», написанным им самим. Это какая-то новая проза — гражданская, протестная — для нее пока нет подходящего названия. Иосиф Бродский считал, что книги Надежды Яковлевны продолжают в прозе поэзию близких ей людей — акмеистов Ахматовой и Мандельштама.
Уже сорок лет эти книги привлекают внимание разных поколений читателей.

«Воспоминания», ходившие в самиздате с середины 60-х годов, были опубликованы нью-йоркским издательством им. Чехова в 1970-ом году, по авторской машинописи, с риском вывезенной из Москвы американским славистом Кларенсом Брауном в 1966-ом году.

«Мое завещание», написанное в декабре 1966-го, она отослала на Запад вслед за первой книгой. Его опубликовали в «Вестнике русского студенческого христианского движения» в 1971-ом году, а потом и отдельной брошюрой. Как обнаружилось позднее, в авторизованной машинописи «Воспоминаний» 1968-го года оно помещено в конце, как последняя глава; однако на экземплярах уже изданной книги Надежды Яковлевны никогда не восстанавливала эту композицию.

«Вторую книгу» напечатала «ИМКА-Пресс» в 1972-ом. Ее рукопись была закончена к 1970-му — Надежда Яковлевна доверила мне составить оглавление, оно там довольно сложное, и зарубежным издателям не сразу удалось воспроизвести его.

Обе книги были переведены на основные европейские языки и вызвали живой сочувственный отклик за рубежом. Надежде Яковлевне даже присудили какую-то литературную премию. Она радовалась небольшим гонорарам, привозимым ей зарубежными поклонниками русской литературы в виде чеков «Внешпосылторга» (не дай Бог связываться с валютой! — за это тогда давали большие сроки), и тратила их, как известно, в основном, на подарки старым и новым друзьям — очень любила делать подарки и передаривать все, что дарили ей, — отчасти по природной щедрости и дружелюбию, а отчасти, быть может, в память своих с Осипом Эмильевичем последних лет, когда она была его «нищенкой-подругой», и они жили буквально на милосердные даяния своих родных, друзей и просто добрых людей.

Но больше всего была рада, что там, на Западе, стали больше переводить и издавать Мандельштама, изучать его творчество. И с достаточным основанием связывала это с успехом своих книг, зная, что между ее произведениями и его творчеством никогда не возникнут отношения «конкуренции», как, например, между поэзией Гумилева и Ахматовой. Как пишет Надежда Яковлевна, Анна Андреевна нередко вспоминала о судьбе поэтов-супругов Браунингов: при жизни большей известностью пользовалась Элизабет, а после их смерти — Роберт, а про нее почти забыли.

АМ Насколько рискованным было решение переправить книги для издания за рубеж?

ЮФ Решившись отдать книги для зарубежных изданий, часто принимая в доме иностранцев — студентов, журналистов, аспирантов, просто своих читателей или поклонников поэзии Мандельштама, Надежда Яковлевна все время помнила, что «начальство бдит», и в любой момент ее могут «не погладить по головке». Разве что «не станут связываться с больной старухой», но это уж как придется.

И оказалась права: ей прислали однажды прокурорскую повестку, а потом и арестовали, но, к счастью, уже после смерти и не надолго. Накануне нового 1981-го года в ее однокомнатную квартирку в Черемушках, где друзья в скорби собрались над ее гробом, явились милиционеры, и гэбэшники и насильно увезли ее в морг. Хорошо еще, что потом дали достойно отпеть и похоронить, а не бросили в безымянную могилу, как за сорок два года до того в лагере на «Второй речке» под Владивостоком тело ее мужа, поэта Осипа Мандельштама.

Упоминаю об этом, потому что сейчас уже за книги не арестовывают и не убивают, и трудно представить, что еще совсем недавно все обстояло совсем иначе. Не знаю, фигурировали ли книги Надежды Яковлевны в обвинительных приговорах на процессах инакомыслящих в 60-х — 80-х годах, но точно знаю, что их непременно изымали при обысках, равно как и зарубежные издания самого Мандельштама, и номера «Воздушных путей» или «Вестника русского христианского движения», где печатались стихи Осипа Мандельштама, прежде чем войти в собрание его сочинений под редакцией Струве и Филиппова.

АМ Она успела записать все, что хотела?

ЮФ Надежда Яковлевна не раз говорила, что собирается написать третью книгу. Обретя после десятилетий молчания голос и живую аудиторию, она многое ощущала недоговоренным — ей еще было что сказать.

В стремлении «доформулировать» реплики своего внутреннего диалога с пушкиноведческими работами Ахматовой и статьями Мандельштама, которые когда-то Надежда Яковлевна заучила наизусть, а теперь могла позволить себе забыть и перечитывать по зарубежному изданию, она написала «Моцарта и Сальери». Она пробовала новый для себя жанр, без гражданского протеста, накала и снижения, — только размышления о поэтическом труде двух великих поэтов («Я была свидетельницей поэзии…»). Может быть, это эссе со временем могло стать большим разделом «Третьей книги».

А еще там должны были быть короткие главы. Она хотела «отругнуться» — дать ответ своим критикам — но Каверину уже ответил Струве, а сердитые заметки Лидии Чуковской тогда не были обнародованы, хотя кто-то говорил Надежде Яковлевне, что они существуют. Собиралась спорить с Харджиевым по поводу подготовленного им издания стихов Мандельштама.

Своих зарубежных гостей всегда просила привозить ей экземпляры американского издания Осипа Мандельштама, ее собственных книг — она их тут же раздавала друзьям. А также экземпляры книжки стихотворений, наконец-то изданной в «Библиотеке поэта» в 1973-м году, — их можно было купить в «Березке», куда книги исправно поставляли, допечатывая тираж в 1975 и 1977 годах (стране нужна была валюта!). На прикроватном столике у Надежды Яковлевны всегда лежали все эти издания. Она их постоянно перечитывала, делала заметки на полях — в своих книгах раскрывала инициалы, иногда кратко бранила кого-нибудь. А в томах «американки» и в томике «Библиотеки поэта» исправляла по памяти то, что казалось ей неверным, спорила с комментаторами и редакторами. Особенно сильно доставалось Харджиеву. Потом книжка с пометками отдавалась кому-нибудь из молодых друзей, а Надежда Яковлевна принималась за чистый экземпляр.

АМ Как сложилась судьба архива Осипа Эмильевича? Работала ли с ним Надежда Яковлевна, или все пометки делала по памяти?

ЮФ Архив в ту пору находился у Ирины Михайловны Семенко, которая работала с ним, читая черновики и варианты, датируя списки разных лет. В начале 70-х Надежда Яковлевна написала комментарий к стихам, иногда к каждому стихотворению отдельно, иногда — к группе стихов. Давая мне экземпляр, она попросила никому не показывать и сказала, что не станет печатать при жизни: «Это для будущих мандельштамоведов». А позже велела вырезать все стихотворения, объяснив, что на этот раз не сверяла и не собирается больше сверять их с рукописями, а потому не уверена ни в самих текстах, ни в точности датировок, ни, главное, в порядке стихов — это она считала очень важным. «Ведь и так понятно, где о каких стихотворениях идет речь… Захотят — разберутся». Комментарий она не собиралась включать в «Третью книгу».

Надежда Яковлевна не раз говорила, что хочет написать в ней о расстреле царской семьи — ее буквально приводила в бешенство бессудность расправы, ее таинственность, но больше всего — убийство детей. А еще (думаю, она никогда не забывала, что Анна Андреевна называла ее «мастером снижения») собиралась написать об институтских сортирах, кошмарных общественных туалетах в общежитиях тех вузов, где ей пришлось преподавать, двадцать с лишним лет скитаясь из Ашхабада в Ульяновск, Читу, Чебоксары, Псков…

В последние годы все больше жаловалась на усталость, все реже выходила из дома. И все же написала несколько глав к своей «Третьей книге» — «Отец», «Семья», «Девочки и мальчик» (маленькая главка о царской семье)… Иногда писала что-нибудь, если попросят — «на заказ». Заметку о грузинских стихах Мандельштама, написанных им в разные годы. Письмо к администрации Принстонского университета (там преподавал профессор Кларенс Браун, надолго принявший на себя определенную ответственность за архив Мандельштама) — нужно было как-то узаконить передачу архива, чтобы его ни в коем случае нельзя было вернуть в Россию. Надежда Яковлевна была глубоко убеждена, что если уж убили поэта, то и рукописи его не оставят в покое — отнимут и уничтожат. Она беспокоилась даже когда архив, уже уйдя из Москвы, некоторое время находился в Париже и с ним работал Никита Алексеевич Струве.

