Лучшие рецензии автора | Рейтинг |
Книга о русских людях | +45 |
Бытие и время | +41 |
Гиперпространство. Научная одиссея через параллельные миры, дыры во времени и десятое измерение | +41 |
Богомолье. Повести | +41 |
Микеланджело | +40 |
Книга, впрочем, как и сам автор - вполне себе с крыльями: буквы на страницах будто напитаны не тяжким свинцом, а летучим гелием, хотя временами кажется - и куда более невесомой, но гораздо более революционно взрывоопасной начинкой - гремучим водородом. Проза автора в самом деле летящая - над собственной, недлинной ещё судьбой; над собственной, непутевой, как всегда, страной; над всем, что лечит, ранит, любит и ненавидит, когда хочется всему этому смело подставить своё лицо и не ждать от жизни...
Странно, но есть люди, которые после прочтения этой потрясающей книги (или просмотра фильма) делают кислую мину: мол, подумаешь, аристократическая старушка прикидывается мудрой и чего-то там учит... Кинуть камень в заведомый шедевр - очень по-нашему...
Одно можно сказать: Лилиана Лунгина - человек, отсутствие которого отдается сиротством всем . И стране - в особенности...
Идеальная настольная книга для тех вождей, генералов и прапорщиков, что обожают войну. Дабы заглянуть в зеркало и устрашиться - самих себя, собственного безумия. "Мир, в котором запрещено убивать отдельно взятого гражданского человека, но разрешено сбрасывать тысячу тонн взрывчатки на жилой район, иногда заставляет меня задуматься: не является ли наше Земля психиатрической лечебницей какой- то другой планеты?"
Нельзя не прочитать. Особенно - сегодня...
Романы Орхана Памука обладают одной особенностью - они затягивают, как водоворот, выбраться из которого почти невозможно. И это - здорово. В этом, одном из ранних, датированном 1980-1983 годами, как и в последующих тема вечная: предначертанности судьбы и непредсказуемости её изгибов. Жизни и смерти. Тепла семейного очага и студенности пепла, оставшегося от его утраты. Сюжет книги - семейная сага о трёх поколениях турецких интеллектуалов, разошедшихся по разным возрастным, моральным,...
Настоящая современная классика!
Памук - автор, романы которого засасывают как воронка. Вырваться из них почти невозможно. Во всяком случае, мне пока не удалось. О чём нисколько не жалею. Эта книга - одна из ранних, о чем можно судить не только по дате в конце (1980-1983), но и мелькающими в ней деталям: именами Брежнева и Картера, актуальности турецких коммунистов и националистов, обкуренности турецких мажоров и проч. Книга - о жизни и смерти. О непоправимости того и другого. О её единственности и неуменее повторить. О...
В общем - о том, о чем всегда пишет Орхан Памук, сделавшийся в XXI веке вполне себе турецким Львом Толстым. Хотя герои этого романа частенько перечитывают "Отцов и детей" Тургенева...
Настоящая современная классика!
Понимаю, что "Русский Букер", что "Большая книга", что масса восторженных откликов, что автор с по-настоящему гражданской позицией (что сегодня - подвиг), и всё равно дочитать не смог себя заставить. Недотянул каких-нибудь страниц двадцать. Так и не захотел узнать, чем закончатся злоключения героев. Не знаю - почему... Если бы, думаю, читал до 2022 года, наверное бы понравилось - много точных наблюдений, меткий язык, богатая фантазия. Сейчас - кажется вчерашний день....
Жаль - книга-то в принципе талантливая. И автор - замечательный. Но, увы, такова наверное судьба хорошей русской прозы вчерашнего дня - она не смогла перешагнуть в день сегодняшний. Точнее - в опустившуюся на его место ночь...
Умная, точная и насыщенная книга о русском хаосе междинастического периода конца XVI - начала XVII веков. Так называемом "смутном времени". С обоснованием неизбежности государственного разлада после "срыва резьбы" административными дикостями Ивана Грозного. С подробным анализом сонма противоборствующих сил в борьбе за выпавшие из жестоких властных рук скипетр и державу. С вескими доводами в пользу преобладания гражданской инициативы перед государственной в противоборстве со...
Очень современно звучит. И - основной вывод, и - вся книга .
Настоятельный совет - прочитать.
Хайдеггер утверждал, что философии в Советском Союзе не было. Хотя философами назывались многие. Были факультеты, кафедры, диссертации, даже - академический институт. Короче - многое, что имитировало классическую, не замутненую идеологией, "любовь к мудрости" . Многое, кроме, пожалуй, одного - самих философов.
Они явились позже. С большим опозданием. Не на на год, не на два, а - на десятилетия, только через тридцать лет после отправки "философских пароходов" из страны...
Они явились позже. С большим опозданием. Не на на год, не на два, а - на десятилетия, только через тридцать лет после отправки "философских пароходов" из страны долой. Выращивались заново. Дерзко. Подспудно. И все равно успели только к финалу. Когда опускался занавес. Когда прекращалось действо...
Страна пережила своего лучшего философа всего лишь на год. Сердце Мераба Мамардашвили остановилось в ноябре 1990-го. Во Внуковском аэропорту. Во время пересадки из Америки в Тбилиси. "Философский самолёт" на этот раз не компенсировал исход "философского парохода". Осиротевшую мысль некому было теперь усыновить. Страна сама терялась в мыслях. Пока не потерялась совсем...
Пятигорский называл его единственным. В стране, где отменили философию, стать таковым и легко, и сложно. Мамардашвили стал. Хотя и окружённый не менее гениальными сокурсниками МГУ 50-х. В философии, впрочем, это не гарантирует контрамарку в вечность. Туда забирают по каким-то иным критериям. Подчас неизвестным и самим их носителям.
Он был разный. Советским по времени и антитоталитарным по существу. Свободным, но не бунтарским. Просветитель, но не диссидент. Мягкий, но непреклонный. Разнообразный в целостности своей. Лоялен к Марксу, но никогда - к марксизму.
Партиец дворянских кровей. Лишний грузин. Лишний москвич. Желанный европеец. Гражданин (как предрек когда-то боготворимый им Пруст) неизвестной пока ещё страны.
Он проповедовал мысль. А следовательно - свободу. Проповедовал ее и созидал. Учил свободным быть, а не считаться. Таковым быть каждую минуту, оплачивая пребывание в ней по гамбургскому счету. Не скупясь. За дёшево бывает только рабство. Бежать его - вот смысл всего,о чем поведал нам Мамардашвили. А спутники к свободе таковы: Сократ, Декарт, а также Кант, плюс человек, творящий каждый день себя.
Мамардашвили стал синоним эпохи. Вознесшейся, но ушедшей. Давно закончившейся, но не покидаюшей нас никогда. Создавшей фундамент новому мышлению. Точнее - освободившей это самое мышление от долго нависающего над нами страха мыслить, созидать, рождаться...
Если честно - читал с двух раз. В первый - показалось чуть легковесно. Этакий штрих-пунктир мастера, наброски, эскизы, заметки на полях...
Второй раз - "пробило". Да, именно так должны возводится итоговые вещи: не монументально и тяжело, а легко и воздушно. Ближе к небу, свету и вечности...
Трудно сказать, много ли выпускников Гарварда покоятся у Кремлевской стены. Рядом со Сталиным, Калининым, Пельше, Андроповым и т.д. Есть подозрения, что Джон Рид один такой. Да и не факт, что перспектива такого посмертного соседства пришлась бы деятельному Риду по нраву, не только загляни он в наше ближайшее будущее, но и побесстрастней разберись в настоящем. Говорят, в финале Джон Рид изрядно разочаровался а результатах так талантливо им же описанных "десятидневных" потрясениях...
А пока буйный и жадный до экстравагантной новизны Джек (так его звали университетские товарищи, когда в Гарварде он своим темпераментом зажигал трибуны футбольных болельщиков и смело дирижировал ими, ведя свою команду к победе ) мечется в смутном октябре 1917 года по кипящему Петрограду с блокнотом и страстью точно запротоколировать историчность момента. Обнаруживается в самых ключевых и беспокойных местах. То внемлет бесконечным речам большевистских повстанцев в Смольном. То конспектирует спитчи негодующих от их коварства депутатов Городской думы. То срывает политические афиши с городских тумб, коллекционируя таким нехитрым образом архив документов октябрьского восстания. То трётся в толпе колеблющихся между бунтом и присягой солдат и матросов. То объявляется вдруг в Зимнем дворце в тот самый момент, когда туда пожаловали большевики с винтовками. То чуть не оказывается ими арестованным, как явный пособник иностранной буржуазии...
Его глаз меток, перо остро, энергии - на пятерых. Вокруг - море разливанное точек приложения неукротимого таланта публициста. "На Невский, казалось, высыпал весь город. На каждом углу стояли огромные толпы, окружавшие яростных спорщиков. На перекрестках дежурили группы солдат с примкнутыми штыками. Краснолицые старцы в богатых меховых шубах показывали им кулаки, а богато одетые женщины осыпали их бранью". Крикливая и дерзкая мешанина октября сама рвалась на страницы горячих репортажей Рида. Подогреваемых к тому же острым сочувствием их автора к вихрю очистительных перемен.
