Лучшие рецензии автора | Рейтинг |
Беглец от мира | +28 |
Алексей Константинович Толстой | +24 |
Ортодоксия | +21 |
Размышления о Божественной Литургии | +21 |
Философия и религия Ф.М. Достоевского | +14 |
Начну с того, что я знаком с другими текстами автора. И читая "Белый шум", я - до какого-то момента - пребывал в полной уверенности, что книга проигрывает своим сестрицам (ближайшим хронологически, во всяком случае). А потом были две последние главы, которые выбили почву у меня из-под ног - и теперь я с чистой совестью ставлю "БШ" десятку и бегу всем про него рассказывать.
Поймите меня правильно, просто выбить почву из-под ног - много мудрости не надо (в конце концов,...
Поймите меня правильно, просто выбить почву из-под ног - много мудрости не надо (в конце концов, многие выдают за выбивание почвы сбивание с ног). А вот сделать это так ловко и умно, так органично для истории, так... какое взять наречие для "возносит сюжет на новый уровень и заставляет задуматься о чем-то за пределами книги"?
В общем, "Белый шум" совершенно не хочется критиковать - настолько сильное и яркое он оставляет впечатление. Значит ли это, что критиковать его не за что? Нет, но что с того, если сидишь обалдевший и гудишь восхищенно: "у-у-у-у-у"?
В общем, если кто спросит, то я бы распределил вышедшие на данный момент книги у ПШ таким образом: на первом месте "Белый шум", на втором "Карантинная зона", ну а бронзу забирает уже "Ложная память" (просьба и обложку в этом винить).
Спасибо автору и издательству, фантастика в надежных руках!
Исикава Такубоку стал любимым моим японским поэтом - а стало быть, в чтении хайку (и танк далее) я проделал серьезный путь от робеющего чайника, наворачивающего круги вокруг единственно известной вершины - Басё - через странствия по золотому веку и знакомство помимо солнца японской поэзии с прочими небесными телами к веку серебряному, в одном из созвездий которого я и встретил поэта, чьи строки звонче (ужасно непоэтичное слово) всего отозвались в моей душе.
В каком-то смысле я в этом отзыве...
В каком-то смысле я в этом отзыве буду предвзят - ибо в первую очередь смотрю не на объективные художественные достоинства стихов из сборника (сопоставимые, конечно, со стихами лучших представителей жанра), а на неожиданное для меня внутреннее и субъективное созвучие. Впервые за все годы чтения стихов меня укололо ощущение: "этот человек думал и чувствовал также, как думаю и чувствую я". Не во всем, не всегда, но какие-то сполохи глубинного, мировоззренческого созвучия (не универсального для всех людей - или каких-то групп людей - а именно индивидуального), меня просто поразили. Вообще за все время моего чтения это лишь второй подобный опыт - причем первый был во многом "обратным", но не об этом речь. В общем, Такубоку - прекрасный, глубокий и искренний поэт, удивительный и искусный художник, но для меня он стоит особняком в ряду других прекрасных японских поэтов в силу того, что в чем-то на какой-то серьезной внутренней глубине он мне особенно близок.
Буду перечитывать.
Передо мной лежит сборник рождественских стихов. Лежит "лицом" вниз - прочитанный. Душа заметена снегом, где-то вдали звонят колокола. Мысли ходят благоговейно - на цыпочках. Рифмы - хитрые и не очень - многое мне рассказали о Боге и о человеке.
Приведите сто туристов в "Русский музей", поставьте перед одной заранее выбранной картиной, а потом расспросите о том, что они увидели. Нет, вы не получите сто неповторимых описаний - основное будет общим у всех. Неповторимость...
Приведите сто туристов в "Русский музей", поставьте перед одной заранее выбранной картиной, а потом расспросите о том, что они увидели. Нет, вы не получите сто неповторимых описаний - основное будет общим у всех. Неповторимость вовсе не требуется, вы получите нечто куда более ценное - выслушав всю сотню, вы определите главное, в чем сходятся все (или почти все), а за пределами этого главного сможете наблюдать гору самоцветов - россыпь уникальных деталей, акцентов и интерпретаций. Эти самоцветы распахнут двери в человеческую душу.
Поэты нескольких веков (вероятно, всех) устремляли свои взоры сквозь пелену лет на чудесное событие Рождества. Важно, что в отличие от вашей сотни, поэты не наблюдали то, о чем решились заговорить, воочию - они руководствовались текстами Писания (весьма лаконичными) и силой своего воображения, которое в случае с поэзией, сами понимаете, представляет собой нечто особенное. Мастера слога - от безымянных составителей колядок до мейнстримного Бродского - оставили нам тексты _своего_ видения Рождества Христова. Тексты эти по большому счету говорят об одном и том же - но как говорят! Это "как" распахивает перед читателем целую вселенную символов, взглядов, трактовок и тайн. И каждая тайна переливается двумя сторонами - человеческой и Божественной.
Проследите, как распределяются в зависимости от автора и текста акценты - один поэт пишет об Иосифе, другой - о волхвах, третий - о пастухах, четвертый - о зверях, согревавших Христа дыханием, пятый в главные герои берет звезду, приведшую к яслям. В зависимости от центральной фигуры стихотворения мы можем делать выводы о взгляде творца, написавшего именно так, а не иначе. Загадочные волхвы и не менее загадочные пастухи загадочны по-разному, а значит, по-разному и интересны. Это человеческая сторона акцента как критерия - "скажи мне, что тебе интересно, и я скажу, кто ты". Божественная заключается в том, что смещение (и перемещение) акцентов позволяет читателю охватить своим вниманием Событие во всей его полноте (сказано для красного словца, так как всей полноты мы, конечно же, постигнуть не в состоянии) - мы входим на территорию Чуда и остаемся на ней жить, путешествуя по пескам вместе с волхвами, трепеща перед Ангелом вместе с пастухами, благоговейно преклоняясь, обдаваемые теплом воловьего тела. Мы получаем удивительную возможность смотреть сотнями зорких взглядов - ОДНОВРЕМЕННО. Говорю "одновременно" потому, что по прочтении в голове - в душе - складывается многомерная сверхъобемная картина, неохватная даже для нас самих, в пространстве которой мы непостижимым образом можем перемещаться, застывать и оставаться. Это что касается акцентов и точек отсчета.
Еще одним выводом может быть нехитрое примечание - встречаясь с Чудом, каждый остается собой. В принципе, было бы неразумно ожидать от Бродского стихов в стиле Берестова, а от Берестова - напротив - сентенций, скажем, Цветаевой. Лермонтов говорит о Христе по-лермонтовски, Толстой по-толстовски, Льдов по-льдовски и так далее. Кому-то это покажется очевидным, но я вижу нечто особенное в том, что у нас есть возможность говорить о Чудесах на своем, неповторимом языке. Здесь мы видим торжественную роль человека, которому дано высокое право пересказывать - по-своему. И если человек меняется при прикосновении к Чудесному, он меняется по-своему, не так, как другие, расцветает индивидуально. В чем мы тоже видим особый Божественный промысел.