Несмотря на нежную заочную любовь к Никите Алексеевичу и его «Вестнику», она боялась, что в прогрессивной Франции к власти придут коммунисты и вернут архив в Россию, а тут его просто сожгут. Да и советским танкам не так далеко до Атлантики. К сожалению, кое-что из ее мрачных предвидений тогда оправдалось, хотя и не в таком кошмарном виде. Во всяком случае, во Франции коммунисты к власти пока не пришли. Бог даст, и не придут.

Через полгода после смерти Надежды Яковлевны, разбирая (по праву и обязанности одного из официальных наследников и неофициального — такая роль официально у нас давно упразднена — но опять же ею назначенного и всеми признанного душеприказчика) бумаги в ящиках комода-секретера, ведь письменного стола не было в помине, я обнаружил многостраничную машинопись без заглавия, явно соотносимую по времени с кончиной Анны Андреевны. Такой расширенный некролог. Многое в нем перекликалось с главами «Второй книги». Вспомнилось брошенное вскользь замечание нашей общей с Надеждой Яковлевной приятельницы, из которого следовало, что «Вторая книга» сперва задумывалась и писалась совсем не так, как это стало в окончательном тексте. Видимо, Надежда Яковлевна оставила среди своих бумаг отброшенный первый вариант ее начала, хотя, в принципе, решительно избавлялась от всего лишнего. В частности, почти не хранила писем, которые получала. Кроме, конечно, писем Осипа Мандельштама. Но и их, отдавая для публикации в 3-м томе «американки», она последовательно освобождала от лишних «нежностей»: «Это — пусть печатают, когда меня не будет».

Вот тогда, летом 1981-го года, стал смутно вырисовываться возможный план посмертной «Третьей книги»: набросок об Ахматовой, «Моцарт и Сальери», комментарий к стихам О.М. 30-х годов.

Так что года полтора спустя, когда до нас добрался выпущенный в 1982-ом году нью-йоркским издательством «Серебряный век» сборник «„Мое завещание“ и другие эссе» — это показалось естественным исполнением замысла о «Третьей книге». В сборник вошло «Мое завещание», «Моцарт и Сальери», послесловие Надежды Яковлевны к ереванской публикации «Путешествия в Армению», заметка о стихах про Грузию, заметка к публикации стихов Осипа Мандельштама для детей, несколько писем и фотографий. Составитель книги — Григорий Поляк — предпослал ей мемуарный некролог, написанный Иосифом Бродским по-английски в 1981-ом году и позже включенный в сборник «Меньше, чем единица».

АМ И как эта «третья книга» увидела свет?

ЮФ Пять лет спустя Никита Струве выпустил в Париже расширенный вариант под очень удачным заголовком: «Книга третья». Он соответствовал тому, что был задуман самой Надеждой Яковлевной, и в то же время не повторял его буквально. Струве пополнил состав комментарием к стихотворениям Мандельштама 30-х годов, главами о судьбе архива поэта и истории разрыва отношений с Н. И. Харджиевым, не включенными во «Вторую книгу», очерками Надежды Яковлевны, написанными для первого альманаха «Тарусские страницы» (под псевдонимом Н.Яковлева!), письмом к администрации Принстонского университета и еще несколькими письмами. Из них особый интерес представляют три письма второй половины 50-х годов к А. Суркову, в ту пору одному из руководителей Союза советских писателей. Меня порадовало, что напечатан комментарий к стихам 30-х годов — ведь к тому времени я уже был полностью лишен своего мандельштамовского архива: его изъяли прокуратура и ГБ во время совместного обыска и возвращать, конечно, не собирались. Так до сих пор и не вернули; правда, по тем временам — 1983-й год — оставалось радоваться, что не изъяли тебя самого, а ведь могли бы. Вот и подтвердилась правота Надежды Яковлевны, не оставившей в России той «кучки листков», которые ей чудом удалось сохранить в самые скверные годы.

АМ Но не прошло и нескольких лет, как времена изменились неузнаваемо…

ЮФ После издания «Книги третьей» прошло совсем немного времени, и появилась возможность, о которой ни сама Надежда Яковлевна, да и никто из ее читателей не мог и мечтать — в России начали издавать ее произведения. Сначала в журналах, «с продолжением»: воронежские главы «Воспоминаний» — в воронежском «Подъеме»; полный текст «Воспоминаний», а затем и «Второй книги» — в журнале «Юность». Чуть, раньше, в самом начале 1987-го, был еще несостоявшийся замысел пустить «Воспоминания» Надежды Яковлевны в самом массовом и традиционном еженедельном журнале, в котором в 20-е годы печатался и сам Осип Мандельштам — в «Огоньке». Сотрудник тогдашнего либерального главреда, ныне почти забытого Коротича, предлагал мне пойти в ЦК к Яковлеву или Медведеву и добиваться разрешения. Конечно, я никуда не пошел. А уже с середины 1987-го надобность в разрешениях ЦК отпала навсегда. Правда, в 1988-ом главред издательства «Книга», собираясь выпускать первое отечественное издание «Воспоминаний», немного занервничал и попросил «рукопись» для ознакомления — раньше, работая в «Молодой гвардии», он не читал Надежды Яковлевны. Кажется, вместо него машинописный экземпляр книги — прямо по анекдоту про «Войну и мир»! — прочли его дети-студенты. Им понравилось. Тем и решилось дело. Там же, в первой книге было републиковано «Мое завещание» Надежды Яковлевны. А со «Второй книгой» было еще проще. Тут уже проявило инициативу издательство.

Так в 1989-м и 1990-м вышли многотиражные издания обеих книг, быстро исчезнувшие с полок книжных магазинов. Читающие люди начала 90-х годов прочли Надежду Яковлевну. Книги были переизданы в 1999-м году, к столетию со дня ее рождения.

Все, кроме «третьей».

Она разошлась по частям.

Набросок про Ахматову в 1989-ом году опубликовал в «Литучебе» Павел Маркович Нерлер — оказывается, Надежда Яковлевна в свое время отдала экземпляр машинописи Наташе Штемпель, а та подарила Павлу. Эта публикация тоже очень порадовала — иногда, действительно, «рукописи не горят», хотя чаще они прекрасно полыхают, и теряются, и пропадают, и крадутся, и изымаются… Все это мы прошли на собственном опыте.

Письмо к администрации Принстонского университета напечатала «Литгазета» в 1991-ом году, когда отмечалось столетие со дня рождения Мандельштама.

Эссе «Моцарт и Сальери» было републиковано в 1993-ом в журнале «Знамя» и переиздано десять лет спустя во втором сборнике «Тарусских страниц». Комментарий к стихам 30-х годов тоже переиздавался дважды: в 1990-ом году в воронежском сборнике «Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама» и в 1992-ом — в наиболее полном на тот момент однотомнике стихов и стихотворных переводов Осипа Мандельштама (без черновиков и вариантов).

Все это и решено теперь издать вместо так и не написанной Надеждой Яковлевной «Третьей книги».

Поскольку в ее состав вошло «официальное» письмо к администрации Принстонского университета по поводу мандельштамовского архива, переданного в свое время туда Надеждой Яковлевной, то встал вопрос, включать ли остальные письма Надежды Яковлевны, большей частью опубликованные. Их уже набралось довольно много: к Ахматовой, к Лидии Яковлевне Гинзбург, к Василисе Георгиевне Шкловской, к Марии Вениаминовне Юдиной, к Борису Сергеевичу Кузину (он так и не уничтожил их, несмотря на требования Надежды Яковлевны). Может быть, из них когда-нибудь составится отдельный том. Хотя, конечно, сама Надежда Яковлевна не хотела бы, чтоб их издавали, чтобы писали о ней, собирали конференции, издавали труды… «Лучше издайте Осины стишки», — сказала бы она.