Его "Десять дней, которые потрясли мир" потрясли публику тоже. Хотя - избирательно. Самыми титулованными и доброжелательными рецензентами книжки оказались Ленин и Крупская. После - книжку канонизировали и по существу тихо запретили, выхолостив суть. Потому что, наверное, слишком точна . Что редко сочетается с предполагаемой святостью. Когда, например, в числе топовых персонажей Октября всплывают не столько Ленин, сколько Троцкий. Не Сталин вовсе или Дзержинский, а Каменев с Зиновьевым или какие-нибудь Крыленко, Шрейдер и Лазимир.
Сказать, что он был социалист, марксист и проч. было бы банальным упрощением. Он был горящем факелом жизни, в которой было место всему: и книгам, и бизнесу, и политике, и спорту, и поэзии, и дамам, и революции, если та сулила новизну и стремительное ускорение потока жизни. Неважно где: в Мексике, Сербии, Германии, России. А чаще всего - в окопах войны, где, как правило, и принимаются роды новых эпох. А может - происходят их похороны.
В 1915 его не пускают репортёром "Метрополитена" во французскую линию обороны, потому что в предыдущей командировке - в немецкие окопы - он выпустил пару пуль в сторону противника, конечно, наугад. Бравады ради. Ранее - засыпал редакцию яркими репортажами из гущи мексиканских повстанцев, навлекая на себя с одной стороны восторг живостью изложения, с другой - негодование близостью с жестокосердными вождями гражданских побоищ.
В итоге Риду удалось ткнуть публику носом в ужасы кровавых военных распрей. В исходную бесчеловечность любых войн. Даже, как выяснилось, революционных. О чем, впрочем, Джон Рид не всегда догадывался, упиваясь бушующем вокруг него политическим штормом и "счастливой" возможностью поплотнее втиснуть освежающую бурю в очередной гвоздевой репортаж. Даже, если из меткого репортажа торчали обломки растерзанных военным либо революционным смерчем цивилизационных крепежей.
В этом - в точности и чистоте яростной публицистики - Рид оказался непобедим. Он не создавал её в ходе своих приключений, она тащила его за собой, заставляя не изменять принципу объективной журналистики, если даже он, этот принцип иногда отчаянно сопротивлялся ему...
Бертран Рассел - один из тех редких философов, которые не философствуют. А умно, тонко, легко, светло и доходчиво рассуждают. Обо всём рассуждают, на что фокусируется мысль. О неуклюжести истории, то и дело обрашивающей на человечество камнепад войн и разрушений. О нравственности и её возможных суррогатах. О душе. О политиках. О самых вычурных из них - коммунистах и фашистах. О насекомых также, о кометах, о машинах, книгах, странах, народах и даже... философах.
Отличная разминка для ума и...
Отличная разминка для ума и радость приобщения к блестящей литературе.
Беда и одновременно слава книжек Оруэлла в том, что с годами они становится всё более востребованы и читаемы. Как этот, например, сборник пугающе прозорливых и глубоких эссе кануна и начала Второй мировой войны. С натуралистическим вскрытием всех язв тоталитаризма, приведших цивилизацию к риску укокошить себя и всё вокруг в угоду безумным пристрастиям к шовинизму, национализму, коммунизму и прочим "выхлопам" покинутых разумом голов.
Увы, читается будто написано о дне сегодняшнем...
Очень своевременная книга. Может быть даже самая актуальная для современной России. Правда, чуть запоздавшая. Лет
этак на двадцать... Узнал о ней из списка лауреатов премии "Просветитель" Дмитрия Зимина за 2023 год. Поскольку рекомендация 100-процентная, сразу решил купить и прочитать. Точно - о сегодняшнем дне. Хотя анализируется исторический период кануна Первой мировой войны. Совпадения ужасающие. Особенно - в части формирования национально-имперской мифологии, главного...
этак на двадцать... Узнал о ней из списка лауреатов премии "Просветитель" Дмитрия Зимина за 2023 год. Поскольку рекомендация 100-процентная, сразу решил купить и прочитать. Точно - о сегодняшнем дне. Хотя анализируется исторический период кануна Первой мировой войны. Совпадения ужасающие. Особенно - в части формирования национально-имперской мифологии, главного движителя внутренних репрессий и внешней агрессивности. И её идейного фундамента - искаженного понимания патриотизма на государственном уровне. Следствием чего всегда становится война.
Настоятельный совет - прочитать и задуматься .
Русской литературе всегда недоставало настоящего критика. Причем, сравнимого по таланту с самими великими оппонентами. Гоголю, скажем, повезло, ему ещё при жизни за назилательный перебор хорошенько "всыпал" Белинский, потом - Аксаков, а вот Тургеневу, Достоевскому и Толстому - тут явно "не подфортило". Достойная критика пришла к ним много позже - в лице того же Набокова. Не банальное критиканство и злопыхательство, скажем, той же церкви в адрес Льва Николаевича, а...
Жаль, что книги нет в школьной программе. Отличный литературный тренинг!
Если весь мир воспринимает Пушкина через сияющий хрусталь его божественных стихов, то есть случай, где угол зрения на творчество гения слегка смещён и несколько размыт вуалью его обворожительной супруги. Изящная и назидательная переписка с которой стала одним из краеугольных камней пушкиноведения. И - просто потрясающим по красоте и уму эпистолярным сокровищем. Скажем, та же «болдинская осень», как следует из переписки, случилась в творчестве поэта не без влияния родственников будущей жены,...
Короче, чего не сделаешь ради молодой красавицы-невесты. А потом - жены...
Пушкинский гений в письмах любимой блестящ, ироничен, открыт и задушевен...
Маленький шедевр!
Думаю, очень полезное чтение перед посещением Пушкинского музея, особенно - той его части, где представлены шедевры импрессионизма. А уж по выходу из него не взять в руки эту книгу (о тех, кому, собственно, Россия и обязана приобретением великих полотен Ван Гога, Сезанна, Монэ, Сислея, Ренуара, Дега, Матисса, Пикассо) - так вот, не прочитать эту книгу уже будет невозможно. Три великих коллекционера (точнее - больше, учитывая семейные пристрастия к собирательству в домах Щукиных и Морозовых)...
Скажем, яркая судьба жены одного из братьев-коллекционеров Морозовых - Маргариты Кирилловны, искренне
проникнувшейся главной страстью мужа - коллекционированием шедевров живописи. Миша Морозов, а потом и его брат Иван буквально заболели этим делом - упрямо опустошая свои кошельки на лучшие полотна. Так в доме Маргариты Кирилловны поселятся ставшие в последствии бесценными полотна пока ещё мало кому известных Гогена, Сезанна, Мунка, Ренуара, Левитана, Врубеля. Последнего, скажем - знаменитая "Царевна-Лебедь", купленная Мишей Морозовым у скромного автора всего-то за триста целковых. Или - Ренуар и его бессмертная"Жанна Самари": также навсегда прописалась в России с лёгкой руки (точнее - лёгких рук) блестящей четы Морозовых.
Всего 84 художественных шедевров останется после раннего ухода мужа в руках Маргариты Кирилловны. Их она не замедлит завещать Третьяковке, оставив лишь малую часть в пожизненное пользование себе с последующей передачей в дар России. Те, впрочем, Россия сама в скорости у меценатки отберёт, став после 1917 года советской. И картины отберёт, и дом, и капиталы, точнее те самые средства, что Маргарита Морозова неустанно жертвовала на поддержку писательского, издательского, научного, музыкального и живописного дела.
В её культурно-просветительской орбите вращались изысканный Скрябин, и модный Андрей Белый, погрузившиеся в философствование Соловьев и Трубецкой, синтезировавшие этот процесс с православием - Булгаков и Флоренский, нащупавшие пути в импрессионизм - Серов с Коровиным, не обходил изящный круг друзей Поленов. Молодая богатая вдова организует издательство "Путь", выпуская в нем лучшие труды русских философов "серебряного века". Спонсирует журнал "Вопросы философии и психологии", держит общественно-политическую газету "Московский еженедельник". Финансирует школы, музеи, приюты. "Удивительная по уму и вкусу женщина, - писал о ней Василий Розанов. - Оказывается не просто "бросает деньги", а одушевлена и во всем сама принимает участие. Это важнее, чем больницы, приюты, школы".
С неё пишет портреты Серов. Сначала, правда, с её могучего супруга - умелого текстильного дельца и ярого коллекционера Миши, в полный рост, как с полководца. Потом на пару с Коровиным - с ещё более фанатичного приобретателя картин и ещё более знатного заводчика - брата Ивана. Правда, уже менее парадные и куда более проникновенные, сидящем за столом в тихом раздумье. Между тем изящество кисти Серова доходит до пиковых вершин именно в изображении самой совершенной и грациозной модели из морозовского семейства - Маргариты Кирилловны. Чтобы в конечном итоге блеснуть шедевром русской живописи, обессмертив имя её любимого сына - маленького Мики. Его нежный образ кисти гениального Серова станет одной из ярчайших и самых притягательных звёзд экспозиции Третьяковской галереи.