Очень занятно определить также атмосферу, пронизывающую стихотворение. Для одних авторов Рождество гремит трубами, переливается сотнями голосов - заветную пещеру обступают сонмы посетителей, стучат поклажей верблюды, блеют пастушьи стада, звенят звезды. Несмотря на ночь, весь мир бодрствует - звучит чудесная музыка, доносится пение. Для других Рождество окутано тишиной, мир предстает колыбелью, в которой ни один звук не переступает границу тональности - все затаило дыхание, застыло, не решаясь взмахнуть веками - боясь разбудить Дитя. Вселенная сжимается, припадает к яслям и внемлет благоговейно, не дыша. Волхвы, пастухи, звери и птицы шагают неслышно, как-то издалека. И здесь тоже - чудо, потому что Рождество вобрало в себя два образа - бытия ликующего и звенящего и бытия, онемевшего от благоговения. Как это возможно, Бог знает. Вспоминаем Честертона, который одним из доказательств истинности Христианства видел именно сочетание в нем противоположных крайностей.
Рождественская поэзия являет собой слепок самой жизни в ее столкновении обыденного и чудесного, реального и сверхъестесвенного, детства и древности, времени и вечности, радости и горя. Великое, грандиозное, непостижимое Событие, случившееся две тысячи лет назад, всколыхнуло всю конструкцию мироздания в обе стороны - от начала времен до их конца. Чуткие души поэтов, лишившиеся почвы под ногами, поют нам свои песни, прозревая пламенеющим существом тайны бытия. Страницы вздрагивают под дуновением ветра, и в их шелесте слышится эхо неземной музыки. Слышится приглушенный шепот пастухов, причудливая вязь незнакомого восточного языка, дыхание вола и осла. И эти еле различимые звуки оглушают нас сегодняшних, обставленных айфонами и моноблоками. Сердце рвется из груди, руки холодеют, взгляд застилает пелена.
Возникает резонный вопрос: если столь удивительны рассказы о Чуде, каково Оно само?
Наверное, самое яркое впечатление из книги - по прошествии трех-то месяцев - это утверждение, что в рамках искусства безупречное изображение внешней стороны предмета может куда в меньшей степени передавать его истинную суть, нежели изображение, внешне, так скажем, отступающее от фотографического реализма, но именно за счет "вольностей" передающее какую-то из граней внутреннего смысла.
Это проще объяснить на примере, который приводит отец Антоний. Найдите картину Теодора Жерико...
Это проще объяснить на примере, который приводит отец Антоний. Найдите картину Теодора Жерико "Дерби в Эпсоме". Если вы хоть раз видели лошадь, вы поймете, что так, как это изобразил Теодор, она не двигается. Возможно, изображенное противоречит законам физики и анатомии. Но именно за счет искажения "внешнего" мы яснее воспринимаем внутреннее, и визуально переживаем внутреннее впечатление стремительной скачки.
В этом контексте сразу вспоминается иконопись, традиции которой подразумевают нарушение внешних канонов художественности в пользу передачи глубинной сути. Об этом Вы можете подробно прочесть вот в этой замечательной книге . Ну и куда же без Чехова? В рассказе "Дома" мальчик на слова отца о том, что солдат на рисунке не должен быть выше дома, отвечает, что если убавить масштаб фигуры, не будет видно глаз. Чем не мышление иконописца?
Это то ,что навскидку мне пришло на ум при воспоминании о книге. Но этим ее ценность, безусловно, не исчерпывается. Рассуждения о природе субъективного взгляда, о целях и задачах искусства и целый короб отсылок и цитат - Достоевский, Ницше, Элиот, Бодлер, Данте, Гёте, Сервантес, Диккенс, Гоголь, Вл. Соловьев, Гофмансталь, Брехт, Шеффель, Нерваль, Валери, Малларме, Китс, По, Коэн, Вильямс, Роден, Утрилло, Ван Гог, Шопенгауэр, Юнг, Мальро, Леви-Брюль. Можете себе представить плотность текста? Посоперничает с веществом сверхновой.
Ну и конечно, - и с этого надо было бы начать - лучшей рекомендацией к прочтению книги является само имя автора, не нуждающееся в особом представлении. Если коротко: видите книгу батюшки - смело принимайтесь за чтение.
Читая - отдыхал. Душой дышал.
Очень личная книга, путешествие вглубь. Иван Сергеевич был человеком непростой судьбы - человеком тонким, чувствительным, не побоюсь этого слова, - нежным. Его светлые страницы - цветок, распустившийся в душе, относиться к которому надо либо бережно, либо - никак. Воротить нос от излишней гладкости, "сусальности", раздраженно махать рукой на "идеализированное" замоскворечье Шмелевского текста значит топтаться по чудным цветам. Можно...
Очень личная книга, путешествие вглубь. Иван Сергеевич был человеком непростой судьбы - человеком тонким, чувствительным, не побоюсь этого слова, - нежным. Его светлые страницы - цветок, распустившийся в душе, относиться к которому надо либо бережно, либо - никак. Воротить нос от излишней гладкости, "сусальности", раздраженно махать рукой на "идеализированное" замоскворечье Шмелевского текста значит топтаться по чудным цветам. Можно ли?
Юный Иван с супругой Ольгой едут в качестве первого совместного путешествия... на холодные Валаамские острова. Там они ходят по лесу, посещают скиты, любуются храмами, общаются с монахами, кушают постное и наблюдают за журавлями. Вот и вся книга. Но как много таится за этими простыми событиями! Кто знает, какие духовные конструкции заложены в душе Шмелева на каменистой тверди Валаама? Ничто никуда не исчезает. Десять лет шла Валаамская весточка - десять лет тянулась по небу косяком журавлей, чтобы найти адресата, оказавшегося на распутье. Дивны пути Твои, Господи. Нити жизни переплетаются и вьются, стягивая между собой прошлое и будущее, сливая воедино. Кто знает, где был бы Иван Сергеевич и знали бы мы его сейчас, если бы не та удивительная поездка?
Это что касается личной - промыслительной - части книги. Если же говорить о части описательной, то "Старый Валаам" создает ощущение паломничества - изобразительной экспрессией ("тряпками носятся вороны в ветре"!) достигается эффект присутствия, погружения. Красивый, мудрый рассказ из самых глубин, из тайников сердца.
...живые нити протянулись от "ныне" - к прошлому, и это прошлое мне светит. В этом свете - тот Валаам, далекий.
Вот оно, чудо творчества - Валаам светит не только автору, но и нам, читателям. Значит, не зря кричали те журавли, не зря. И нам кричат - издалека. Слышим ли?
Все, прикипел я к Тарковскому. Обрел-таки любимого поэта, поздравьте меня. Уж настолько его поэзия (почти вся) оказалась созвучна моему внутреннему миру, что и сказать нельзя - буквально чудеса. Ритм, образность, вокабуляр - как будто у меня в душе есть причудливый паз, в который стихи Арсения Александровича легли ровнехонько, точно влитые.
Берусь после АА за других поэтов - и тоскую, не могу. Не то и не так. Не в упрек поэтам, конечно, de gustibus non disputantur. Тарковский каким-то...
Берусь после АА за других поэтов - и тоскую, не могу. Не то и не так. Не в упрек поэтам, конечно, de gustibus non disputantur. Тарковский каким-то невообразимым образом заглянул за ширму мироздания, а там...
Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть - волна вослед волне.