Возможно, идя навстречу такому ее пожеланию, следовало бы переиздания книг Надежды Яковлевны сопровождать печатаньем стихотворений Осипа Эмильевича. Хотя бы тех, о которых она упоминает. Так поступил Александр Анатольевич Морозов, готовя тридцать с лишним лет назад первое отечественное издание «Воспоминаний». Может быть, так нужно сделать и теперь, сначала для цифровой версии, а там, если читателю понравится, то и для книжной. Может быть, так мы сможем попытаться «продолжать за них».

Афанасий Мамедов Что происходит сегодня в мандельштамоведении, на что бы вы обратили наше внимание в связи со 130-летием поэта?

Леонид Кацис Ваш вопрос воскресил в памяти начало моей статьи пятилетней давности в «Вопросах литературы», посвященной конференции к 100-летию Осипа Эмильевича, проходившей в Лондоне. Со времени той конференции — поворотного в истории мандельштамоведения события — прошло тогда четверть века. С ухода Иосифа Александровича Бродского — двадцать лет. А с ухода таких значимых в мандельштамоведении фигур, как Сергей Сергеевич Аверинцев и Михаил Леонович Гаспаров — десять… Я уж не говорю о датах в биографии Надежды Яковлевны, которые мы не должны пропустить… Сегодня к каждой из перечисленных дат следует прибавить еще пять лет…

АМ Глеба Петровича Струве и Никиты Алексеевича Струве тоже уже нет… и все это люди, составившие эпоху в мандельштамоведении…

ЛК И эта эпоха уже закончилась. Если вспомнить, что Осип Эмильевич начать писать еще до Первой мировой войны, то возникшая за это время академическая историзация с неизбежной мифологизацией новейшего образца, сопротивляющейся ей и связанной уже даже не с кругом Надежды Яковлевны Мандельштам, требует попытки хоть какого-то объективизированного прорыва к Осипу Мандельштаму уже через несколько уровней совершенно нового «культурного слоя».

АМ И в совершенно новой исторической ситуации. Кстати, академическое издание Мандельштама у нас уже появилось?..

ЛК Трудно говорить об академическом собрании, если именной указатель «Летописи» жизни и творчества поэта включает в себя в полтора раза меньше имен, чем само собрание. Это задача целого поколения или даже поколений, никак не связанных лично с поэтом и окружением его вдовы. У нас пока о многом непринято говорить — и по традиции, идущей от Надежды Яковлевны Мандельштам и ее оценок, и вследствие расхождений ее воспоминаниям с воспоминаниями Анны Ахматовой, не говоря уже о «Доме поэта» Лидии Чуковской или «Мемуарах» Эммы Герштейн.

АМ Вы, кстати, знакомы с украинским двухтомником Осипа Мандельштама?

ЛК Нет, но видел доску «Осiпу та Надii», открытую в Киеве. Достаточно взглянуть на главу «Не треба» из мемуаров Надежды Яковлевны, чтобы стало ясно: на памятной доске надпись должна быть вовсе не на державной мове! У Надежды Яковлевны есть очень непростые высказывания об украинской самостийности. А в ответ мы видим два издания украинской книги об очерках «Киев» Осипа Мандельштама, кстати, на русском, в которых осторожно избегаются проблемные моменты, включая «погромный пух», «пытку страхом», украинизацию и массу иных сложностей украино-еврейско-русского города, о которых мне уже пришлось писать в статье с эпиграфом из Надежды Яковлевны Мандельштам: «Не треба? Мандельштамовский Киев в современных исследованиях».

АМ Из «Летописи» странным образом выпадают только еврейские имена?

ЛК В очерке об отсутствующем в «Летописи жизни и творчества О. Э. Мандельштама» Соломоне Михоэлсе Мандельштам поддерживал борьбу киевских критиков против закрытия Еврейского камерного театра, игравшего в Москве на идише. Этот очерк вышел во время гастролей ГОСЕКТа в Ленинграде, где Осип Эмильевич сотрудничал с Политцензурой. Кстати, имя Мирона Борисовича Вольфсона, руководителя ленинградской Политцензуры, есть в Собрании сочинений поэта, в письмах, а в «Летописи» — нет! А еще в 1962 году один из пионеров мандельштамоведения Александр Анатольевич Морозов рассказал Надежде Яковлевне Мандельштам, что в очерке «Киев» имеются пропущенные слова и упоминание о театре «Габима», игравшем в Москве на древнееврейском языке.

АМ Купюры и неточности в «Летописи» (и не только) касаются каких-то документов, связанных с трагической жизнью поэта?

ЛК Конечно. Прежде всего, это касается следственных дел, которые сами по себе требуют непростого источниковедческого анализа, особенно, когда ответы Мандельштама на вопросы следователя оказываются далеки от исторической реальности. Заведомо неточные письменные ответы Мандельштама безо всяких заметок и поправок игнорируются, например, в решениях Особого совещания 1938 года, приговорившего поэта к его последнему сроку. А вот в самом решении этого совещания приводятся сведения о поступках Мандельштама, соответствующие исторической реальности. Такой разговор глухих настоятельно требует анализа.

АМ Если существуют такие проблемы с биографией Мандельштама, как тогда обстоят дела с текстологией его произведений, ведь архив Мандельштама Надежда Яковлевна передала в Принстон. Имеются ли рукописи поэта в российских архивах?

ЛК Это важный вопрос, особенно он касается «Воронежских тетрадей». В 1990—1991 гг. сначала я — на основе чисто аналитических методов, а затем, в 1995 году Михаил Леонович Гаспаров — на основе текстологического анализа архива Мандельштама в Принстоне — показали: при жизни поэта никаких «Воронежских тетрадей» не было. В 1991 году Иосиф Бродский, как следует из стенограммы Лондонской конференции, посвященной столетию Мандельштама, тоже выразил сомнение в существовании воронежских циклов и их «пчеломаток» (Надежда Яковлевна называла «матками» второй и третьей «Воронежских тетрадей» — «Оду» Сталину «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» и «Стихи о неизвестном солдате», а первая тетрадь оказывалась при таком подходе циклом «без матки»).

Гаспаров в 2001 году даже выпустил издание Мандельштама, в котором не было «Воронежских тетрадей», а стихи шли в хронологическом порядке. Но воз и ныне там: «Воронежские тетради» продолжают перепечатываться по традиции, идущей от Надежды Яковлевны. И хотя теперь Принстонский университет вывесил мандельштамовский архив в сети в огромном разрешении и в открытом доступе, его материалы используются только для иллюстрирования разного рода работ. А «Воронежские тетради», компоновавшиеся Надеждой Яковлевной вплоть до середины 1960-х годов (так считает даже автор «Летописи» и составитель трехтомного полного собрания сочинении О. Э. Мандельштама Александр Григорьевич Мец), продолжают свою независимую от Осипа Мандельштама жизнь в культуре.

Поэтому даже разговор об академичности любых собраний сочинений Мандельштама выглядит на этом фоне безнадежной маниловщиной. Другое дело, что сегодняшняя техника позволяет бесконечно множить электронные переиздания трехтомников, составленных А. Г. Мецем, внося в них любые изменения, кроме принципиальных. Однако такая «текстология» — не объективный и сухой академизм, а что-то ему лакримозно противоположное.

АМ Получается, что от своего начального этапа конца 50-х-60-х мандельштамоведение далеко не ушло?

ЛК Огорчительно, но, похоже, что так. Вспоминаю самый конец 1980-х гг., когда еще один выдающийся пионер мандельштамоведения Юрий Иосифович Левин показал мне открытку, написанную бисерным, аккуратным почерком Гаспарова. Тот приглашал всех известных ему мандельштамоведов незамедлительно собраться и издать академического Мандельштама, как самого изученного и не самого объемного поэта так называемого «серебряного века». Но очень скоро выяснилось, что больше чем о половине стихов Мандельштама нет ни одной научной работы. В вышедшей пять лет тому назад «Мандельштамовской энциклопедии» нет ни одной статьи ни об одном произведении Мандельштама.