Очень действенный способ - постигать живопись даже не через авторов (что само собой обязательно), а через их страстных поклонников - коллекционеров. Причем - великих, как в данном случае.
Огромное впечатление и настоятельная рекомендация - прочитать!
Книга, про которую точно знаешь, что прочитав возьмёшься вновь перечитывать. Не потому, что она тебе понравилась, а потому, что ты понравился ей. До "Игры в бисер" никогда не думал, что так бывает. Книга сама зашла к тебе в душу и рассказала, кто мы есть такие. Предупредила, кем быть не должны. Предсказала, как трудно вообще кем-либо состояться. А состоявшись - понять, что ты ещё в самом начале пути.
Борис Слуцкий – один из самых пронзительных и точных поэтов XX века. Философски драматичный, изысканно угловатый, лирически нервный. Блестяще зарифмовавший смысл жизни в самые мрачные ее времена, смысл времени в самые безжизненные ее периоды.Но прежде - долго и мучительно искавший свой поэтический голос в жестокую военную пору, когда поэзии пришла пора умолкнуть. И всё, что рвалось быть выплеснутым в поэтические строки, сначала оседало в записных книжках и дневниках. Долго искало своего...
Если кто-то жизненный опыт собирал по крупицам, то Слуцкий – по осколкам: мин, снарядов, судеб, эпох. От того, видимо, так колючи с виду и нарочито угловаты его накрепко сбитые стихи и проза. Точно прочный каркас, что удерживает от падения страшную эпоху. Ей этой эпохе - Слуцкий платит дань литературной честностью. Мучительной привязанностью. Драматичной раздумчивостью. Горькой прозорливостью. "На следующую войну я буду собираться умнее", - обречённо обещает уставший от войны поэт в своей записной книжке .
Книга целебная. Но, как большинство лекарств - горькая...
Историю Турции можно смело делить на "до Памука" и "после". Ибо Орхан Памук уверенно закрепил Турцию в ранге литературных держав, привив к почти засыхаюшему древу Османской культуры, новые мощные ростки философской беллетристики, вымахавшие сегодня до уровня настоящих вершин мировой литературы.
Эта книга - недра соседней с нами цивилизации - Османской. Её средневековые корни, соки, обычаи, искусства, нравы...
Глубина проникновения в сокровищницу цивилизации - потрясающая....
Эта книга - недра соседней с нами цивилизации - Османской. Её средневековые корни, соки, обычаи, искусства, нравы...
Глубина проникновения в сокровищницу цивилизации - потрясающая. Фон - средневековая художественная миниатюра. Драматургия - попытка национально и историко-культурнрй самоидентификации наших древних соседей по географической карте - турков.
Книга, способная вспахать и обогатить прежние представления об этой части света .
Если совсем коротко - шедевр...
Довольно энергичная, стильная, жесткая, умная книга. Абсолютно топовый сюжет: скандинавское захолустье, буйная молодежь, статусные родители, житейские и спортивные стычки, насилие, дружба, трусость, любовь, измены... В итоге: почти что гамлетовское - "быть или не быть?". Смалодушничать, изменить себе и комфортно следовать вместе с толпой или набраться мужества и, не уронив достоинства, почти в одиночку противостоять жестокому человеческому стаду.
Довольно мускулистая вещь, хотя и...
Довольно мускулистая вещь, хотя и одноразовая. Перечитывать не придется. Что, может быть, и не так плохо. Сегодня в литературе лучше идти, не оборачиваясь.
Такие бы книги изучать в школе. Впрочем, они бы там поизносились и одрябли, потеряв столь драгоценное сияние настоящего человеческого достоинства. А книга именно об этом.
О явлении могучего качества человеческого духа и воли – умении побеждать собственные поражения. Превращая оплакивание связанных с ними утрат в слезы умиления и надежды. Делая фиаско триумфом. Отступление – штурмом. Гимном всесилию слабых физически, но сильных духом людей.
"Если бы мы остались живы, - вынесена на...
О явлении могучего качества человеческого духа и воли – умении побеждать собственные поражения. Превращая оплакивание связанных с ними утрат в слезы умиления и надежды. Делая фиаско триумфом. Отступление – штурмом. Гимном всесилию слабых физически, но сильных духом людей.
"Если бы мы остались живы, - вынесена на обложку запись из дневника капитана Скотта, - я бы такие вещи рассказал о мужестве, выносливости и отваге моих товарищей, которые расшевелили бы сердце каждого англичанина..."
И не только англичанина - добавим от себя...
"Эти нескончаемые русские слова!.." - пожалуй, главная мысль этого вымученного всем на беду шедевра. Препарирование стада оголтелых насекомых и раздувание их значимости до мессианских масштабов. Если бы автор был чуть более самокритичен, то обошёлся бы в названии книги единственным числом и не замахивался бы на множественное. Глядишь, и что-то бы в России сложилось не в русле выдуманных здесь "пророчеств", и рассекреченных "аксиом". Скажем - самой русской из...
Вещь из разряда тех, что полезно прочитать, но ещё полезнее - забыть...
Эта странная и полузабытая книжка претендует в нынешние неспокойные времена на роль бестселлера. Как оправдать погрязшее в бесконечных войнах человечество? Всему виной, как утверждает здесь русский космист Чижевский - солнечная активность.
"И вновь и вновь взошли на Солнце пятна,
И омрачились трезвые умы,
И пал престол, и были неотвратны
Голодный мор и ужасы чумы",
запишет он в те же годы, когда сочинял этот краеугольный труд.
Чижевский проштудировал две тысячи лет...
"И вновь и вновь взошли на Солнце пятна,
И омрачились трезвые умы,
И пал престол, и были неотвратны
Голодный мор и ужасы чумы",
запишет он в те же годы, когда сочинял этот краеугольный труд.
Чижевский проштудировал две тысячи лет ближайшей истории и нашёл неплохое совпадение пиков солнечной активности с пиками неуравновешенности и особой возбудимости масс. Скажем, пики эти пришлись на 1905 и 1917 годы, на 1939-ый. Сегодня они экстраполируются на начало 90-х в России, и начало 2000-х там же. На 2014 - ый год. И, увы – на нынешние 2023-2024 годы. То бишь, получается, питать особых надежд на усмирение горячих голов и остывание на земле орудийных затворов пока никак не приходится.
«В период максимальной возбудимости, - отмечает этой автор, - иногда бывает достаточно малейшего повода, чтобы массы воспламенились, подняли восстание или двинулись на войну. То, что в период минимума вызывает обычно спокойное обсуждение, в рассматриваемое время возбуждает массы и влечет восстание, войны, кровавые эпизоды. Массы жаждут движения, войска сдерживаются с трудом… Словом возбуждение возрастает необычайно и человеческий организм как бы требует разряда. Это объясняется тем, что совокупность указанных причин вызывает резкое изменение нервно-психического тонуса масс, повышая их нервно-психическую реакцию на внешние раздражения».
Теория, конечно, довольно эксцентричная, но притягивает уж больно ловкими попаданиями в самые болевые точки социальных неурядиц.
Стоит прочитать...
Оруэлл сочинял в конце 40-х годов антиутопию, а вышло пророчество. Читаешь - аж мурашки по коже. Будто сегодня написана. Министерство любви, Министерство мира, Министерство правды... А в сумме - изощренное людоедство. Страшно узнавать самих себя в этом зеркале. Страшно, но приходится. С ужасом и позором...
Если бы проникнуться этой вещью лет этак 30 назад, а лучше 40, то мы бы, глядишь, не оказались там где сейчас находимся .
Ещё важный момент - классический "новомировский"...
Если бы проникнуться этой вещью лет этак 30 назад, а лучше 40, то мы бы, глядишь, не оказались там где сейчас находимся .
Ещё важный момент - классический "новомировский" перевод Виктора Голышева. Брутальный и мудрый Оруэлл с его помощью заговорил с нами на точном, мощном и изысканном русском языке.
Интересный феномен: книга одного из последних гуманистов Европы об одном из самых первых из них. Оба - проповедники христианского мира, страстные отрицатели войн, ненависти, односторонности, ограниченности. Цвейг, как и Эразм - стойкие критики любых идеологий, рождающих фанатизм и конструирующих в итоге неизбежное насилие. Оба потерпели прижизненный крах своих гуманистических идеалов: Эразм дожил до казни своих ближайших единомышленников Беркена, Мора, Фишера, Цвингли; Цвейг - до печей...
Потрясающая книга - об истинном величии, тех кто проиграл...