Вот уж поэт в высшем понимании - таинственным чувствилищем касаться сфер, к которым за нематериальностью и прикоснуться-то нельзя. Пространство и время говорят через Тарковского - по правде-то сказать - и своим творчеством он дает ответ на извечный вопрос о целесообразности самой поэзии.
Метафоры Тарковского (вроде курганов-горбунов, целующих землю) заслуживают аплодисментов стоя, а музыка его стихов - вызова на "бис". Вообще то ли дело в ритме, то ли еще в чем-то, но Тарковский органически запоминается, его буквально нет необходимости учить. Прочел два-три раза, и скорее всего - если стихотворение зацепило - без труда перескажешь почти полностью. И вот теперь хожу я, брожу, а в мыслях порхают строки - "Взглянул я на руки свои...", "Был домик в три оконца...", "Я учился траве, раскрывая тетрадь, и трава начинала как флейта звучать..." Ну и так далее.
Метафизика Тарковского каким-то чудом попала в мировую колею; его образы фантасмагоричны, невероятны, но вчитаешься в них - и приходишь к мнению, что это буквально документальная сводка, а не безосновательный полет фантазии, что, быть может, наше "твердое" измерение куда более расплывчато, чем все эти синие ведра со временем, розовые точки в словах и небесные криницы. Тарковский так глубоко забрался в суть вещей, что сам человеческий язык расплавился и воспарил облачком пара - все не то, чем кажется, невидимое - сердцевина видимого и так далее. Арсений Александрович говорит с нами из тех слоев бытия, в которых нет места нашему наречию, говорит, облекая в образы понятия, которым мы не давали имен. Он действительно был переводчиком по призванию - Маркович, Кемине, Чиковани и многие другие благодарны ему за его труд, но переводил он не только с восточных языков. Он переводил жизнь - с языка, человеку неизвестного, на язык, человеку непонятный.
Слово - только оболочка.
Не ожидал.
Вот не ожидал.
Я думал так: Брэдбери - для любителей фантастики, "Вино из одуванчиков" - для любителей Брэдбери. Я ни к первым, ни к вторым себя не причислял, ну и ждал, соответственно, чего-то узко-нишевого, непонятного и далекого. А еще медитативного, тихого и (простите) скучноватого.
А тут такое!
Брэдбери представил нашему взору действительно калейдоскоп, в котором слились и смешались темы, события, явления и люди. В принципе почти каждый найдет в...
Вот не ожидал.
Я думал так: Брэдбери - для любителей фантастики, "Вино из одуванчиков" - для любителей Брэдбери. Я ни к первым, ни к вторым себя не причислял, ну и ждал, соответственно, чего-то узко-нишевого, непонятного и далекого. А еще медитативного, тихого и (простите) скучноватого.
А тут такое!
Брэдбери представил нашему взору действительно калейдоскоп, в котором слились и смешались темы, события, явления и люди. В принципе почти каждый найдет в "Вине" что-то для себя:
апологета дружбы встретит Джон Хафф,
апологета семьи - Лео Ауфман,
домохозяйку - тетя Роза (зачеркнуто) бабушка Сполдинг,
трудоголика - дедушка Сполдинг,
романтика - Билл Форестер,
буддиста - мисс Лумис,
материалиста - прабабушка Сполдинг,
фаната хорроров - Лавиния,
статистика - Том,
живого человека - Дуг.
И так далее.
Брэдбери сплел персидский ковер из судеб, переживаний, жизни и смерти - и окаймил полотно золотой бахромой солнечных лучей. Мы входим в пространство книги как в тот самый подвал, уставленный рядами мерцающих бутылей, каждая из которых хранит на себе оттиск того или иного события - радостного или печального, комичного или трагичного. Вообще книга очень трагична - о смерти в ней говорится не реже, чем о жизни. И это был еще один повод удивиться, потому что чего-чего, а такого внимания к смерти я от книги, получившей репутацию "солнечной", никак не ждал. Это дает повод задуматься о замысле автора - что же он хотел изобразить в своем романе? Можем ли мы смотреть на "Вино из одуванчиков" как на карту внутреннего мира Рэя Брэдбери? Пусть ответят знатоки его творчества.
И вот кто знает, когда лучше читать "Вино"? Летом, из-под дурмана трав и золота солнца - или зимой, из того самого подвала, когда за окном снег и вьюга? Я читал жаркими летними (ну, почти) днями - и не жалею.
P. S. Любимая новелла, приведшая меня в неописуемый восторг, - история об отъезде Джона Хаффа. Был ошеломлен и застыл аки статуя.
Прежде всего. Язык - совсем не книжный. Не знаком с творчеством госпожи Волковой, но, насколько мне известно, она занималась как раз лекциями - и вот тут такое чувство, словно читаешь стенограмму лекции. Хотел написать, что это не хорошо и не плохо, но нет - для печатного текста это, конечно, плохо.
По сути нам пересказывают (весьма выборочно и схематично, но ко второму пункту претензий нет - иначе объем книги был бы космический) биографии представителей рода Тарковских - Андрея, Арсения,...
По сути нам пересказывают (весьма выборочно и схематично, но ко второму пункту претензий нет - иначе объем книги был бы космический) биографии представителей рода Тарковских - Андрея, Арсения, Александра - и далее, в глубь веков. Более-менее подробный разговор (по понятным причинам) начинается, если я не ошибаюсь, с деда поэта.
Вообще это очень важный и верный ход - проследить какие-то ключевые линии отцов и детей для того, чтобы полнее понимать творчество и тех, и других. Но, как мне показалось, сделано это не слишком удачно. В книге приводятся несколько очевидных и крайне занятных параллелей, раскрывающихся при анализе творчества, но эти параллели тонут и теряются в простом пересказе жизнеописания - или отдельных его фрагментов. Во многих случаях не хватало именно лекционных штук типа "обратите внимание вот на это!" Книга кажется чем-то посерединке-наполовинку - от А ушли, к Б не пришли, есть потенциал и желание протянуть нити из творчества АА и АА сквозь поколения, но почему-то это не выходит. Хотя нити напрашиваются сами собой.
Взять, например, детство Андрея Арсеньевича, столь проникновенно отразившееся в "Зеркале". Для меня было чрезвычайно важно узнать о его детстве - с начитанной, интеллигентной матерью, вышедшей из среды искусства, детстве, в котором тебе семь лет, а ты уже читаешь по-французски. И потянуть нить - отец Андрея, Арсений, сам рос в семье, в которой искусство буквально культивировалось. Такой культивации способствовала обстановка тогдашнего Елисаветграда, который был как бы вторым Петербургом. Эта нить, она как бы напрашивается, даже, быть может, задумывается лектором - но не обозначается тезисно. Ну, может, это я такой тугодум, и мне все надо разжевывать - но от лекции я всегда разжевывания и жду, как бы.
И так по многим пунктам.
Конечно, это нужная и полезная книга, вопросов нет. Но... Но... Вот витает в воздухе это зудящее "но".
Простите, если кого обидел.
С этим сборником надо ознакомиться только потому, что Захар - знаковая фигура в нашей нынешней словесности.
Но больше у меня никаких аргументов для чтения нет.