Но у нас есть книга Максима Амелина и Олега Лекманова, где к каждому стихотворению Мандельштама даны списки наиболее авторитетных работ, порой радикально противостоящих друг другу, причем в ряде случаев это просто упоминание комментариев к отдельным строкам Мандельштама. В этой ситуации и текстологический, и культурно-исторический комментарий выльется в краткое изложение не сводимых позиций ученых чуть ли не за шестьдесят лет. Кому это нужно?

Тут, вспоминая Пастернака, придется говорить о неизбежном «втором рождении» академического мандельштамоведения. Ведь великий поэт его полностью заслуживает.

Собрание стихотворений. 1906-1937

943 ₽

В собрание стихотворений великого русского поэта Осипа Мандельштама (1891-1938) включены все поэтические произведения (за исключением шуточных, детских и переводов) вместе с основными вариантами и другими редакциями текстов. Стихотворения следуют в хронологическом порядке. Поскольку толкование мандельштамовских поэтических образов является обширнейшей областью мандельштамоведения, комментарий составлен по новому принципу.

Посмотреть

АМ Известно, что в 30-е годы Мандельштам в силу ряда обстоятельств свои стихи Надежде Яковлевне часто наговаривал, а она их записывала, отсюда и пошло в ее окружении частое упоминание «записывала с голоса». Не кажется ли тебе, что есть в этом что-то сакральное, что заведомо извиняет любые искажения памяти?

ЛК Основной корпус стихов Мандельштама, с которым работал Гаспаров, записан Надеждой Яковлевной с правкой поэта. Но дело не в этом. Как показал Гаспаров в своих лекциях сразу по возвращении из Принстона (я знаю о трех таких лекциях, на двух в РГГУ я был сам, про выступление в Литературном музее имею подробную информацию), Надежда Яковлевна в 50-х-60-х провела большую работу по перекомпоновке так называемого «ватиканского списка», то есть основного корпуса стихов мужа. Здесь не место говорить о технике анализа, но академик Гаспаров вернул все на свои места вполне убедительно. Но я помню возмущение многих, в том числе и Александра Анатольевича Морозова, самой идеей подобной работы.

Поэтому речь здесь не столько об искажении памяти, сколько о желании представить Мандельштама таким, каким он виделся его вдове. Кстати, это и была причина разрыва Надежды Яковлевны с Николаем Ивановичем Харджиевым, которому не нравились вторжения Надежды Яковлевны в текстологию и даже в идейные миры поэта.

АМ Насколько концепция Гаспарова меняет традиционные представления о творчестве Мандельштама?

ЛК Если ты много лет работал с «Воронежскими тетрадями», а биографию писал по лекалам 50-70-х гг., то переключиться на «гаспаровский» вариант невероятно трудно. Ведь он касается еще и идеологии. Академик Гаспаров считал, что даже «Стихи о неизвестном солдате» — нечто среднее между апокалипсисом и советской антивоенной агиткой!

Остается надеяться, что будет обнародовано гаспаровское описание Принстонского архива Мандельштама, опубликованы заготовки к несостоявшимся статьям в так называемой «Мандельштамовской энциклопедии», и что мы сможем сопоставить все это с перепиской с коллегами из Принстона, которая частично опубликована.

АМ Надежда Яковлевна, как известно, во «Второй книге» не пощадила никого, досталось всем, кроме, может быть, Василисы Георгиевны Шкловской (жены Виктора Шкловского) и воронежской подруги Мандельштамов Натальи Штемпель. Надежда Яковлевна была им чем-то обязана?

ЛК Семья Шкловских в нескольких поколениях, вплоть до сегодняшнего дня сохраняет абсолютную верность Надежде Яковлевне Мандельштам. А для нее, насколько я могу судить, ее не зная, это всегда было самым главным. Не исключаю, что другого пути выдержать то, что выпало ей на долю, и не существовало.

Что же касается Натальи Штемпель, то достаточно простого факта: она сохранила рукописное собрание Мандельштама, так называемую «Наташину книгу». В свою очередь, Наталья Евгеньевна Штемпель была важнейшим центром притяжения всего круга любителей Мандельштама, начиная с ее воронежских друзей и дальше. Понятно, что и здесь ни одно слово Надежды Яковлевны не подвергалось не то что сомнению, но даже обсуждению.

Думаю, что наряду с тем, что мы давно называем «великими вдовами», сюда включена и Надежда Яковлевна Мандельштам, можно ввести понятие «великих друзей великих вдов», к которым относятся и эти две женщины, напрямую связанные с Мандельштамом еще при его жизни.

Многие из окружения Надежды Яковлевны вполне обоснованно считаются крупными фигурами, отсюда не только их желание, но и право иметь собственное мнение. Отсюда и расхождения в мемуарах Надежды Яковлевны и тех же Эммы Григорьевны Герштейн и Лидии Корнеевны Чуковской. Эти женщины из очень близкого круга четко разделяли великого поэта и его вдову. А это не допускалось «поздней» Надеждой Яковлевной. Не говоря уже о непростой динамике взаимоотношений вдовы поэта с Анной Ахматовой до и после ее ухода из жизни. Однако все это давно уже стало историей.

АМ Чем, на твой взгляд, обусловлен тот факт, что Пастернак делил воронежские стихи Мандельштама на «разряды»?

ЛК Создается ощущение, что, выбрав как абсолютно лучшие, то есть «вне разрядов», два стихотворения — «Вооруженный зреньем узких ос…» и «Улыбнись, ягненок гневный с Рафаэлева холста…», написанные соответственно 8 февраля и 9 января 1937, Пастернак отметил ту интонацию освобождения от противопоставления «сталинских» стихов, стихов дантовского ряда, стихов колхозно-кольцовского типа, которые были связаны с особенностями пребывания Мандельштама в ссылке.

Я бы не преувеличивал значение этого деления на «разряды», а относил высказывания Пастернака к попытке поддержать коллегу, в судьбе которого он сыграл очень сложную роль, отразившуюся в стихах Мандельштама.

Воронежские стихи с их Тассо, Ариостом, Дантовыми кругами очень жестко реагировали на строки «сталинских стихов» Пастернака 1936 года, обращенных к Мандельштаму: «Поэт, не принимай на веру примеров Дантов и Торкват…». Мандельштам не послушался и ответил. Другое дело, что все это следует осмыслить и в контексте «Оды» Сталину…

В январе-феврале 1937 года, когда были написаны лучшие, по мнению Пастернака, воронежские стихи, до освобождения Мандельштама в мае 1937 года оставалось совсем немного. Отсюда и ощущение того голоса Мандельштама, который предсказывает хоть какую-то, но свободу.

Другое дело, что Мандельштама ждала после Воронежа еще зона 101 километра от Москвы, которую нельзя было пересекать бывшим ссыльным, и та непростая «Дорога к Сталину — не сказка, а только путь без укоризн…»

АМ Некрасивый, беззащитный, неприспособленный к жизни, попрошайка, всего боящийся, от всего убегающий, на всех обижающийся… Кто придумал и соткал такой образ поэта, и зачем нужно было это делать? Или, может, Мандельштам и вправду был таким?

ЛК Кто теперь это проверит? Есть опубликованные при жизни поэта и обидевшие его воспоминания грузинских друзей Мандельштама о том, как он еще в Батуме собирался пойти в еврейскую общину, чтобы попросить денег и пообещать своим соплеменникам, что ТАМ им это зачтется. Есть разные рассказы о такого же свойства поведении поэта в Коктебеле в Гражданскую войну. Однако трудно представить себе таким работника Украинского или Московского Наркомпроса, организующего в городе празднование 1 мая или руководящего отделом по введению ритмических танцев в образование. Вряд ли он вел себя так у Бухарина или у секретаря Ленина Горбунова. Никто ничего подобного не вспоминает о его жизни в санатории в Коктебеле, где он сидел за одним столом с Андреем Белым, Анатолием Мариенгофом и так далее. Думаю, здесь было сочетание определенных характерологических качеств с элементами легкого притворства, но это в нормальное время. К особому роду подобных свидетельств относятся его собственные письма к властям, не говоря уже о донесениях сексотов. А уж судить ссыльного или травимого поэта нам как-то неудобно. Пусть сохранятся разные свидетельства…

АМ С одной стороны, все говорят об аполитичности Мандельштама, и многие с этим соглашаются, с другой — мы отлично знаем, как важно было для него заявлять о своей гражданской позиции, какое значение он предавал гражданственному стиху. Нестыковка, противоречие? Или одно другому не мешает?