Считается, что для детей надо писать, как для взрослых, только лучше. Это сложно. От того так мало у нас настоящих детских писателей. Пересчитать - хватит пальцев одной руки. Потому, когда к ним прибавляется хотя бы ещё один - это праздник. Маша Рупасова нам его и подарила: и детям, и их родителям, и даже нам - дедушкам и бабушкам. Внук и внучка уже разговаривают её рифмами. Те, как бы сами напрашиваются из детских уст. Да и из взрослых - тоже. Скажем, прекрасная миниатюра из этой книжки...
"Если варится варенье,
Значит в мире всё в порядке:
Небо, няня, настроение,
Огород и самокат.
Тихо булькает варенье,
Значит, в мире будет сладко,
Значит, в блюдечко
С вареньем
Будем корочку макать"
Я бы рекомендовал это выучить взрослым. И разъяснить детям - почему...
Такие книги не читают, их впитывают. Растворяясь в них целиком. Что-то похожее может произойти, скажем, с читателем "Войны и мира" . Или с человеком, зависшим над страницами "В поисках утраченного времени". Когда авторский текст подхватывает тебя словно пушинку и уносит с собой куда-то далеко-далеко, оказывается, навсегда...
Книга замечательная! Во-первых, всё это уже читалось в более ранних изданиях. Каждая вещь - образчик настоящей современной русской литературы! Перечитывал многократно. Во-вторых, в общем сборнике проза Максима Осипова приобретает ещё более мощное и пророческое звучание. В-третьих, постигшее автора в настоящие трагические времена красноречивое молчание указывает на принадлежность осиповской прозы не только к высоким литературным, но и не менее , а может, более весомым нравственным...
В сентябре 1867-го после очередной, миллионной наверное, доработки Карл Маркс, наконец, отдаёт главный труд своей жизни в набор. В конце месяца в Гамбурге «Капитал» выходит из печати. Скромным - тысячным тиражом. Чтобы вырасти к середине следующего века до тиражей астрономических.
В пухлом фолианте немецкого гения раскрыт секрет всех сокровищ мира: бывших, настоящих и будущих. Мир сотрясает острое желание припасть к источнику знания о существе богатства. К откровению от золотого Тельца. К...
В пухлом фолианте немецкого гения раскрыт секрет всех сокровищ мира: бывших, настоящих и будущих. Мир сотрясает острое желание припасть к источнику знания о существе богатства. К откровению от золотого Тельца. К энциклопедии повелевания и рабства.
Полмира интеллектуалов тут же сделалось марксистами. Несущийся на всех парах капитализм обнародовал формулу своей горючей смеси. Маркс точно записал её состав: наёмный труд и прибавочная стоимость. Велик ли запас горючего? Главный вопрос капитализма. И насколько оно «экологично» и безопасно для буржуазного режима вообще? Топливо есть, но оно исчерпаемо – предупредил буржуев автор «Капитала». Когда закончится – придёт социализм.
Недорого и на века!
Одних поэтов читают, другими - дышат. Юрий Левитанский принадлежит ко вторым...
Мудрый философ, тонкий лирик, изысканный стилист Юрий Левитанский не сразу, не вдруг, не шумно, не броско, но твёрдо, скромно и надёжно вошёл в историю советской поэзии. Шагнул прямо с фронта умудрённым жестокой военной мудростью, отмеченным боевыми орденами и медалями, 20-летним ветераном.
…Но шинелка на мне починена,
нигде ни пятна.
Ребятишки глядят почтительно
на мои ордена…
Пришёл поэт со...
Мудрый философ, тонкий лирик, изысканный стилист Юрий Левитанский не сразу, не вдруг, не шумно, не броско, но твёрдо, скромно и надёжно вошёл в историю советской поэзии. Шагнул прямо с фронта умудрённым жестокой военной мудростью, отмеченным боевыми орденами и медалями, 20-летним ветераном.
…Но шинелка на мне починена,
нигде ни пятна.
Ребятишки глядят почтительно
на мои ордена…
Пришёл поэт со своим, отличным от других, поэтическим ритмом, особой мелодикой рифм, привнеся с собой щедрый багаж метафор и глубоких размышлений, облечённых, правда, в довольно изящные, казалось бы, невесомые поэтические конструкции, за внешней лёгкостью которых неизменно просматривался нежная грусть доброго мудреца, пытавшегося раскрыть самые простые и в тоже время самые главные человеческие секреты: жизни и смерти, добра и зла, войны и мира…
Я медленно учился жить.
Ученье трудно мне давалось.
К тому же часто удавалось
урок на после отложить…
Этот урок – уменье жить – Юрий Левитанский, действительно, будет постигать не прерываясь. И сдавать по нему экзамен. И сдаст его на отлично. Хотя и ценой собственной жизни – мужественно восстав против грозных внутренних сил, сеющих на родной земле войну. Войну, что не только уносит с этой земли людей, но и сжимает эту землю до размеров ничтожной песчинки.
…И только когда на земле война –маленькая она.
Он никогда не гордился своим военным прошлым. Героическим, кстати сказать, и орденоносным. Не носил ордена. Не прикалывал к пиджаку орденские колодки. Не утруждал себя хождением за полагающимися ветеранам на 9 мая тушёнкой и колбасой – считал это дело вполне унизительным. Хотя жил достаточно скромно. Негодовал, получив как-то в 90-е годы 200-рублёвый перевод из собеса с пометкой «За оборону Москвы»: «Лучше бы какой значок дали…»
Я не участвую в войне –
Она участвует во мне…
«Неучастник» войны Юрий Левитанский станет участником самых раздумчивых и лирических поэтических строк, начертанных когда-либо выходцем из студёных подмосковных окопов 41-го года, простым пехотинцем-пулемётчиком, израненным юным бойцом. Человеком, через край хватанувшим военных горестей и печалей и познавшим чрез них верность позиции «невыбора» всего, что противоречит слову «жизнь»:
Я, побывавший там, где вы не бывали,
я, повидавший то, чего вы не видали,
я, уже там стоявший одной ногою,
я говорю вам – жизнь всё равно прекрасна.
Да, говорю я, жизнь всё равно прекрасна,
даже когда трудна и когда опасна,
даже когда несносна, почти ужасна –
жизнь, говорю я, жизнь всё равно прекрасна…
Читайте стихи Юрия Левитанского!
Замечательная книга о самобытном русском мудреце. Автор - один из самых авторитетных исследователей русского космизма. Основоположником которого Николай Федоров и считается.
Про него мало, что доподлинно известно. Хотя жил страшным скромником и библиотечным анахоретом не так уж и давно – практически вровень с Толстым. Даже был временами с ним накоротке. Во всяком случае – до богохульных выходок графа. Притягивал своей философией воскрешения Достоевского и Владимира Соловьева. Вдохновлял...
Про него мало, что доподлинно известно. Хотя жил страшным скромником и библиотечным анахоретом не так уж и давно – практически вровень с Толстым. Даже был временами с ним накоротке. Во всяком случае – до богохульных выходок графа. Притягивал своей философией воскрешения Достоевского и Владимира Соловьева. Вдохновлял космо-утопией вечной жизни Циолковского и Пастернака. Эхом радости от оживления всех предков до единого отдавался в брюсовской «Невозвратности»» и платоновском «Чевенгуре». Каким-то чудом узаконился даже в русском авангарде. Точнее – угадался в контурах теней, отбрасываемых на революционное искусство то ли Шкловским, то ли Малевичем, а то – и самим Владимиром Владимировичем Маяковским. Да и, выясняется, иные фильмы Сокурова – 100-процентный федоровский мотив. А именно – воскрешения павших…
Итак: главный враг человека – это смерть. А с врагами надо бороться. Всем миром. Даже больше, чем всем – живыми и павшими, которых для этой борьбы, Федоров, предлагает воскресить. Иначе не исполнится божественное предначертание человека. Ему не сбыться. Не бывать самим собой. Точнее – тем, каким его хотел бы видеть Всевышний. Найдено главное дело для каждого на земле. Общее для всех. Борьба со смертью. За воскрешение и преображение. Федоров именно так и озаглавит потом свой краеугольный труд – «Философия общего дела».
Книга не перестает быть актуальной...
"Микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, - предостерегает нас Альбер Камю, - он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, он терпеливо ждёт своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах, и, возможно, придёт на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлёт их околевать на улицы счастливого города".
Короче всё начинается с крыс. Однажды они...
"Микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, - предостерегает нас Альбер Камю, - он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, он терпеливо ждёт своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах, и, возможно, придёт на горе и в поучение людям такой день, когда Чума пробудит крыс и пошлёт их околевать на улицы счастливого города".
Короче всё начинается с крыс. Однажды они появляются в ваших подъездах, домах, дворах, муниципальных учреждениях и массово начинают заполнять своими трупами окружающий человека радостный мир, и своими образами - человеческое сознание тоже. Включается счётчик распространения страшной инфекции, уберечься от которой без сильных противоядий нельзя. И без жестокого надсмотра над собой - в особенности. Ибо каждый носит чуму, как сказано в одноименном романе, в себе. И не найти ни одного человека в мире, которого бы она не коснулась. "И поэтому, - продолжает Камю,- надо безостановочно следить за собой, чтобы, случайно забывшись, не дохнуть в лицо другому и не передать ему заразы".