За автором упрямо бредет призрак "Черной обезьяны", размазывая по страницам тягучую, вязкую, мутную слюну, которая течет, течет и все никак не может закончиться. Первые два рассказа отдают такой заскорузлой чернухой, что хочется помыться, я, когда второй закончил, с ужасом подумал: "А вдруг такой будет вся...
Но больше у меня никаких аргументов для чтения нет.
За автором упрямо бредет призрак "Черной обезьяны", размазывая по страницам тягучую, вязкую, мутную слюну, которая течет, течет и все никак не может закончиться. Первые два рассказа отдают такой заскорузлой чернухой, что хочется помыться, я, когда второй закончил, с ужасом подумал: "А вдруг такой будет вся книга?" Но знаете? Лучше бы она вся была такой - тогда ее просто нужно было бы дозировать. Поле второго рассказа поплыли один за другим невзрачные, сутулые фигуры, торопливо ускользающие за горизонт в надежде пройти незамеченными. Пацанский быт... Тут уж поневоле и Брянск примешь за мегаполис - даже у нас этот пацанский быт как будто остался где-то в прошлом. Разговоры о войне, как о чем-то рядовом - "поехал на войну". Извините, я тут месяц назад читал "Прощай, оружие!", меня этой военной романтикой не обманешь, война - зло, ужас и тьма.
Стиль Прилепина - да, отдельный разговор, стиль хорош. Но стиль стилем, а надо и содержание тянуть.
Лирический герой - ну, прямо скажем, такой себе. Когда в последнем рассказе описывается одна из "жизней" - про нацбола, к которому - о, ужас! - герой чуть ли не без стука входит, а потом - трепещите! - идет к машине следом за ним, вторым, не в конце вереницы, а вторым, понимаете - вторым! - когда читал это, так неловко стало. Даже сейчас неловко. Я знаком с крутым мужиком - и когда мы толпой идем к машине, я иду сразу за ним. Ох, вот обязательно это отмечать? Это "шел за ним" меня просто из колеи выбило, я мог триста раз ошибаться, но на меня, кажется, пахнуло такими низкосортными понтами, что даже как-то не по себе.
Единственный рассказ, к которому вот вообще нет вопросов - "Дальний, ближний, дальний". Как по мне - лучший в сборнике. "Петров", которого все так хвалят вычурен до неприличия - ну, это, конечно, субъективно.
В целом как-то вот так.
P. S. И это при том, что я недавно листал "Грех" - так там же прямо вязь! Вязь!
Искренне и горячо люблю автора сей повести. Василий Давыдович сыграл очень значительную роль в моей жизни посредством своих трудов. И поэтому, да, у меня к его текстам имеется своего рода кредит доверия, на его тексты я в любом случае буду смотреть пристальнее, нежели смотрел бы на тексты незнакомого автора. Это естественное явление, его стоит принять как данность.
Я не знаю, правда не знаю, как будет читаться "День рождения Омара Хайяма" людьми, не знакомыми с остальным...
Я не знаю, правда не знаю, как будет читаться "День рождения Омара Хайяма" людьми, не знакомыми с остальным творчеством писателя. Я остался очень впечатлен и вынес из книги массу эмоций - и только жажда маломальской объективности (а, может быть, гнусная мнительность, мешающая жить) вынуждает меня делать оговорку о "кредите доверия".
Солнечный, продуваемый горячими морскими ветрами, Баку, люди, непохожие на меня и моих друзей - и при этом так на нас похожие, особое очарование патриархального востока, все эти причудливые имена - для жителя средней осенней полосы вся эта экзотика превращает повесть в настоящее приключение. Особенности менталитета - не такие, которыми "славят" свою родину герои сегодняшних новостных хроник - делают чтение очень увлекательным, потому что всегда интересно знакомиться с людьми, чей образ мысли от твоего. Ощущается, что вещь - очень личная, пережитая; ВД делится ретроспективой своего детства, и за это ему большое человеческое спасибо.
И, конечно, для меня повесть стала возможностью еще одной встречи с любимым автором, за каждой страницей я видел лицо рассказчика, и это составило отдельный пласт восприятия. Я прочел повесть в три дня - и это был тот редкий случай, когда чтение становится опытом, погружением, путешествием, а это дорого стоит. И тут я уже, кстати, уверен - дело в достоинствах самого текста, а не в моей симпатии к замечательному русскому азербайджанцу. Да, я совершенно в этом уверен.
Вокруг нас постоянно происходит множество комичных, курьезных и анекдотичных - а то и абсурдных - ситуаций, которые песком ссыпаются за спину, и ветер их разносит по зернышку. Но вот вспомнится одно, другое, третье - и думаешь: "ох, а сколько же утеряно - трудно было записать, а?" И начинаешь себя по лбу - кулаком.
А Довлатов вот взял и оставил после себя целую летопись. И с одной стороны - хиханьки да хаханьки, а с другой - вроде как целый портрет эпохи вырисовывается. Ну,...
А Довлатов вот взял и оставил после себя целую летопись. И с одной стороны - хиханьки да хаханьки, а с другой - вроде как целый портрет эпохи вырисовывается. Ну, отдельного сегмента этой эпохи.
В этом смысле "соло" - не просто книга, но и призыв к действию: "Бери блокнот! Ручку бери! А ну записывай происходящее вокруг тебя!"
Потому что иначе - слишком многое забывается.
Ну и, конечно, сборники рисуют нам не только срез литературного Ленинграда тех лет, но и выводят перед нами образ самого Довлатова - наблюдателя, участника, инициатора - во всем своем обаянии и харизме.
Прочел махом - буду перечитывать. В "Соло на Ундервуде" курьезы перемежаются очень глубокой рефлексией на тему писательства, и такого, признаюсь, хотелось бы побольше, да. Это третья книга СД в моем списке, будем продолжать-с.
Вот так знакомство у меня получилось - с Юрием-то Иосифовичем!
Давным-давно посоветовали мне некий "Суер-выер" некоего Коваля. Посмотрел - расходятся мнения, но в вишлист занес.
Там он и по сей день значится.
Спустя пару лет просыпаюсь я как-то утром и чувствую - хочется сказки, хочется чуда.
Полез в интернет мультики смотреть - есть такие мультики, что прямо вот чувствуешь: сказка ведь, чудо ведь.
Я мультики люблю едва ли не больше фильмов.
И натыкаюсь на некий...
Давным-давно посоветовали мне некий "Суер-выер" некоего Коваля. Посмотрел - расходятся мнения, но в вишлист занес.
Там он и по сей день значится.
Спустя пару лет просыпаюсь я как-то утром и чувствую - хочется сказки, хочется чуда.
Полез в интернет мультики смотреть - есть такие мультики, что прямо вот чувствуешь: сказка ведь, чудо ведь.
Я мультики люблю едва ли не больше фильмов.
И натыкаюсь на некий "Листобой" из некоего цикла "Круглый год". Хронометраж - 4 минуты. И в самом начале мне объявляется:
"по рассказам Юрия Коваля".
Вот так так.
Посмотрел я энтот "Листобой" - и меня прямо проняло: сказка! чудо!
Походил я, попересматривал - и бегом за книгой.
А мне крупную вещь было не с руки начинать - вот я "Суер-выер" оставил в вишлисте и взялся за сборник.
Ну и это прямо вообще что-то с чем-то!
Сперва я прочел рассказы.