ЛК Для человека левых взглядов, коим Мандельштам являлся, надежда на революцию, на ее очищающие свойства оставалась всегда. Понятно, что она сделала со своими детьми, но Мандельштам шел с революцией. Недаром и Надежда Яковлевна писала, что примитивное капитулянтство было не для него, Осип говорил с революцией и от имени революции…

АМ Мог бы ты назвать хотя бы несколько партийных фамилий высшего разряда, с которыми был связан Мандельштам?

ЛК Здесь список длинный, а отношения очень разные, очень сложные: Николай Бухарин, Вячеслав Молотов, Александр Щербаков (через Н. Я. Мандельштам), Анатолий Луначарский, Федор Раскольников, даже Феликс Дзержинский, Николай Ежов, Яков Блюмкин, начальник Политцензуры Мирон Вольфсон и т. д.

АМ Правда ли, что в жизни Мандельштама все изменило одно лишь стихотворение, после которого трагический финал был неизбежен, или все же могли быть и иные сценарии?

ЛК Это крайне трудный вопрос, так как он предельно мифологизирован и продолжает мифологизироваться даже сейчас. Разумеется, происшедшее с Мандельштамом в 1934 году (арест, Чердынь, Воронеж, звонок Сталина Пастернаку и так далее) переломило жизнь поэта, еще недавнего кандидата в правление строящегося Союза советских писателей. Но есть другая сторона вопроса.

В 2020 году произошел непонятный всплеск интереса именно к тексту «Мы живем, под собою не чуя страны…». Я давно занимаюсь этим стихотворением. Поэтому в разрез с общепринятыми точками зрения скажу, что это стихотворение — не просто сочинение поэта, ненавидящего Сталина и советскую власть. Напротив, и стилистически, и идейно это очень типичное для определенных кругов оппозиции произведение, связанное с очень коротким периодом 1932—1933 гг., когда рухнула надежда на свержение Сталина из-за неурожаев 1931–32 гг., когда даже самые резкие оппозиционеры допускали возможность ради спасения революции пойти на отвратительный для них временный союз со Сталиным, хотя Троцкий резонно считал, что тюремщик сидельцу не товарищ.

Отсюда и фраза Мандельштама в показаниях 1934 года о том, что он написал «издевательское» стихотворение с огромным «пропагандистским зарядом», с признанием «силы» (читай: победы) товарища Сталина. Отсюда же и избегаемые официальным пастернаковедением и мандельштамоведением многочисленные (не менее 5!) сообщения о публичном чтении этих стихов Мандельштамом. Отсюда же и решение Сталина о переводе Мандельштама из Чердыни в Воронеж. Ведь в эти годы на пару-тройку лет перед расстрелом Сталин возвращал на среднего уровня посты даже своих злейших врагов-троцкистов, готовых отречься от своего высланного лидера.

Отсюда и слова из «Четвертой прозы», сохраненные для нас Морозовым: «Кто же, братишки, по-вашему, больше филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из-за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, или Митька Благой с веревкой? По-моему — Сталин. По-моему — Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык». Недаром этот фрагмент предшествует анекдоту о Ленине и Троцком в Константинополе. Ведь там оказался не Ленин, чей язык вместе со сталинским упомянул Мандельштам, а автор «Уроков Октября»!

Другое дело, что, когда эти стихи были «выпущены в свет» в 1962—1964 гг., т. е. после ХХ и даже XXII съездов КПСС, они зазвучали как гимн диссиденствующей интеллигенции, а сам Мандельштам стал символом сопротивления коммунистическому режиму, начавшему ползучую сусловскую ресталинизацию. Тогда уже массы «детей ХХ съезда», желавших «пасть на той единственной Гражданской», потеряли надежду на «восстановление ленинских норм партийной жизни», а слова Мандельштама, транспонированные в новых условиях, стали лозунгом их жизни на десятилетия. Но в этом, как говорил по другому поводу Пастернак, Мандельштам «не повинен». Не говоря уже обо всем последующем.

АМ Знаешь, когда я начал готовить этот круглый стол, слышал от многих что сейчас идут какие-то литературоведческие войны и игры вокруг Мандельштама…». Это действительно так?

ЛК Мне так не кажется. Сейчас нет какого-то одного места, где могут столкнуться представители радикально различных точек зрения, писать можно что угодно и где угодно, и это, на мой взгляд, очень хорошо. Вполне продуктивно прошли уже семь международных конференций Лаборатории мандельштамоведения в РГГУ с участием исследователей из нашего университета, МГУ, НИУ ВШЭ, ИМЛИ, из Италии, Израиля, Франции и т. д. Программы их доступны. Результаты опубликованы в спецномерах «Вестника РГГУ», в «Верхневолжском филологическом журнале», в журналах «ОстКРАФТ. Литературная коллекция» и «Вопросы литературы»…

АМ А как с темой Сталин и Мандельштам?

ЛК Я получил только что рецензию Григория Фрейдина на книгу его английского коллеги Эндрю Кана, где уже вовсю используется гипотеза Глеба Морева о том, что Сталин эпиграммы на самого себя — «Мы живем, под собою не чуя страны…» — не читал, все решил лично Агранов: и арестовал поэта, и отправил в Чердынь, а Сталин только облегчил участь Мандельштама по просьбе Николая Бухарина. А теперь Эндрю Кан сообщает, что нет у нас и документов, по которым можно понять, читал ли Сталин «Оду». Если так, то и проблемы Мандельштам-Сталин нет, ведь, как пишет Кан, это встреча каноэ с дредноутом! (Интересно, вспомнил ли он здесь о Пастернаке: «Как в этой двухголосой фуге он сам ни бесконечно мал, Он верит в знанье друг о друге предельно крайних двух начал…»?)

АМ Получается, что и «Эпиграмма», и «Ода» Сталину уже не так и важны?

ЛК Получается так. Более того, куда-то в пропасть или в Марианскую впадину уходит и «разговор» Пастернака со Сталиным. И мы получаем малозначащую эпиграммку, не зная о которой добрый вождь спасает поэта, обидевшего вождя. Уходит и проблема адекватности ранней и поздней (краткой) версии «разговора» Пастернака со Сталиным, когда-либо после двух-трех фраз была положена трубка, либо Сталин пространно рассуждал о мастерстве Мандельштама (и это ничего не зная о нем), а Пастернак — стремился донести до Вождя свои размышления о «жизни и смерти».

АМ Знаете, на аэропортовских кухнях постоттепельных времен, я слышал только короткую версию, что Сталин задал один вопрос: хороший ли поэт Мандельштам, после чего Пастернак начал неопределенно отвечать и вскоре остался с гудками…

ЛК В общем-то вся тема «Сталин, Пастернак, Мандельштам» уходит в коридоры зам. начальников ОГПУ-НКВД. Потом их расстреливают, и получается, что нет человека — нет проблемы. Только вот почему погиб поэт, почему его вдова обращалась к Берии, еще не зная о смерти мужа и желая понять, «кому было выгодно уничтожить идущего к нам мастера»? И тут именно профессор Григорий Фрейдин из Стэнфорда, первый, насколько мне известно, всерьез писавший об «Оде» Сталину в конце 1980-х, восстал в недавней рецензии в «The Times Literary Supplement» против такой «редукции»: Сталин, как получается, ничего не знал вообще, а Мандельштам после Воронежа стихов «Дорога к Сталину — не сказка, а только путь без укоризн…», которые Кан не упоминает, не писал никогда. Мне точка зрения профессора Григория Фрейдина, разумеется, ближе, хотя я был бы по отношению к критикуемым концепциям значительно жестче.

АМ Какие вопросы в мандельштамоведении по прежнему остаются самыми важными?