Первый выдох чумы всегда незаметен. И практически нераспознаваем. Потому каждый новый её носитель чаще всего пребывает в неведении относительно случившегося. И в ряде случаев - в неведении "святом", когда зараза перепутывается им с причастием. И возносит ослепшего в недуге к вершинам самомнения, откуда шире различаются мелкость и суетность отчаянно сопротивляющихся внизу.
"Быть зачумленным, - пишет Камю, - весьма утомительно. Но ещё более утомительно - не желать им быть". Весьма пророческий пассаж: добровольность зачумления в неведении "святом" - вещь в нынешние времена довольно ходовая. Хотя - и разрушительная. Но и не всякая катастрофа в зачумленным мозгах видится именно таковой. Поскольку для ощущения разницы в исходах требуется хоть и известное условие, но крайне редкостное для разлогаюшихся под действием крысиной инфекции тел и мозгов - это честность: "единственное оружие против чумы", как определяет в своем романе этот редкий феномен Альбер Камю.
Христианская линия толкования чумной напасти вполне традиционная, хотя с виду и довольно поверхностная - возмездие за грехи. И возмездие поучительное: в чуме есть и положительные стороны, вынужден признать католический проповедник в романе Камю - она открывает людям глаза и заставляет их думать. Правда, чаще всего - глаза эти открываются у зачумленных уже на смертном одре. То есть в большинстве случаев на шаг, на два позже, нежели можно было бы это прозрение применить...
Пятигорский сочинял сложную прозу. Многим его романы не нравились. Даже – друзьям. Скажем комментариев к его эпохальной «Философии одного переулка» можно насчитать куда больше, нежели самих страниц этого спорного произведения. Что хотел сказать автор сказанным? Правдивы ли персонажи или нет? Если правдивы, то – насколько? Если выдуманы, то – в какой степени? Сотни вопросов к нескольку десятку станиц текста. Впрочем, не столько текста – сколько фиксированных вспышек мышления. Подчас – чужого. К...
Выставлять рейтинг писателю масштаба Александра Гениса, автора, без которого я не представляю ни настоящую литературу, ни достойную публицистику - занятие непростое. Прошу прощения за "9" , но это лишь потому, что никогда не любил круглых отличников. Я полагаю, что и сам Александр Александрович к ним никогда не относился. А если совсем коротко: без Гениса сегодня (именно сейчас) не проживёшь.
Книга архиактуальная именно сейчас.
"Становясь анархистами, – пишет в своей бессмертной автобиографии Петр Кропоткин,– мы объявляем войну не только отвлеченной троице: закону, религии и власти. Мы вступаем в борьбу со всем этим грязным потоком обмана, хитрости, эксплуатации, развращения, порока – со всеми видами неравенства, которые влиты в наши сердца управителями, религией и законом. Мы объявляем войну их способу действовать, их форме мышления. Управляемый, обманываемый,...
"Становясь анархистами, – пишет в своей бессмертной автобиографии Петр Кропоткин,– мы объявляем войну не только отвлеченной троице: закону, религии и власти. Мы вступаем в борьбу со всем этим грязным потоком обмана, хитрости, эксплуатации, развращения, порока – со всеми видами неравенства, которые влиты в наши сердца управителями, религией и законом. Мы объявляем войну их способу действовать, их форме мышления. Управляемый, обманываемый, эксплуатируемый, проститутка и т. д. оскорбляют прежде всего наше чувство равенства. Во имя Равенства мы хотим, чтоб не было больше ни проституции, ни эксплуатации, ни обманываемых, ни управляемых".
В поисках исторических ориентиров анархизм замахнулся на основы: скрепы власти, путы веры и законническую скрижаль. Довольно обоснованно, надо признать, уличив триединое начало человеческого общежития в узурпации права считаться единственно верным цивилизационным маяком. А именно – замешанным исключительно на принуждении: идеологическом, государственном, правовом. Анархистов это сильно раздражало. Более того – заставляло на редкость самоотверженно бороться за право во всеуслышание объявить о неправомочности всяческих норм, требующих от человека покорности во имя торжества долгоживущих стереотипов.
О силе убеждённости строителей анархизма в правоте своего яркого учения мы убеждаемся на страницах этой книги, на примере изучения грандиозной судьбы одного из творцов анархической мысли Петра Алексеевича Кропоткина. Блестящая родословная чуть ли не с рюриковичскими корнями, княжеский род, сановное окружение, императорский круг, элитная школа, глубокий ум, литературное мастерство, дар неутомимого естествоиспытателя. В итоге – один из самых знатных и дерзких беглецов Петропавловского каземата, поднявший цену вопроса на максимальную высоту: когда принципиальную античеловечность государства, любого – вне зависимости от идеологии, приходится с риском для жизни отстаивать одному из самых ярких и видных представителей государственной машины. Того самого механизма, который по мысли теоретиков анархизма, в силу своей родовой травмы не способен обеспечить свободные и равные условия существования всех людей.
"Равенство во взаимных отношениях и вытекающая из него солидарность, – горячо пропрведует здесь Кропоткин, – вот самое могучее оружие животного мира в борьбе за существование... Равенство во всем – синоним справедливости. Это и есть анархия. Мы отвергаем белую кость, которая считает себя вправе пользоваться простотой других. Нам она не нужна, и мы сумеем уравнять ее".
Проблема обеспечения равенства, по традиции тех лет, мыслилась исключительно в революционной плоскости. Как, впрочем, и достижение главного ее критерия – сдача всей госмашины без остатка в утиль. Видимо, именно этот фактор – отмены государства в принципе – всегда смущал многочисленных оппонентов анархизма – как справа, так и слева, как царский режим, так и большевистский. Что, ясное дело, не добавляло ему симпатизирующих и не отнимало сомневающихся. И те, и эти исповедовали по сути одно: царствие насилия, причем неважно какого – самодержавного, буржуазного, коммунистического или их многочисленных клонов, чаще всего увенчаемых сверху фигурой тирана-завоевателя. Так сказать – кроваво-терпкой вишенкой на черством пироге принуждения.
И "потому, – яростно выводит на страницах этой книги Кропоткин, – мы требуем, чтобы нас убили, нас самих, как ядовитую змею, если мы пойдем вторгаться в чужую страну, в Маньчжурию или к зулусам, которые нам никогда не делали никакого зла. Мы говорим нашим сыновьям, нашим друзьям: убей меня, если я когда–нибудь пристану к партии завоевателей".
Посему, ясно, что у анархизма не было и не могло быть больших перспектив в движении к умам и сердцам как прошлых, так и нынешних представителей рода человеческого, сильно "подсевших" на наркотики насилия. И не имеющих ни воли, ни способности с этого наркотика слезть.
"Провозглашая наш анархический нравственный принцип равенства, – замечает Кропоткин, – мы тем самым отказываемся присваивать себе право, на которое всегда претендовали проповедники нравственности, – право ломать человеческую природу во имя какого бы то ни было нравственного идеала. Мы ни за кем не признаем этого права; мы не хотим его и для себя».
Книга - практически идеальный путеводитель по творческим закоулкам и магистральным философским путям гениального художника . Как давно стало ясно - не только потрясающего живописца, но и блестящего литератора. Насыщенный и талантливый эпистолярий Ван Гога - вполне достойное дополнение к его изобразительным шедеврам. Одно дело лицезреть полотна художника изолированно и, что называется, "вглухую", и другое дело - в сопровождении захватывающих письменных посланий автора по изображаемым...
И не только им, а - в глубоких размышлениях гения о великой и трагической сущности творчества целиком.
Без таких книг домашние библиотеки выглядят сиротливо...
Может цвета и другие, но восхитительный Памук - тот же самый. Если в своих блестящих романах он глубокий мудрец и заворожительный рассказчик, то здесь - как будто близкий друг и интересный собеседник. О чем беседы?.. Да, о жизни, как всегда. Его великого турецкого писателя и нашей с вами, которую Памук, кажется знает лучше нас. Здесь он берет читателя за руку и ведёт его узкими тропами рассуждений о судьбах Европы и её близких и дальних окраин (хоть той же Турции, хоть той же России)....
Читается с любого места. В любое время. По несколько раз. Одно трудно - оторваться...
Светлана Алексеевич - этот голос совести, с которой сегодня (да и всегда) у нас большие проблемы. Потому - и столь яростные расстрельные рецензии в ее адрес со стороны "благодарных соотечественников". По степени этой ярости можно легко судить о глубине пропасти, в которую угодила страна. И - том сроке, за который из этой пропасти придется выбираться.
Купил жене в подарок (потому что - Генис), а не могу оторваться сам (потому что всякий раз, с досадой откладывая, беру книгу в руки заново). Очень субъективно. Как всегда, стильно. Местами глубоко. Где-то - не очень. Да оно и понятно: высказаться о Ленине, Бродском, Кафке, Иисусе Христе или Стиве Джобсе на полутора страницах текста - задача непростая. Тут напрашивается либо двухтомник в 800 страниц, либо афоризм в полторы строчки.