Нет, сперва я прочел первую главку "Чистого дора", про знакомство с Пантелевной - и сразу меня цеплянуло.
А потом прочел, значится, рассказы. И вот что я скажу: это образцово-показательные рассказы, и хорошо бы их было штучек, ну, тридцать, очень уж они фактурные, друг за друга цепляются. Но рассказов мало - хотя они и очень сильные, да. Почувствовалась вдруг новая "абсурдность". Знаком я с абсурдностью Кафки, знаком с абсурдностью Довлатова. Чехова, Достоевского. А тут вдруг - Коваля. (Понятно, что во всех перечисленных примерах я говорю о своего рода "чутье на абсурд", а не о чем-либо ином; как будто писатели чувствуют, обоняют абсурд, разлитый в мире, но чувствуют его по-разному, с разных сторон, и показывают соответственно). И вот абсурд Коваля - это в каком-то смысле не абсурд даже, а некая фантасмагоричность, причудливость. Сказывается Коваль-художник.
И вот эта фантасмагоричность струится через все тексты сборника. "Чистый дор" (его я читал после рассказов) - разве ж это не фантасмагория? Фантасмагория! Картофельный смысл, шаровые молнии, банная экипировка - в "ковалином" калейдоскопе даже самые простые бытовые явления обретают какую-то фантастическую сущность: клеенка, железяки, всякое прочее. Сказывается Коваль-художник.
А как написано! Капельки дождевые, а не слова в предложениях! капель, а не текст!
Потом - "От красных ворот". Душевная, хорошая повесть - но на фоне других вещей сборника немного теряется. При этом глубина ощущается - надо будет перечитывать.
Ну и в завершение прочел я "Самую легкую лодку в мире". И вот тут я в некотором замешательстве.
Это, конечно, какой-то уникальный литературный опыт (я не филолог, меня удивить несложно) - привязать "Лодку" к берегу какого-то жанра почти невозможно, сказать, о чем же она, я затрудняюсь, весь текст представляет из себя, как мне кажется, то самое искусство "говорить краями". Точнее не весь текст, а - могу ошибиться - его вторая часть. Первая протекает вполне себе буднично, с задором - но только герои пускаются в путешествие, начинается какой-то сюр, и этот сюр очень похож на упомянутое "говорение краями". Тут уж ковалиное "чувство абсурда" - могу ошибиться, автор для меня новый, делаю лишь предположения - выходит из берегов и устраивает целое наводнение. Говорящие ладьи, летающие руки, головы, губы Клары Курбе - все сплетается в какой-то кислотный калейдоскоп (и хорошо, что в тексте не упоминается водка), и отедльные элементы отказываются складываться в стройную картину. Что это было? Зачем? Почему? Что хотел выразить Юрий Иосифович - и хотел ли? Я не знаю. Вещь серьезная, махать на нее только из-за того, что не увидел четкой смысловой линии, я не собираюсь, перечитать - хотелось бы.
Подводя итог: Юрий Коваль в моем читательском мирке - главное открытие уходящего года, чему я весьма рад.
Для пишущих граждан - маст рид. Для фанатов мистера Б. - маст рид.
Это же всегда так интересно - войти в "кухню", посмотреть, что за сковородки там скворчат, и что именно там на этих сковородках скворчит, и какими травками-муравками все приправляется, и сколько держать на огне, и можно ли при этом открыть форточку - проветрить - или надо держать нужный градус духоты.
Рэй вот взял и - пустил нас в свою "кухню". Ну, на порог пустил, так скажем.
Конечно, он очень...
Это же всегда так интересно - войти в "кухню", посмотреть, что за сковородки там скворчат, и что именно там на этих сковородках скворчит, и какими травками-муравками все приправляется, и сколько держать на огне, и можно ли при этом открыть форточку - проветрить - или надо держать нужный градус духоты.
Рэй вот взял и - пустил нас в свою "кухню". Ну, на порог пустил, так скажем.
Конечно, он очень субъективен - и местами радикален. Вот он говорит, что писать надо, когда "горишь". А Чехов говорил, что писать надо, когда "холоден, как лед". А вот он рекомендует писать по 500-1000 слов в день. Вы вгрызаетесь в такой темп и через неделю выдыхаетесь. И далее по списку.
Это важно понимать - культовый фантаст описывает отличные, очень продуктивные приемы и методы, но сработают они не у всех. Просто потому, что все разные. Я немного пишу, а потому приведу историю моих взаимоотношения с методами Рэя Брэдбери. Извините за нескромность.
1 000 слов. Я еще и книгу-то не читал, а мне друг говорит: "Рэй писал по тысяче слов в день". И я такой: "Вау, вот это круто!" И, значит, давай пробовать. В первый день написал рассказ - 1000 слов. Рассказ получился неплохим. "Отличное, - думаю, - начало". Второй день - еще один рассказ. И тоже неплохой. "Вот это, - думаю, - да". "Но, - думаю, - три дня подряд нельзя хорошие рассказы писать, завтра не получится, выдохнусь". И бахаю третий неплохой рассказ. Глаза на лоб, язык на плечо. Но на четвертый день - в четвертом рассказе - меня унесло в такие дебри, что я до сих пор боюсь браться за редактуру, так я слажал. И тогда начались в уме корректировки: как писать по тысяче слов в день и при этом не превращаться в ошалевшего графомана. Корректировок набежало - что твои котики; каждую - учесть, закрепить и зафиксировать. То есть. Метод тысячи слов ой как хорош, но - с оговорками и поправками на ветер. Потому как все мы разные.
(На этом месте я прервал написание рецензии пару месяцев назад. Позвольте на этом месте и остановиться - слишком много придется в противном случае ниточек связывать друг с дружкой. Подведу итог и баста).
Книга нужна и важна как сводки одной конкретной творческой кухни - многое можно взять на карандаш, многому можно удивиться. Мистеру Б. - огромное спасибо за приподнятую завесу. В конечном итоге творческий акт сам себя скорректирует - какие бы рекомендации вы ему не навязывали.
Купил эту книгу, потому что люблю милую Астрид - если бы не она, мое детство было бы совсем другим. Кто такая Сара Швардт - знать не знал.
И вдруг.
Как правило, читая подобные переписки - любимого автора с "одним из его корреспондентов", мы ждем прикосновения к судьбе того, кого любим, и, как следствие, - более глубокого понимания его личности.
И вдруг происходит нечто необычайное.
Добрая, мудрая, отзывчивая писательница вступает в эпистолярный диалог с "трудным...
И вдруг.
Как правило, читая подобные переписки - любимого автора с "одним из его корреспондентов", мы ждем прикосновения к судьбе того, кого любим, и, как следствие, - более глубокого понимания его личности.
И вдруг происходит нечто необычайное.
Добрая, мудрая, отзывчивая писательница вступает в эпистолярный диалог с "трудным подростком". Сара курит, пробует пить, убегает из дому, прогуливает школу - и Астрид берется помогать ей по мере сил. (Пари про курение просто шикарно - нет слов!)
Нет, как-то не так я излагаю мысль...
Каждая переписка - соприкосновение судеб. Как на графиках - когда две окружности вдруг врастают друг в друга с одного края.
Ох, опять я путаюсь...