ЛК Необходима общая библиография поэта и работ о нем, в которую войдут работы всех авторов, в том числе высказывающих взаимоисключающие позиции. Должна появиться «Летопись жизни и творчества О. Э. Мандельштама», где учтены все известные факты, имена, рецензии, публикации, упоминания, опять же, даже обнаруженные вне очень узких кругов составителей имеющихся на сегодня хроник. Нужна сухая, не идеологизированная биография. И надо понимать, что научная критика работ — двигатель прогресса в науке, в отличие от корпоративных самовосхвалений.

АМ Вы автор работы «Мандельштам и кинематограф», в которой говорите о Мандельштаме-кинозрителе, кинокритике, «попутчике» самого современного на тот момент искусства. Почему тема эта показалась вам столь интересной и важной?

Сергей Шиндин Вряд ли прозвучат оригинально слова о том, что тема эта возникла и постепенно приобрела монографические масштабы совершенно случайно.

В 1990 году, в преддверии столетия со дня рождения Мандельштама (его юбилея, как и состоявшегося накануне ахматовского юбилея, тогда еще всерьез не отмечали) Михаил Борисович Ямпольский неожиданно предложил мне подготовить статью на данную тему для «Киноведческих записок», которые только стали выходить в свет. Результатом моей работы стала появившаяся в 1991 году небольшая журнальная публикация, в которой, были предварительно обозначены основные направления, по которым могло происходить исследовательское, никак не эмоционально-описательное, освоение темы. А поскольку ни сроками, ни объемами меня в работе не ограничивали, собирание биографического, историко-литературного и «семантического» материала проходило бессистемно, но постоянно, пока не приобрело масштаб и форму относительно законченного исследования. В первой половине 2000-х годов его краткие суммированные итоги были оформлены в виде довольно обширной статьи для «Мандельштамовской энциклопедии» (в начале 2018 года благодаря феноменальному терпению издательства РОСПЭН она наконец-то увидела свет). «Мандельштамовская энциклопедия», куда статья о Мандельштаме и кинематографе вошла в редакции года 2015.)

Результатом дальнейшей, более системной и целенаправленной работы в середине 2010-х годов явилось мое предложение подготовить и издать в серии «Записок „Мандельштамовского общества“» коллективный тематический сборник, воспроизводящий все имеющие отношение к кинематографу тексты Мандельштама и самый подробный и глубокий комментарий к ним, а также наличествующие архивные и разнообразные иллюстративные материалы и посвященные самым разным аспектам темы исследовательские статьи.

К сожалению, данное начинание поддержки коллег не получило, но работа моя наконец-то приняла целенаправленный и целеустремленный характер. Результатом этого стала предварительная договоренность о появлении монографии в статусе приложения к канадскому ежеквартальному изданию «Toronto Slavic Quarterly», главный редактор которого Захар Давидович Давыдов, в 2017 году великодушно опубликовал ее обширный журнальный вариант. Таким образом, можно сказать, что работа пока еще не нашла себя в изображенной Борхесом Вавилонской библиотеке, а потому следует упорно и добросовестно продолжать ее поиски.

Что же касается субъективной мотивации столь продолжительного по времени обращения к данной теме, то здесь, прежде всего, сказалась убежденность в том, что любая тема, так или иначе связанная у Мандельштама с искусством и миром культуры, не может быть для него незначительной или второстепенной, то есть «десемантизированной».

АМ Вы пишите о фильмах, которые мог видеть Осип Эмильевич и которые точно видел, а что дает это поклонникам поэта, что прибавляет «зрительская карта» Мандельштама к его образу?

СШ Первое, что приходит в голову в качестве ответа — это, конечно, утверждение о том, что опыт Мандельштама-кинозрителя не мог не найти широкого и многообразного воплощения в его поэтическом творчестве. Это, однако, не так. Конкретные кинематографические мотивы и образы в его текстах, разумеется, присутствуют и хорошо известны, но за редким исключением они не носят детерминирующего характера (как, например, соответствующая образность и метафорика в стихах об архитектуре или живописи). Кино оставалось для поэта откровенно низовым, периферийным видом искусства, а потому гораздо продуктивнее и содержательнее представляется сопоставление общих законов формирования и функционирования кинематографа с художественным мировоззрением Мандельштама, с его собственной литературной практикой. Если же говорить о прагматической ценности «зрительской карты» или «киноконкорданса» Мандельштама, то хочется надеяться, что с их помощью кто-то из исследователей и читателей прояснит для себя или по-новому поймет какие-то «простые» и «сложные» фрагменты мандельштамовского творчества.

АМ Были у Мандельштама основания рассчитывать на замену переводческой деятельности, которой он очень тяготился, работой в кинематографе? И что включало в себя понятие «работа в кинематографе» для Мандельштама, к примеру, в 1926 году, который вы считаете для него важным?

СШ Сказать откровенно, не имеющий реального опыта сценарной и иной кинематографической работы и не слишком жалуемый культурной средой того времени Мандельштам на первом этапе контактов со сферой киноиндустрии мог рассчитывать с ее стороны только на пробные шаги. Что и осуществилось в реальности: неосуществленный абстрактный заказ на абстрактный сценарий и три рецензии (в том числе и только на украинском языке) на проходные кинокартины. Утверждение поэтом в середине февраля 1929 года в письме отцу о предстоящей гипотетической работе в Киеве во Всеукраинском фотокиноуправлении в статусе редактора-консультанта осталась несбыточной надеждой (если изначально не была явной фантазией).

АМ Какую роль сыграл Виктор Шкловский к привлечению Мандельштама к кинематографическому процессу? И вообще, как вам кажется, почему для современного мандельштамоведения фигура Шкловского, сыгравшего в биографии поэта, в становлении самых разных составляющих его художественного мировоззрения немалую роль, по существу не выходит за традиционные рамки современника?

СШ Очевидно, роль Шкловского в «кинематографизации» Мандельштама была, если можно так сказать, основополагающей: в 1925–1926 годах, он, войдя в дирекцию одной из кинофабрик, обращался к своим знакомым литераторам с «коммерческим» предложением писать киносценарии, которые независимо от их дальнейшей судьбы будут щедро оплачены. В таком контексте необходимо учитывать, что в середине 1920-х годов Шкловский имел статус одного из самых ярких филологов-«формалистов» и прозаиков-новаторов, то есть автора, в различных аспектах активным образом влияющего на текущий литературный процесс. Помимо этого он занимал заметное место в современном кинематографе в качестве сценариста и, условно говоря, киноведа. И потому кажется возможным с достаточной долей уверенности утверждать, что именно его приглашение к такого рода работе стало для Мандельштама импульсом к формированию «практического» интереса к киноискусству. Это нашло детальное отражено в его письмах жене в феврале-марте 1926 года и годом позже прямо упомянуто в иронической заметке «Я пишу сценарий», а также фактографически подтверждено во «Второй книге» воспоминаний Надежды Мандельштам. Более того, кажется допустимым говорить о том, что в целом Шкловский безусловно сыграл в биографии и творческой судьбе Мандельштама роль, которую невозможно преувеличить и значение которой сопоставимо только с тем, которое имела для него личность Гумилева. Насколько можно судить по имеющимся на сегодня данным, именно с середины 1920-х годов разностороннее общение двух современников стало по-настоящему активным и приняло дружеский характер.

На вопрос о том, почему такие важнейшие обстоятельства выпали из поля зрения современного мандельштамоведения, трудно ответить точно и прямолинейно. Возможно, на данный факт повлияла определенная неоднозначность личности Шкловского для тех, кто формулировал собственный биографический образ или исследовательскую оценку Мандельштама (и поддерживал формировавшийся с начала 1970-х годов миф о нем) в устойчивой системе идеологических координат.

АМ Надежда Яковлевна ведь переписывалась с Еленой Сергеевной, и, говорят, даже приятельствовала с ней, по крайней мере, в Ташкенте. Находите ли вы что-то общее между этими двумя Маргаритами русской литературы?