Многие персонажи, преломляясь в оптике автора, едва...
Многие персонажи, преломляясь в оптике автора, едва угадываются. То ли это Герман Гессе , то ли Ингмар Бергман. Хотя эссе к праздничным датам получились куда сочнее и увесистей: хотя бы к тому же дню рождения Парижа или дню исландского языка...
Занятное чтение. Не факт, что поглотит целиком, но по нынешним малолитературным временам - вполне спасительное...
Василий Белов вошёл в русскую литературу с тем, с чем каждый из самых даровитых отечественных писателей мечтал бы её покинуть — с бесконечно талантливой, грустной, нежной, светлой, правдивой и горькой песней о жизни русского человека, крестьянина (хотя получилось не о жизни его, а скорей — его изживании) — «Привычное дело». С не менее жизненно сочными и литературно совершенными — «Плотницкими рассказами». Взять такую высокую писательскую ноту в самом начале литературного пути было дано не...
Его ранний Иван Африканыч Дрынов на исходе советской эпохи был номинирован читающей публикой в носители крестьянского духа позднесоветской Руси. Точнее — его остатков, обретших вдруг голос после десятилетий коллективного спёртого молчания. И заговоривших вдруг на редкость бойко, ярко и раздумчиво почти что без примерок и разминок, равно как и весь тамошний северно-русский деревенский околоток. Заговорили «за жись», ту, что так усердно не то чтобы притягивала русского крестьянина к земле, а яростно втаптывала его в оную, наполняя живописные русские просторы не столько крепкими деревенскими дворами, сколько массированно плодящимися крестьянскими погостами.
Щемящая и рвущая душу нота надрывной смерти жены Ивана Африканыча — Екатерины Дрыновой — сфокусировала в себе всю боль русского человека за несправедливо и жестоко налаженную его жизнь. Кем, когда и почему налаженную — нет ответа. Но именно так налаженную жизнь, что чаще всего она почему-то оказывается несовместимой с жизнью. И причину этих бед русского крестьянства, видимо, рукотворной черствой судьбины его, конечно же, хотелось отыскать. И лучше всего не в себе, не внутри отыскать, а далеко, у других, где-нибудь за. За родной деревней, может даже за городом, или ещё лучше — подальше за страной...
Книжка - хороший бюджетный вариант для совершенно необходимого приближения к сокровищницам русской литературной классики.
На рассказы Юрия Казакова напрашивается только одна рецензия: без этой прозы русская литература осиротела бы.
И тем не менее...
Когда из рядового семинарского задания в институте вырастает литературный шедевр – один из первых рассказов Юрия Казакова «На полустанке» — становится ясно, что в классической русской прозе зазвучал новый свежий голос. Голос этот стал брать одну литературную высоту за другой. Заполнил собой значительную часть пишущего пространства. Дал повод сравнивать себя то с...
И тем не менее...
Когда из рядового семинарского задания в институте вырастает литературный шедевр – один из первых рассказов Юрия Казакова «На полустанке» — становится ясно, что в классической русской прозе зазвучал новый свежий голос. Голос этот стал брать одну литературную высоту за другой. Заполнил собой значительную часть пишущего пространства. Дал повод сравнивать себя то с Буниным, то с Хэмингуэем. Идеально ложился на партитуру свежей русской классики (на те же «Тарусские страницы» Паустовского). Многозначительно диссонировал с излишне громкими и заидеологизированными «гвоздями» оттепели (Твардовским и «Новым миром»). Быстро преодолел, казалось бы, непреодолимый «железный» занавес в СССР и после массовых переводов во Франции, Англии и Италии заставил говорить о себе во всей читающей Западной Европе.
Главное из им написанного пришлось на самый ранний период – конец 50-х – начало 60-х годов. Поздний — 70-ые и до самой смерти в 82-ом — был крайне скуп на публикации: два коротких шедевра за 17 лет. Многое, конечно, списывали на его сложный характер и пристрастие к спиртному. Вариант объяснения, конечно, самый простой. И, думается, не самый верный. Молчащий писатель – загадка не менее трудная, нежели писатель пишущий. И Юрий Казаков оставил ее для нас неразрешенной. Хотя и – с некоторыми подсказками.
Из, этих подсказок, ровно столько, сколько произведений автора. В каждом рассказе, по сути, они есть. Начиная с «Полустанка», «Тихого утра», «Голубого и зеленого», «Некрасивой» и далее через «Запах хлеба», «Трали-вали», «Осень в дубовых лесах» вплоть до щемящей до слез и рвущей душу на части «Во сне ты горько плакал». Держать однажды взятую лирическую ноту трепетности чувств, обворожительности неба, притяжения земли, запаха трав, блеска росы – держать на вытянутых над головой руках столь хрупкий и бесценный груз всю жизнь, ту самую жизнь, что каждый миг готова опрокинуть этот груз и сокрушить безжалостно и бесповоротно – задача для любого человека непосильная.
я бы Казакова посоветовал читать с конца. С «Во сне ты горько плакал». С самого горького, самого светлого произведения. Где ствол ружья соседа-самоубийцы соседствует в сюжете с пугающими снами полуторогодовалого сынишки автора. И каждому из них плохо. Первому – в последний раз. Второму – в самый первый. Когда только лишь появившийся на свет малыш уже научается оплакивать свою будущую жизнь. Еще не прожитую. Но – приближающуюся. Как с этим быть? Как помирить волшебную красоту мира с его концом? Никак.
И Казаков, скорее всего, это осознал, нарочито рано сойдя с Олимпа вдохновенного лирика трепетных чувств, коим он щедро, одним ранним махом, выплеснул в дар весь свой могучий талант певца. И горько замолчал. Не перестав при этом быть писателем. То есть смолк весьма красноречиво. Когда нет смысла говорить. И смыслы в сказанном, скорей всего, чужие. Такие времена, увы, бывают. Иногда. А может чаще. Когда молчание – слова. И даже более порой – молитва…
Умная книжица. Смелая. Точная. Стильная. И, как сказал бы один известный классик, "архисвоевременная". Вполне годна для разбора на цитаты. "Война превращает обычное население в мирных жителей", "Тыл повседневности - кривое зеркало необъявленного фронта, на котором теряются солдаты", "Короновирус, который нас терзает - это тоже народ, подобно когда-то терзавшим половцам и печенегам", "Война - конвейер по производству трупов", "Для...
Единственное, с чем хочется поспорить - с названием. "Это" как раз "то". Именно то, что сегодня край, как нужно читать...
В книге практически всё на "хорошо с плюсом" (а иллюстрации и полиграфия и вовсе на "отлично"), за исключением одного - названия. Понятно, что - реверанс в сторону былой славы русской словесности, но сегодня это воспринимается не менее иронично, нежели вся подборка крылатых выражений из этой забавной книги. Осталось и его ("великий и могучий...") соответствующим образом обыграть талантливому автору, и тогда всё встало бы на свои места. Зря кипятятся бдительные...
Дороговато, конечно, но погружение в реальный, а не "великий и могучий" русский язык полезное . И для детей, и для взрослых...
Для стремительно теряющей актуальность русской литературной классики - чем не выход... Одноразовые вещи - это то, что нужно сейчас. Не стал бы присоединяться к дружному хору бросающих камни в автора. Мол, не оправдал надежд...Русская действительность сегодня характерна тем, что в ней не смог бы оправдаться даже Пушкин. Ждать нового Толстого-Достоевского сейчас - большущая ошибка. Мы не знаем, что делать с прежними... Разве что, как пришедший к грустном финалу герой романа, переместиться вместе...
Редкий случай: умудриться издать детскую книжку (да ещё столь выдающегося автора) так, что предложить её малым детям никак невозможно. Ибо те, как известно, стихи не столько слушают, сколько рассматривают. Почти ощупывают...А здесь - губительное отсутствие хороших иллюстраций и не менее вызывающее присутствие иллюстраций безвкусных и слабых. Благо последних немного, хотя и те не совпадают с текстом.
Маршак такого не заслужил... Да и дети - тоже...
Астрид Линдгрен вспоминала, что когда поставила точку в последнем из рассказов о маленьком Эмиле, то села и расплакалась. Так плачут люди, когда прощаются с ушедшем детством, понимая, что самое лучшее и светлое в твоей жизни навсегда останется в прошлом: где-то в стороне, в маленьких уединенных хуторках и отдаленных селениях, в деревянных домиках, окруженных старыми вишнями и полевыми цветами, в нежных ласках натруженных крестьянских рук отца, в заботливых домашних хлопотах мамы.
Ты...
Ты осознаешь, что это лучшее, далеко ушедшее от тебя, самое заветное и есть ты сам — плод всепоглощающей семейной любви, той самой, именем которой человек появляется на белый свет и во славу которой он этот белый свет преображает. Великая заслуга Астрид Линдгрен — она сумела пронизать заветами этой большой любви самых маленьких своих читателей, а заодно с ними — и окружающий их и нас с вами противоречивый мир. Снабдить его скрепками, утрата которых куда плачевный ослабления самых важных государственных сцеплений.