Что я хочу сказать? Я брался за эту книгу, ожидая увидеть Астрид Линдгрен на фоне некоей Сары Швардт, а увидел Сару Швардт на фоне прекрасной Астрид Линдгрен. И даже не саму Сару Швардт, а ее судьбу, и даже не ее судьбу, а Бога в ее судьбе.
Дело в том, что трудный подросток Сара из Хоралюкке (надо же - запомнил!) мается и скитается по жизни, нигде не находя пристанища. Когда возраст начинает позволять, она пускается в путешествия, встречается с людьми, меняет одну работу за другой, чего-то ищет, чего-то ждет, но в душе - раздрай и хаос. И вдруг - очередное письмо сообщает о том, что Сара встретила Бога. Все меняется, раздрай и хаос тают (кто переживал восторг неофита, тот меня поймет), оставляя измученную душу в покое. И вот это грандиозное событие мгновенно смещает плоскость переписки - и, как следствие, книги. Выдающаяся сама по себе переписка становится летописью событий поистине космического масштаба. Это как если бы вы отправились в долгожданное путешествие в горы и встретили там любовь всей своей жизни.
Это уже не переписка. Это книга о жизни человека - с Богом и без Него. И тихим наблюдателем проходит через две с половиной сотни страниц мудрая сказочница Астрид Линдгрен, в жизни которой - во всяком случае до последнего письма Саре - Встречи, в том виде, в котором она описывается Сарой, не произошло. И Астрид дважды - если мне не изменяет память - говорит о... какое бы слово подобрать?.. "белой зависти" - оттого, что сама она того, о чем писала Сара, не испытывала никогда. В этот момент читателю открываются сокровенные глубины судьбы самой Астрид.
Да, только что обращенная Сара начинает проповедовать - со свойственным только что обращенному пылом. И мы знаем, как иногда может смутить собеседника такой пыл - но Астрид остается спокойной, деликатной и ничем не выдает смущения - если оно было, конечно.
Удивительная книга. Книга, написанная самой жизнью - в которой сплелось и открылось так много. Книга, написанная Богом.
Что же меня возмутило - так это то, как редко Сара писала своему удивительному корреспонденту в зрелом возрасте. Это мне, конечно, непонятно - то есть можно, разумеется, найти этому какие-то основания, но... не знаю, глядя на дату каждого из заключительных писем, меня прямо тоска брала - ну как так можно?
Грандиозная книга.
P. S. Говоря о том, что фрау (так же и в Швеции говорят?) Линдгрен выступала в роли "тихого наблюдателя", я, конечно же, не имею в виду, что она была только наблюдателем. Нет-нет, она сыграла в жизни вверенной ей девочки колоссальную, не в полной мере осознаваемую читателем роль - это еще одна грань приоткрываемого нам чуда.
Люблю Льюиса. По-человечески люблю, как родственника. Сильно мне его труды помогли.
Потому любая издаваемая на русском книга - его ли, о нем ли - праздник и радость.
Переписки обладают чудесным свойством - вне зависимости от количества писем они создают ощущение глубокого, доверительного и - самое удивительное - масштабного, перманентного даже, общения. Переписка выступает в данном случае как верхушечка айсберга - за несколькими десятками страниц (в книге почти полностью отсутствуют письма...
Потому любая издаваемая на русском книга - его ли, о нем ли - праздник и радость.
Переписки обладают чудесным свойством - вне зависимости от количества писем они создают ощущение глубокого, доверительного и - самое удивительное - масштабного, перманентного даже, общения. Переписка выступает в данном случае как верхушечка айсберга - за несколькими десятками страниц (в книге почти полностью отсутствуют письма дона Джованни) звенят, соприкасаясь две колоссальные вселенные, масштабы которых угадываются по мерцающим в тексте маячкам.
С этой книгой вообще история особая. Мне думается, что сердце общения между двумя корреспондентами, никогда не встречавшимися лично, бьется не в бумаге и чернилах, а за их пределами - в молитве. Таинственную связь людей, искренне молящихся друг о друге, вероятно, можно с полной уверенностью называть общением - в самом высоком смысле этого слова. И, наверное, грандиозная ценность этой книги - кроме духовной и биографической - в том, что читатель как бы прикасается к этому чуду многомерного взаимодействия двух людей, свершающемуся в нескольких плоскостях реальности одновременно - в этом смысле очень точно подобрано название - "Соединенные духом и любовью" - которое как бы настраивает слух читателя на нужную частоту.
Начну с того, что я не ждал от книги ничего особенного. То есть я СОВСЕМ не ждал от книги ничего особенного. Еще прибавлю, что мне свойственно крайне медленное чтение, книги у меня растягиваются на месяца и истории типа "у меня был свободный день и я прочел оказавшийся под рукой томик" - совсем не про меня. А тут я пронесся сквозь рожь (зачеркнуто) роман буквально в несколько заходов.
И еще небольшая ремарочка. Я все-таки, наверное, чего-то да ждал, но не совсем того, чего ждешь...
И еще небольшая ремарочка. Я все-таки, наверное, чего-то да ждал, но не совсем того, чего ждешь обычно от книги, - я был готов встретить очень личный текст, так как благодаря трейлеру "Бунтаря во ржи" узнал, что Джером создавал историю Холдена, пребывая на войне, и что "Над пропастью" стало в каком-то смысле чем-то большим, нежели просто история. И я был готов, скажем так, увидеть внешне непримечательный текст и не раскритиковать его благодаря его значению для автора. В общем, я большего ждал от контекста, нежели от, собственно, текста.
Как-то так.
Но в итоге... Ох. Это вот прямо шедевр из шедевров. (Это, кстати, первая книга, которую мне захотелось перечитать практически сразу после того, как была перевернута последняя страница). В "Над пропастью" есть почти все, что я так люблю и чего жду от книги - и самое главное в том, что, собственно, ядро романа спрятано между строк (хотя, по-моему, оно весьма осязаемо - и потому мне непонятны претензии а ля "мало действия, ни о чем"). Да здесь вся книга - действие, одно непрерывное действие, но, в самом-то деле, неужели вам надо все переводить в двухмерную плоскость? Уж что-то а упрек "Пропасти" в "бездейственности" - явно мимо кассы, действия столько, что голова кружится.
Начиная читать, я знал, что Холдена принято сравнивать с Аркашей Долгоруким из "Подростка" (а точнее - наоборот), а потому я, прочитав в прошлом году "Подростка", по мере продвижения по тексту... Хотя, впрочем, о сравнении с Аркадием я скажу позже, извините.
Сперва я скажу про Холдена. Ах, Холден. Уверен, мало таких добряков вы встречали в жизни. Это же золотой человек! Все эти его пшики, фырканья и ругань - тонкий слой коросты, под которым прячется огромное любящее сердце (вот в этом они, кстати, с Аркашей очень похожи). Он же то и дело кого-то жалеет, а по Соловьеву, например, любовь, как чувство, в значительной степени состоит из жалости (в изначальном смысле слова "жалость", а не с привкусом высокомерия, которое сегодня плотно приклеилось к понятию). В какой-то момент стало казаться, что вся вот эта его показная ненависть, затрагивающая и верхние слои сознания (он же и постоянно эту ненависть культивирует внутри самого себя), - вот эта искусственная ненависть выступает в роли барьера, отделяющего Холдена от столь пугающего его "взрослого мира". Такой вот защитный механизм - всеми силами возгревай в себе неприязнь, чтобы не приблизиться к предмету неприязни. Если хотите, это такой заборчик на краю пропасти.