СШ Строго говоря, единственную успешную попытку описания этого нетривиального явления отечественной культуры предпринял Дмитрий Михайлович Сегал, в 2004 году в XIV томе иерусалимского издания «Jews and Slavs» опубликовавший очерковую заметку «Русские вдовы в двадцатом веке», ставшую доступной российскому читателю в фундаментальном, почти тысячестраничном собрании его исследований, увидевшим свет в издательстве «Водолей Publishers» в 2006 году. При этом с субъективной читательской точки зрения одну из строк стихотворения Пушкина, использованных автором в названии статьи: «Смиренная, одетая убого, / Но видом величавая жена», — по отношению к Надежде Мандельштам, наверное, следовало бы исправить: «видом величавая вдова» или вспомнить: «Над школою надзор хранила строго…».

АМ Хотел бы задать вам еще вопрос о так называемом «теневом окружении» Мандельштама, что это, какой по счету круг посвященных, кто в него входил или мог входить и можно ли тут обнаружить что-то новое в биографии поэта?

СШ Насколько понимаю, речь идет о стихийно сложившемся цикле статей последних лет, посвященных прямым и опосредованным взаимоотношениям Мандельштама с некоторыми его современниками, не входившими в число ближайшего окружения поэта, но оставившими свой собственный заметный след в истории русской культуры XX века: Сергее Маковском, Иване Аксенове, Марии Моравской, Юрии Терапиано, Константине Вагинове и других. Этот «проект» стал своего рода логическим продолжением работы над «Мандельштамовской энциклопедией», и его «участниками» явились те представители культурной среды 1910–1920-х годов, чьи имена были (а иногда остаются и по сей день) известны широкой литературоведческой науке и читательской аудитории лишь в отраженном свете биографии и творчества Мандельштама. (Попутно следует уточнить, что выражение «теневое окружение» — никак не оценочная категория по отношению к мандельштамовским современникам.) «Внешний» аспект этой ситуации наглядно характеризует дискуссионная реакция западных коллег на упоминание в статусе таковых фигур, например, Михаила Карповича — профессора-историка Гарвардского университета, многие годы редактора одного из главных периодических изданий русской эмиграции, нью-йоркского «Нового Журнала» — совершенно «потерянного» в России и «вернувшегося» лишь в самом конце 1980-х годов после публикации в рижской «Даугаве» его небольших, но бесценных мемуарных заметок о встречах с Мандельштамом во время пребывания того в Париже зимой 1907 — весной 1908 годов. Еще более яркий пример представляет собой ситуация с Константином Мочульским, чье имя в свете самой деятельной позиции, которую он занимал в художественной и религиозно-общественной среде Русского Зарубежья до последних дней жизни, упоминать в научных публикациях на родине до конца 1980-х годов было невозможно. Оно также вернулось в активный читательский оборот только после издания на родине в конце 1980 — начале 1990-х годов мемуарного очерка Мочульского о встречах с поэтом и его опубликованной в эмиграции рецензии на автобиографическую прозу Мандельштама «Шум времени».

И таких имен немало, как, в частности, до сих пор «не вернувшиеся» из эмиграции не только к читателям, но и к большинству исследователей юные знакомые Мандельштама по Феодосии 1920 года, начинающие поэты Андрей Седых (Цвибак), автор неоднократно издававшегося за рубежом, но «потерянного» в России мемуарного очерка «Волошин и Мандельштам», и Александр Соколовский. Или, скажем, уже увиденные искусствоведами, но все еще должным образом не замеченные мандельштамоведами художники Климент Редько и Ниссон Шифрин и многие-многие другие. Увы, как справедливо утверждал сам Мандельштам: «Немногие для вечности живут…».

Афанасий Мамедов Не является ни для кого секретом, с каким пиететом Иосиф Бродский относился к мемуарной прозе Надежды Яковлевны: «…Эти книги растолковали сознание русского народа». С не меньшим пиететом относились к ней и другие поэты — современники Бродского, да и в последующие два-три десятилетия Надежда Яковлевна вниманием поэтов не была обделена. А что сейчас, какая роль положена вдове Мандельштама?

Данила Давыдов Безусловно Надежда Яковлевна Мандельштам — неотменимая часть образа самого Мандельштама, но и, кажется, ее сейчас полноправно воспринимают как самостоятельного автора (такое отношение канонизировано выходом двухтомника Надежды Яковлевны). Это, по-моему, правильно, так как восприятие Надежды Яковлевны ранними мандельштамоведами было отчасти запрограммировано ею самой; вместо человека со своей субъективной позицией ее полагалось воспринимать как безупречную свидетельницу и чуть ли не единственный возможный критерий в оценке мандельштамовского наследия. Надежда Яковлевна, как известно, цензурировала публикации Осипа Мандельштама, отчасти даже искажала реальные факты (и, кажется, вполне сознательно). Ее претензия на равное вместо в своеобразном «тройственном союзе» наравне с Мандельштамом и Ахматовой как минимум неадекватно реальности. Самое, однако, печальное, что мандельштамоведение долго находилось под диктатом интерпретаций Надежды Яковлевны и выстраиваемого ею биографического мифа «Осип Мандельштам». Из жизнеописания поэта вычеркивались все прочие женщины, но главное, Мандельштам в интерпретации Надежды Яковлевны представал безупречно антисоветским автором (и такой взгляд на Мандельштама был укоренен среди позднесоветской интеллигенции, образцовым примером чему служит книга Бенедикта Сарнова «Заложник вечности»). Сюда же надо отнести и стремление к тотальной христианизации мандельштамовского наследия (проистекавшего, понятно, из круга о. Александра Меня, к которому Надежда Яковлевна принадлежала). Понятно, каким диссонансом в этом смысле звучали слова того же Бродского, назвавшего сталинскую оду Мандельштама «гениальной» (кстати, не могу вполне согласиться с вами: отношение Иосифа Бродского к Надежде Яковлевне было более амбивалентным, нежели вы говорите). Тем более революционно выглядели работы Михаила Леоновича Гаспарова о гражданской лирике Мандельштама 1937-го года, задавшие совершенно новый вектор развития мандельтштамоведения, не могущего существовать теперь без понимания Мандельштама как советского автора (при всех необходимых оговорках). В этом смысле Надежда Яковлевна, кажется, лишилась символической диктатуры и воспринимается теперь как самостоятельная фигура со своими взглядами и позициями.

АМ А существует ли в современной поэзии, наряду с огромным количеством поэтический откликов на стихи Мандельштама, что-либо связанное с личностью и образом Надежды Яковлевны?

ДД Серьезные тексты почему-то не вспоминаются, хотя на краю сознания что-то брезжит.

АМ Сейчас уже известно, что Осип Мандельштам не только написал «Кремлевского горца», он его еще и читал, причем крайне не осмотрительно!.. Что заставило его пойти на открытое столкновение с властью, лично с горцем? Было ли это с его стороны сжиганием мостов?

ДД Вряд ли это было сознательной позицией. Здесь надо смотреть на все устройство личности Мандельштама — в том смысле, в котором его понимание нам доступно. Стоит вспомнить и о невероятной истории про то, как Мандельштам, вырвал из рук Якова Блюмкина пачку расстрельных ордеров и порвал их.

АМ Да, эту историю описал Георгий Иванов в «Петербургских зимах»…

ДД При всей апокрифичности история характерная, подтверждаемая и многими другими. Вспомним и другую историю — знаменитую мандельштамовскую пощечину Алексею Толстому уже в 30-х. Такого рода эксцессы совмещались в Осипе Мандельштаме с сильнейшей боязливостью; все это создавало совершенно специфический характер Мандельштама, который описывается Вадимом Рудневым (отчасти провокационно, но очень убедительно): «Мандельштам не был чистым шизофреником, он обладал двойным характером, в котором был сильным инфантильно-истерическим радикалом…» И далее: «… детскость и непосредственность, отсутствие мегаломанических черт в характере, как ни странно, позволяют разгадать именно на его стихах тайну шизофрении как галлюцинирующей галлюцинации». Иными словами, мандельштамовское вопрошание: «Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?» во многом объясняет ту смещенность реальности, в которой пребывал Осип Мандельштам. Однозначно политическая (не в адекватном смысле политического смысла всякого жеста, но в редуцированном до перестроечной публицистичности) интерпретация такого поведения Мандельштама, думается, крайне однобока.