Практически идеальный вариант для знакомства и глубокого погружения в творческий мир одного из великих основоположников импрессионизма Эдуарда Моне. Ёмко, точно, лаконично. Отменные иллюстрации. Богатая фактура. Качественная печать. Из тех книг, без которых мир читателя точно окажется беднее. Даже, если ему, этому читателю, удастся какие-либо из работ мастера увидеть, что называется, "вживую". Дай бог... Но в таком насыщенном, стилистически и художественно совершенном, как здесь,...
Листайте, читайте и восхищайтесь!..
Не помню точно, сколько раз я читал и перечитывал этого «Карлсона». Сначала — сам, потом — с детьми, а теперь — уже и с внуками. Если скажу «сто раз» — боюсь, что сильно преуменьшу. Также — «Пеппи Длинныйчулок». Или – «Эмиль из Лённеберги». Точно знаю, что такие книги не читают. Такими книгами живут. Точнее — созданным в них особым миром, на редкость точно созвучным с миром приобщающегося к нему читателя.
Я не помню, чтоб в детстве ставил кого-либо из детских писателей выше Астрид Линдгрен....
Я не помню, чтоб в детстве ставил кого-либо из детских писателей выше Астрид Линдгрен. Не поменял я этого отношения к королеве детства и в более зрелые годы. Никакие сказки народные, ни «полународные», ни западный фольклор, ни восточный, никакие Красные Шапочки, Оловянные солдатики, Шахерезады и проч., даже «Мойдодыр» с «Дядей Стёпой» и «Рассеянным» Маршака не могли в моем детском сердце претендовать на бесконечно доверительное отношение к прочитанному. На роль чуть ли ни полноправных членов семьи. К коим я, а также мои дети, а теперь и внуки всегда с лёгкостью относили неугомонного Карлсона с верным Малышом.
Не представляю чью-либо семейную библиотеку без этой книжки со смешным толстеньким человечком в пижаме и зонтиком в руках, парящим над крышами и острыми шпилями далёкого, но ставшего почему-то с некоторых пор родным шведского города Стокгольма.
Бессмертный текст великого человека в отличном переводе в прекрасной полиграфии и несуразным видеорядом. Обидно... Диссонанс того, что изображено с тем, что написано потрясающий...
Иллюстрировать Бродского - всё равно, что набиваться ему в соавторы. Не стоит...
Постигайте его через текст - вживую , без применения искажающей оптики интерпретаторов.
Книга будто написана сейчас. С невероятно точным попаданием в ущемленный нерв ныне безумствующей военщины. Пугающе прозорливо предрекающая нынешний дубль военно-патриотической истерики, окончившийся для её первопроходцев в гитлеровской Германии вполне плачевно. "Всё что угодно лучше, чем война", - эти слова из книги Ремарка сегодня крайне актуальны во всём мире, хотя и не доходят никак до одурманенный пропагандой толпы, населяющей 1/6 часть суши.
Крайне полезная книга для тех, кто...
Крайне полезная книга для тех, кто ещё не наигрался в войну. Впрочем, как и большинство книг великого Ремарка.
Трудно представить более актуальную на сегодняшний день книгу, нежели размышления двух великих мыслителей, авторов бессмертного антивоенного манифеста - Рассела и Эйнштейна - о безумии развязывания любых войн в современных условиях. Об истоках человеческой агрессивности и способах противостояния ей. О силе разума в борьбе с милитаристской заразой. О главном предназначении человека - творить, а не убивать.
"В драме человеческой жизни, - пишет здесь Эйнштейн, - самым ценным для меня...
"В драме человеческой жизни, - пишет здесь Эйнштейн, - самым ценным для меня представляется не государство, а чуткая творческая личность, - лишь из таких происходят люди подлинно благородные и великие, а толпа сама по себе всегда неинтересна, и в мыслях, и в чувствах". И худшим её порождением, признаёт великий учёный, можно считать военную машину. Эйнштейну она всегда была глубоко отвратительна.
" По мне, человек, который находит удовольствие в том, чтобы маршировать в строю под звуки оркестра, уже достоин презрения, - признается Эйнштейн. - Головной мозг достался ему по ошибке; спинного было бы довольно".
Читайте и размышляйте...
Паустовского я полюбил поздно, но молниеносно. Не в школе, не после, а только сейчас. Вдруг – как ударило током. С опозданием, но – пускай. Точно помню: это были «Караси» из его «Повести о жизни» – великой, как оказалось, но малознаменитой саги о былом. «Он (карась) лежал на боку, – вытаскивал из закоулков своей необъятной памяти первую детскую рыбалку маэстро, – отдувался и шевелил плавниками. От его чешуи шел удивительный запах подводного царства. Я пускал карася в ведро. Он ворочался там...
Вот именно с этого места – «слизывал брызги со своих губ…» – все и началось. Я понял, что испытывал многолетнюю жажду. Но не догадывался о том. А только – теперь, когда неожиданно ощутил живительную влагу поэтической прозы на пересохших губах. И тут же не преминул припасть к ее первоисточнику. «Мне казалось, что вода в ведре с карасем и травой должна быть такой же душистой и вкусной, как вода грозовых дождей, – читаю волшебные строки мэтра из этой книги. – Мы, мальчишки, жадно пили ее и верили, что от этого человек будет жить до ста двадцати лет. Так, по крайней мере, уверял Нечипор…» Я верю: ровно до ста двадцати, а может, и с гаком. Клясться, впрочем, не заставляйте, но от Нечипоровой веры не отрекусь. И от сердечной любви к автору этой бессмертной книги - тоже .
Говорят, на фотографию надо смотреть долго. На фотографии Юрия Роста можно смотреть всю жизнь. И к текстам его - приникать тоже. Поскольку они - о жизни. Той, которая была. И которой уже, наверное, никогда не будет...
Поздняя жесткая проза Нагибина, те же разруганные и расхваленные на все лады «Дневники» – пожалуй, самое верное чтение в нынешние непростые времена. Чтение вполне очистительное. Точнее – побуждающее к мужественному разбору нравственных завалов, что всё старательней человек громоздит на своем пути, подчас полностью закупоривая дороги в будущее. Хотя и обольщаясь при этом обманом бесконечно-безответственного настоящего. «Да я твердо уверен, — предваряет свою главную книгу Юрий Маркович, — что...
Именно самопознания, беспощадного и искреннего – вот, чего не хватает сегодня человеку. Зараженному вирусом, безнравственности. Серьезным и глубоко затаившимся. Обусловившем, может быть, вирусы последующие. О коих мы мало хотим знать, кроме одного – когда они сами собой исчезнут. А они продолжают сидеть внутри. Ими пущены глубокие корни. Прежде, чем их выкорчевать из себя, их надо познать. Что подчас оказывается еще больней…
«…Есть горькое удовлетворение в том, — беспощаден в правде о человеческой сути уставший от этой самой сути Нагибин, — чтобы родиться и жить и, наверное, погибнуть тогда и там, где сорваны все маски, развеяны все мифы, разогнан благостный туман до мертво-графической ясности и четкости, где не осталось места даже для самых маленьких иллюзий, в окончательной и безнадежной правде. Ведь при всех самозащитных стремлениях к неясности, недоговоренности хочется прийти к истинному знанию. Я все-таки не из тех, кто выбирает неведение. Я не ждал добра, но все же не думал, что итог окажется столь удручающ. До чего жалка, пуста и безмозгла горьковская барабанная дробь во славу человека!..»
Очевидно, на возможный вопрос – верил ли сам Нагибин в человека? – можно было бы ответить словами Бродского, когда поэт отвечал на точно такой же вопрос о Боге: верите ли вы в него или нет? «Временами – да, — отвечал Бродский, — временами – нет». Нагибин в человека, впрочем, как и в себя, верил временами. Заполняя перерывы веры мучительными поисками чужих и своих ошибок, приводящих к неверию. Далее шло раскаяние. Понятно – собственное. И вера с мучительной болью оживала: в себя, в других… Хотя и омытая поздними слезами: раскаянного предательства, отмщенных неправд, отмоленного зла. Как, например, о самом страшном грехе писателя – предательстве собственного отца. Греха на самом деле не было, но была непрекращающаяся саднящая боль в душе Нагибина о том, как уходил в забвение самый дорогой для него человек. И этот, выдуманный, по сути, грех мятущаяся душа писателя не могла никак смягчить и сделать невесомым. Потому что невесомой тогда бы оказалась собственная душа…
Время Нагибина вернулось неожиданно. Все вроде бы шло к тому, что в новой благостной жизни ему не место. Не только с тем из им написанного, что забыть и в самом деле не жаль и лучше, как конъюнктуру, отбросить, но и с тем, без чего во времена цивилизационного ЧС никак не обойтись. ЧС главным образом морального толка, а не техногенного, когда всерьез встают вопросы о «жалкой и безмозглой барабанной дроби во имя человека». Как, впрочем, и его, человека, способностях распознать в себе главную цель – победить самого себя...