Но "взрослый мир" я беру в кавычки, потому как понятно - вовсе не взросления Холден боится. Он, понятно, боится тех постыдных, гадких явлений, которые крепко ассоциируются в его сознании с миром взрослых - лицемерие, жадность, черствость и так далее. Возможно, проблема именно в том, что герой связал вместе то, что связывать не стоило - ведь есть же, в конце концов, "положительные" взрослые - например, учитель по английскому. Очень показателен эпизод с ним - с поглаживанием по голове - бедняга Колфилд тащит за собой груз отторжения и готов примерить его на первого встречного, и даже не на первого встречного, а на проверенного товарища. Это, конечно, трагедия. В данном случае выходит, что заборчик стоит не на краю пропасти, а огибает парня по кругу.
[Написанное выше уже почти год лежит в черновиках, и, сдается мне, пролежит еще столько же, если я и дальше буду кормить себя обещаниями дописать рецензию, вместо того, чтобы выложить в том виде, в котором она есть сейчас. Книга - прекрасна; очень надеюсь перечитать ее, и тогда уж я сяду и распишу все подробно].
Вдумчивые, основательные, глубокие, связные беседы.
Я не имею филологического образования, и потому для меня литературное измерение нашей необъятной родины, развернутое в веках, представляется чаще всего в виде отдельных вспышек, точек, завихрений, спиралек и пятен, а не в виде стройной и связной карты звездного неба. Пушкин, Гоголь, Достоевский в моем понимании живут каждый на своей планете, как герои "Маленького принца", и если и взаимодействуют, то только так: видят друг друга...
Я не имею филологического образования, и потому для меня литературное измерение нашей необъятной родины, развернутое в веках, представляется чаще всего в виде отдельных вспышек, точек, завихрений, спиралек и пятен, а не в виде стройной и связной карты звездного неба. Пушкин, Гоголь, Достоевский в моем понимании живут каждый на своей планете, как герои "Маленького принца", и если и взаимодействуют, то только так: видят друг друга издалека, и все. Так, во всяком случае, было. И вот для таких неучей, как я, крайне нужны подобные беседы, в которых разрозненные явления и события собираются воедино и встраиваются в общую картину.
Отец Александр вступает под арку русской культуры (литературы в первую очередь) в момент Крещения Руси, проходит через средневековье, открывая один за другим культурные парадоксы, обусловленные особенностями развития, встречает Петра и дает удивительное и очень-очень внятное (а потому похожее на правду) объяснение взлету нашей культуры в 18-19 веках, обнимает Пушкина и поет ему настоящий гимн, выдавая читателю по черному стеклышку из сварочной маски - чтоб сподручнее было на солнце смотреть - запахнувшись поглубже в пальто бредет сквозь девятнадцатый век, орошаемый северным дождем, разрываемый шквалистым северным ветром и озаряемый северным сиянием, переходя от Гоголя к Достоевскому, от Достоевского к Толстому, вступает в сумерки предреволюционных культурных исканий (не забывая всякий раз оглядываться на солнце) и вступает в пламя и землетрясения революции. Потом он шагает по выжженной, растрескавшейся земле и останавливается у колодцев, в которых вновь собирается из далеких подземных токов вода. У этих колодцев, оборачиваясь на пройденный путь, он подводит итоги и удаляется, оставляя читателя наедине с колоссальным объемом информации.
Кроме основного цикла в книгу включены - и заканчивают ее - несколько узко-тематических бесед: о Пушкине, Лермонтове, Тютчеве и Солженицыне. А в самом-самом конце книги читателя ждет блестящая лекция о духовенстве в творчестве нашего любимого Антона Павловича.
Читал эту удивительную книгу несколько лет - при крайне небольшом ее объеме.
Это то, за что мы любим отца Андрея - дар слова, дар рассказчика, способность сконструировать текст так, чтобы он стал похож на глиняную статуэтку. Это великий, великий дар.
Сейчас отец Андрей воспринимается общественностью - в том числе и православной - так скажем, одиозно. И этому можно искать причины. Скажу честно: меня самого часто смущает то, что говорит любимый батюшка. Но для меня это не повод отвернуться от...
Это то, за что мы любим отца Андрея - дар слова, дар рассказчика, способность сконструировать текст так, чтобы он стал похож на глиняную статуэтку. Это великий, великий дар.
Сейчас отец Андрей воспринимается общественностью - в том числе и православной - так скажем, одиозно. И этому можно искать причины. Скажу честно: меня самого часто смущает то, что говорит любимый батюшка. Но для меня это не повод отвернуться от него - ни в коем случае. Я слишком многим обязан отцу Андрею, чтобы так поступить. Я благодарен ему и я очень люблю его "ранние" тексты - написанные до украинского кошмара, который не мог не повлиять на пастыря, болеющего душой за свой народ. Вот еще одна грань ужаса войны - проповедник, способный вести слушателя по дивному саду Божественных песен, тонко и глубоко чувствующий и понимающий мир православной веры и мир вообще, вынужден отзываться на страшные события современности и уходить из вечности в эпоху, потому что не уйти нельзя, люди ждут.
В книге собраны статьи о святых - написанные чистейшим языком "житейской проповеди". Они в равной мере найдут отклик в самых разных сердцах: мужчин и женщин, стариков и детей, академиков и прогульщиков, это язык, понятный народу - а народ, как известно, совсем не однороден. Великий, великий дар - текст достаточно прост для самого бесхитростного старичка на печке и достаточно сложен для самого взыскательного книгочея.
В книге собраны статьи о святых - и в одних случаях это знакомство (я прежде не читал о святом Иоасафе Белгородском, например), в других - еще одна встреча. Возможно, сборник станет мостиком к житиям - но сейчас он написан, я бы даже сказал, по-льюисовски, по-честертоновски (в лучшем смысле этих только что придуманных и от того неуклюжих терминов), но через призму русского православного священства (!). Написано специально даже как-то по-журнальному, но это тот случай, когда капля святой воды освящает весь кувшин, и профанаций можно не бояться.
Замечательная книга, могучая, грандиозная, великая, нужная - потому что часто между обывателем и святым пролегает пропасть (в значительной степени эта пропасть существует исключительно в голове обывателя, но менее реальной она от этого не становится), а отец Андрей эту пропасть сокращает, сжимает в ров. Ну а через ров уже можно перепрыгнуть.
И как символично в этом смысле название! "Земные ангелы, небесные человецы" - как будто ниточка протягивается от одного мира к другому!
Спасибо!
Эта книга жила в моем вишлисте... Сколько же... Ну, лет пять минимум. И вот, дали почитать.
Прежде всего скажу, что прочти я ее те самые пять лет назад - я бы пребывал в тотальном восторге. Оглядываясь на себя тогдашнего... Охо-хо, да он бы "Закорючки" от руки переписал в специальный блокнот.
Сейчас мои литературные - даже не так, религиозно-литературные - предпочтения изменились, и "Закорючки" я, конечно, переписал, но не все, а только несколько штучек. Я как бы перестал,...