АМ Данила, а как вы относитесь к воспоминаниям Георгия Иванова о Мандельштаме из «Петербургских зим»? Кажется, что они написаны с неким предубеждением, что «блестящий Жоржик» не мог чего-то простить Осипу Эмильевичу. И это «что-то» ведь потом перейдет — меняя очертания, но сохраняя суть — и в воспоминания Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»…

ДД Воспоминания Иванова и Одоевцевой давно пользуются репутацией откровенно лживых (к созданию этой репутации активно приложили руку и Ахматова, и Надежда Яковлевна). Меж тем, как показывают новые исследования (например, комментарии Олега Лекманова к одоевцевским «На берегах Невы») доля вранья здесь весьма умеренна, не превышая, так сказать, общемемуарную: скорее речь должна идти о каких-то ошибках памяти, псевдообразах прошлого, замещающих забытые фрагменты, но это ведь общая проблема мемуарного жанра как источника. (Дистанция во времени, кстати, совсем не обязательна: посмотрите-ка на вполне синхронные описываемому в них письма сотоварища Мандельштама по воронежской ссылке поэта и филолога Сергея Рудакова и поразитесь образу Осипа Мандельштама, там создаваемому). Ну, разумеется, речь не идет о таких чудовищных ляпах, как изобретенная Ивановым мандельштамовская «дочка Липочка».

АМ Чем объясняется тот факт, что у Мандельштама нет поэм?

ДД Монументализм советских поэм, даже самых блестящих — Пастернака, Сельвинского, менее прочитанного Шенгели — это все-таки «поэзия пота»; работа Мандельштама над текстом — кропотливейшая, как мы знаем по огромному числу редакций некоторых, в том числе центральных стихотворений Мандельштама, устроена иначе (ему надо было показать, что он пишет «с голоса»). Поэма 1920-30-х нарративна, а нарратив, понимаемый прямолинейно, как просто «повествовательность», глубоко противоречит мандельштамовскому методу. Можно, конечно, вспомнить ахматовскую «Поэму без героя», но это все-таки продукт совсем другого лирического «я» (при кажущихся точках схождения поэтик Ахматовой и Мандельштама). При этом «Стихи о неизвестном солдате» — это своего рода сверхплотная поэма (для поздне- и послемодернистской лироэпики грань между «лирической поэмой» и «большим стихотворением» вообще кажется не принципиальной). К тому же, если вспомнить заветы «генетической критики», рассматривающей произведение во всей целостности его черновиков и беловиков, то последовательная реализация текста в разных редакциях может восприниматься как своего рода гипертекстовая поэма.

АМ Как вам кажется, знал ли Мандельштам Лорку, Арагона, Элюара, осознавал ли, что движется в сторону сюрреализма?

ДД Арагона и Элюара знал, скорее, как коммунистов, нежели как сюрреалистов. Впрочем, ему должна была быть известна в воронежской ссылке антология «От романтиков до сюрреалистов» в переводе Бенедикта Лившица (автора, парадоксально отчасти близкого позднему Мандельштаму). Ранее, в эпоху расцвета сюрреализма, Мандельштам вряд ли ими особенно интересовался. Лорку при жизни Мандельштама не переводили, так что вряд ли он о нем что-то знал (до гибели его вообще в советской печати упоминали лишь мельком, да и после гибели пропагандировали исключительно за революционность и (особенно) за народность).

Вообще, сближение Мандельштама и сюрреализма, по-моему, большая натяжка. Даже обэриуты, если и были близки классической сюрреалистической программе в духе Бретона, то разве в каких-то отдельных аспектах. Вряд ли есть что-то более далекое от мандельштамовской поэтики, нежели бретоновское определение сюрреализма: «Чистый психический автоматизм, имеющий целью выразить, или устно, или письменно, или любым другим способом, реальное функционирование мысли. Диктовка мысли вне всякого контроля со стороны разума, вне каких бы то ни было эстетических или нравственных соображений». Мандельштам, по его собственному определению — «смысловик», для его (и отчасти ахматовского) позднего письма характерно то, что названо в знаменитой «статье пяти авторов» (Ю.Д Левин, Д. М. Сегал, Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров, Т.В, Цивьян) «семантической поэтикой»: «Коррелятом к представлению о синхронической истории, скрепляемой нравственно личностной памятью, было создание Мандельштамом и Ахматовой особой — семантической — поэтики, в которой гетерогенные элементы текста, разные тексты, разные жанры (поэзия и проза), творчество и жизнь, все они и судьба — все скреплялось единым стержнем смысла, призванного восстановить соотносимость истории и человека. Эта поэтика, выработанная сознательно, явилась, с другой стороны, как бы естественной реакцией самого языка на судьбу и как таковая встала в ряд ценностей, образующих потенциальную культурно-историческую парадигму».

АМ Вы согласны с тем, что Мандельштам — самый «темный», самый герметичный поэт в русской литературе и что он единственный, кому эту «темноту» прощали?

ДД Мандельштаму ничего не прощали, современники (не только младшие и не только ультрасоветские) воспринимали его как архаизм. Даже Тынянов говорит о Мандельштаме с настороженностью: «У Мандельштама нет слова — звонкой монеты. У него есть оттенки, векселя, передающиеся из строки в строку. Пока — в этом его сила. Пока — потому что в период промежутка звонкая монета чаще всего оказывается фальшивой». Лев Лунц писал жестче: «Гумилев — большой поэт, Мандельштам — большой поэт. Но если бы они были еще в два раза значительней, им не искупить этим своей вины: они создали мертвую школу». Илья Сельвинский, кажется, пустил в оборот каламбур «мандельштамп» (наряду с «пастернакипью»). Те немногие из поэтической молодежи, кто откровенно ориентировался на Мандельштама (Александр Ромм, братья Лев и Борис Горнунги), были (по крайней мере, в этом) откровенными маргиналами.

Так называемая «герметичность» своя была у обэриутов (особенно Александра Введенского), и если Мандельштам воспринимался как архаизм, то они и вовсе существовали как бы вне публичной литературы. Так же, как и Андрей Николев, к примеру, или Георгий Оболдуев (не будем, чтобы не усложнять, говорить еще и о «темных» поэтах эмиграции — от Бориса Поплавского до Бориса Божнева, кстати говоря, реально близких если не сюрреализму, то дадаизму). Требовался языковой коллапс середины века, чтобы в основу той поэтики, которую можно условно считать современной, легли бы именно загадочно пересекшиеся мандельштамовская и обэриутская линии.

Что же касается собственно природы этой самой «герметичности» — то это всего лишь иное обозначение той самой «семантической поэтики», по самой своей природе устроенной для бесконечного порождения новых смыслов. Вообще, по поводу кажущейся недоступности и «темноты» Мандельштама хотелось бы сказать словами выдающегося мандельштамоведа Ирины Михайловны Семенко, с которыми я солидаризируюсь: «При жизни Мандельштама было распространено мнение, что его поэзия — для немногих, что она отличается сугубой сложностью, трудностью. Время не стоит на месте — и уже редкий читатель в наши дни не понимает стихов Мандельштама, иногда и действительно трудных. Кроме того, не надо доказывать, что поэзия по своей природе — не из „легких“ искусств; она отличается многосмысленностъю, особой ассоциативностью, некоторой смысловой прикровенностъю. Возможность изучения поэзии основана на этом ее свойстве».

АМ Все знают о письме Мандельштама Пастернаку — благодарственному и очень политесному, в котором Осип Эмильевич восторгается количеством написанного Пастернаком. В этой связи хотел бы задать вам вопрос: много или мало написал сам Мандельштам? Многие сетуют, что очень мало…

ДД А сколько нужно этим самым многим сетующим? Многие могли б и поменьше — тот же Пастернак, например, или даже такая абсолютная фигура, как Блок. А у Мандельштама практически нет не то что слабых, но даже и проходных текстов (ну, разве кроме самых-самых ранних). Главное же вот в чем: многие десятилетия интерпретируют одни и те же тексты Мандельштама, и конца этой практике нет, а значит, тексты эти, действительно, содержат в себе такую плотность потенциальных смыслов, что их еще раскручивать и раскручивать. Огромность мандельштамовского наследия в его многомерности, а не физическом объеме.