Потрясающе интересная, качественная и добротная книга. Для тех, кто уже "заболел" астрономией и тех, кто еще только готовится к встрече со звездным небом. Особенно - с помощю телескопа. В книге - подробнейшая экскурсия по всем главным астрономическим достопримечательностям. Начиная с посещения магазина астрономических приборов и до постижения самых тонких премудростей наблюдения звездного неба. Поначалу слегка отпугивающая цена книги сразу же по ее получении показалась более чем...
Удивительная книга замечательной женщины о выдающихся современниках. О великом муже, о великом отце, о талантливых и любящих детях, о всей на редкость сплоченной и дружной семье Капиц. О великом времени, что бурей пронеслось по этой, на удивление, щедрой на даровитых представителей, семье. О великих друзьях (Резерфорде, Дираке, Боре, Семёнове), которыми так умели окружать себя Капицы. О трудной судьбе жены гениального учёного, сумевшей стать надёжной ему опорой и даже защитой в самые...
Читал с огромным наслаждением. И - благодарностью ко всем причастным к реализации этого проекта.
Давно не испытывал столь сильного впечатления от прочитанного.
Рекомендую.
Нереально интересная книга. Реально потрясающий автор. Корифей квантовой физики. Один из основоположников ее грандиозного воплощения - теории квантовой гравитации. Проще сказать - теории мироздания. Именно она - петлевая теория квантовой гравитации сегодня явный фоворит на роль объединителя ранее никак не стыкающихся великих учений - теории относительности и квантовой механики. Глубина мысли, изящный слог, необъятная эрудиция, тонкий юмор... Что-то знакомое мы уже встречали. Вот именно - вполне...
Прочитайте - не пожалеете.
Он не дожил до возраста Христа ровно год. Но точно также умирал распятым – параличом и слепотой на инвалидной койке. Умирал многажды. Воскресал столько же. Даже после смерти не оставлял начатого: воскресать и умирать заново. Чтобы потом опять стряхнуть пепел забвения со своей судьбы. А за одно - и своих деяний…
Бунтовал против святош и сам был причислен к лику ангелов. Еще при жизни. Но уже после распятия. «Это – святой!» - произнесет один из Нобелевских лауреатов, его «идейных врагов»,...
Бунтовал против святош и сам был причислен к лику ангелов. Еще при жизни. Но уже после распятия. «Это – святой!» - произнесет один из Нобелевских лауреатов, его «идейных врагов», после встреч с «распятым». Не было такого несчастия, которое обошло бы его стороной. Но и не нашлось такого проклятия, которое бы он не вынес.
Отречение от Господа родной матушки после смерти младшей своей сестры. Каторжный детский труд посудомойкой и кочегаром. Мясорубка гражданской за недостижимый рай для всех бедных людей планеты. Ранняя юность, брошенная под копыта свирепых конниц. Жадный и хваткий ум, кинувшийся на приступ праведности. Жестокая горячность, готовая расправиться с каждым, кто станет на пути к пролетарскому счастью…
В 18 он уже искалеченный ветеран кавалерийских атак. Умудренный жизнью, прошедший пожар революции. В 22 года – перестает ходить. В 24 – видеть. Постепенно набирается багаж для главного подвига – сочинения книг. О вихре жестоких схваток. О жизнеутверждающей силе разрушающих бурь. О том, как закаляться в этой стихии до крепости стали. И – не умирать в ней, будучи распятым заживо…
Сочинять слепым и неподвижным. Терзаемым периодическими приступами сотней недугов, каждый из которых способен был загнать идейного страдальца в гроб. «Сейчас у меня только крупинка здоровья, - пишет он старому приятелю по «комсе» в Харьков, - я почти совсем слеп, не вижу, что пишу. Я… жестоко загнан в физический тупик… - такая радость жизни. Разгромив меня наголову физически, сбив меня в этом со всех опорных пунктов, никто не может лишь унять моего сердечка, оно горячо бьется».
И он решает наполнить разгромленную жизнь содержанием. Написать книгу об этом самом содержании. А именно – о поисках его. В борьбе, сражениях, потерях и победах… Победах, которые даются порой ценой жизни. А значит – побеждают смерть. «То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек. Это неверно. Это чушь! Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги, и я ни черта не вижу, - сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская! Если мне сейчас дать хоть одну ногу и один глаз, - я буду такой же скаженный. Как и любой из вас, дерущихся на всех участках нашей стройки».
Он был боец. С детства. И непримиримым – тоже с самого начала. Таким, как правило, нужны враги. Точнее – они для непримиримых неизбежны. И не обязательно классовые. Но в данном случае классовые пришлись как нельзя кстати. Потому что без борьбы не может быть жизни. И жизнью для прикованного и обессиленного недугом революционера становится книга.
«… я сгораю. Чувствую, как тают силы. Одна воля неизменно четка и незыблема. Иначе стал бы психом или хуже… Я бросился на прорыв железного кольца, которым жизнь меня охватила. Я пытаюсь из глубокого тыла перейти на передовые позиции борьбы и труда своего класса. Неправ тот, кто думает, что большевик не может быть полезен своей партии даже в таком, казалось бы, безнадежном положении. Если меня разгромят в Госиздате, я ещё раз возьмусь за работу. Это будем последний и решительный. Я должен, я страстно хочу получить «путевку» в жизнь. И как бы ни темны были сумерки моей личной жизни, тем ярче моё устремление».
Не примириться с «распятием» - удел подвижников. Победить смерть – удел святых. Даже – с большевистским билетом в кармане. Он яростно пишет. Водит еле подвижной рукой вдоль деревянного транспаранта. Буквы наползают одна на другую. Резь в слепых глазах. Тяжесть одеревеневшего тела. Движения становятся всё скупей. Когда они прекращаются вовсе, приходится диктовать. Благо память – феноменальная. Сочинительство стало напоминать шахматы вслепую. Вполне гроссмейстерский уровень…
Впрочем, особых иллюзий насчет своего литературного дара он не питает. И мужественно признается в этом другому Нобелевскому лауреату - в последнем письме: «Помни, Миша, что я штатный кочегар и насчет заправки котлов был неплохой мастер. Ну, а литератор из меня хужее. Сие ремесло требует большого таланта. А «чего с горы на дано, того и в аптеке не купишь…»
Здесь он ошибся. Было дано… А может и по-другому: сотворено. Сотворено собственной судьбой. Собственной жизнью. Собственной смертью. И последующей за всем этим бессмертием…
Книга, действительно, о невероятных людях и их удивительной дружбе - гениальных физиках Фейнмане и Уилере. И тем печальнее - довольно дерганая, не всегда последовательная
с достаточным количеством невероятных, просто чудовищных ошибок. Кому они принадлежат - автору или переводчику - сказать трудно. Но в любом случае, называть то и дело Эйнштейна "австрийским физиком, а того чище - просто "австрийцем" - не следовало бы. Как и именовать президента Америки времён Второй...
с достаточным количеством невероятных, просто чудовищных ошибок. Кому они принадлежат - автору или переводчику - сказать трудно. Но в любом случае, называть то и дело Эйнштейна "австрийским физиком, а того чище - просто "австрийцем" - не следовало бы. Как и именовать президента Америки времён Второй мировой войны Теодором Рузвельтом (тот правил в начале века), а не Франклином Делано Рузвельтом, как это было на самом деле, - вещь немыслимая. Пусть оба Рузвельта были родственниками, но путать их зачем?..
Впрочем, философско-физическая суть книжки весьма полезна. Урок безудержного полета мысли и фантазии, способных навести на самые дерзкие научные открытия. Если Фейнман хорошо известен у нас благодаря своим научным и
научно-популярным книгам, то Уилер у нас известен гораздо меньше. Хотя это настоящий гений. Одно из удачных сравнений автора: в Фейнмане он разглядел микелянджеловскую гениальность ваятеля, в Уилере - леонардовские черты генератора идей и великих образов.
Стоит прочитать, но с осторожностью, полезной при не всегда адекватной подаче фактуры.
Если вы панике и не знаете, за что взяться, чем занять себя в суровые короновирусные времена, откройте эту книгу и погрузитесь в дивные вопросы... мироздания. Не бойтесь - сформулированы они умно, тонко, стильно, я бы даже сказал - изящно. Аманда Гефтер сегодня, пожалуй, одна из наиболее одаренных пишущих леди. Ярко сверкнувшая, правда, не в традиционном для женского пера жанре любовных романов или страстных рифм, а в довольно экзотичном для романтично настроенных девушек разделах: квантовой...
Впрочем, внутри простых истин обычно таятся мучительные искания. Хотя почему мучительные?.. Аманда Гефтер сумела их превратить их в увлекательные интеллектуальные приключения.
Книга, обладающая ярко выраженным терапевтическим эффектом: поднимает тонус и встряхивает мозги.
Не знаете, что почитать?