Прежде всего скажу, что прочти я ее те самые пять лет назад - я бы пребывал в тотальном восторге. Оглядываясь на себя тогдашнего... Охо-хо, да он бы "Закорючки" от руки переписал в специальный блокнот.
Сейчас мои литературные - даже не так, религиозно-литературные - предпочтения изменились, и "Закорючки" я, конечно, переписал, но не все, а только несколько штучек. Я как бы перестал, выражаясь языком Петра Николаевича, "ловить кайф" такого формата текста.
Что же касается книги в целом, то, конечно, Мамонов - очень искренний и честный дядька с большим сердцем и глубокой душой. Он странен, тяготеет, как мне кажется, к некоему юродству, временами надрывен, но искренен - у него свои отношения с Богом, видно, что душа у человека и болит, и горит, и тянется вверх, как деревце.
Лично мне несколько чужд надрыв Петра Николаевича, какая-то резкость - но о чем тут говорить? Люди разные, души разные, взгляды разные. Есть такие, как отец Александр Шмеман, есть такие, как Петр Мамонов, есть Мирослав Бакулин, есть Евгений Водолазкин - кто тебе ближе, за тем и ходи хвостиком, это и есть, наверное, то самое "найти своих и успокоиться", а всех одной линейкой мерить - дело неблагодарное.
Третий раз читаю "Чистый дор" - и третий раз радуюсь, удивляюсь, любуюсь, томлюсь и умиляюсь. В короткий срок Коваль стал мне что дядюшка родной - и писатель любимый. Мир "Чистого дора" - мир, в котором хочется жить, и в котором, как в Раю, главенствуют два чувства: любовь и удивление. Удивление, как писал Честертон - то, что душа в Раю будет испытывать _непрестанно_. (В этом смысле новая глубина открывается у грустной правды о том, что взрослый от ребенка отличается в том...
Ну а если спуститься на ступенечку пониже в нашем анализе вот этого вот самого Чистого-то Дора, то можно бесконечно удивляться и радоваться его ключевым персонажам - Пантелевне, Зуюшке, Нюрке, повествователю, который бегает по лесу в стремлении надышаться теплым ясным днем. И понимаешь - пора бы, после третьего-то прочтения! - что и эти четверо (простите, если обидел остальных) стоят в одном же ряду с чудесами, составляющими сюжет. И не в одном ряду даже, а на шаг впереди. Это, может, и есть четыре главных чуда "Чистого Дора" (а остальных нам просто близко не показали - там, может, что ни человек то чудо и радость) - и тут снова надо говорить о том, о чем я сказал в первой части отзыва. Вот так и получилось - думал, сойду на ступеньку вниз, а остался на той, на которой стоял. И слава Богу!
Все больше и больше проникаюсь симпатией (в высоком понимании слова) к хайку - все ближе и ближе мне оно. Как цветок раскрывается.
Точка, прикосновение - а от него бегут токи во все стороны, рисуют картину. Как будто касаешься кончиком чернильного пера узора, выведенного на бумаге водой - и тут же бежит краска по намеченным линиям, являет замысел.
Мне думается, что 1) самому принципу хайку надо учить детей в школах и 2) так или иначе формат архикороткой созерцательной поэзии проявляется то...
Точка, прикосновение - а от него бегут токи во все стороны, рисуют картину. Как будто касаешься кончиком чернильного пера узора, выведенного на бумаге водой - и тут же бежит краска по намеченным линиям, являет замысел.
Мне думается, что 1) самому принципу хайку надо учить детей в школах и 2) так или иначе формат архикороткой созерцательной поэзии проявляется то там, то здесь в литературе - не обязательно японской. То же ковалиное "Про них" - это же вылитое хайку, с поправкой на менталитет и авторскую специфику. А есть еще такой сказочник Игорь Трофимов - и вот его "лесные" зарисовки тоже очень близки вдумчивым трехстишиям по глубинной своей сути.
Конечно, мне сложно говорить обо всем этом - я не специалист и даже не любитель, а так, сбоку подошел. Слова Басё о том, что его стихи должны быть как "неглубокая прозрачная речушка" (не дословно) приводят читательский ум в трепет и свидетельствуют о том, что мир японской поэзии - целая вселенная, путешествие по которой может растянуться на всю жизнь.
Замечательная книжечка - утешительная, назидательная, просветляющая, согревающая.
Носил во внутреннем кармане пальто - левом, у сердца, удивительно - и читал по чуть-чуть, пока машину грел, пока ждал друга в кафе, пока в очереди стоял. Прочтешь цитату-две и закрываешь, думаешь, греешься.
Что еще можно сказать? Что слова светлого батюшки полны любви? Что именно любви нам всем чаще всего и не хватает - и именно любви мы чаще всего ждем от духовного лица (прославленного в лике святых или нет)?...
Носил во внутреннем кармане пальто - левом, у сердца, удивительно - и читал по чуть-чуть, пока машину грел, пока ждал друга в кафе, пока в очереди стоял. Прочтешь цитату-две и закрываешь, думаешь, греешься.
Что еще можно сказать? Что слова светлого батюшки полны любви? Что именно любви нам всем чаще всего и не хватает - и именно любви мы чаще всего ждем от духовного лица (прославленного в лике святых или нет)? Ну так это же и без меня известно.
Спасибо "Никее" за издание, за серию - что ни томик, то сокровище. Содержание - да, конечно, но ведь и внешне все оформлено просто чудесно!
- Все дело, Дима, в том, что у нас биографиями занимаются филологи, а у них - журналисты. Так исторически сложилось, школа такая.
Биографию Джерома я стал читать сразу после биографии Теодора (Михайловича), и, конечно, я не могу не отметить просто поразительное различие в манере подачи. Просто поразительное. Труд Людмилы Ивановны - снова выражаю уважение за проделанную работу - я читал два с половиной года, труд Кеннета - месяц (с остановками и чтением еще нескольких книг). Не вижу смысла...
Биографию Джерома я стал читать сразу после биографии Теодора (Михайловича), и, конечно, я не могу не отметить просто поразительное различие в манере подачи. Просто поразительное. Труд Людмилы Ивановны - снова выражаю уважение за проделанную работу - я читал два с половиной года, труд Кеннета - месяц (с остановками и чтением еще нескольких книг). Не вижу смысла размусоливать эту тему, просто скажу, что лично мне манера построения биографического текста господином Славенски показалась просто образцовой.
Это раз.
Второе: биография написана с любовью. Да, знаете ли, да, заметно, что автор не просто филолог-литературовед-книгочей-молодец, но человек, искренне влюбленный в творчество Джерома. Это прямо вот чувствуется, возможно, именно таким людям и следует писать биографии (хотя меня и пнут тут же про субъективность).
Значительную долю текста составляет пересказ произведений - от ранних рассказов Сэлинджера до скандального Хэпворта. И это просто отличное решение! 1) Подходя к чтению биографии, рядовой юнга может и не быть знакомым со всеми (или самыми главными) текстами обсуждаемого автора, а ведь ему хочется понимать, о чем вообще идет речь, что за чем следует, что во что превращается и что на что каким образом влияет. 2) Ранние рассказы маэстро мы официально заказать на "Лабиринте", увы, не сможем - и даже в "Брянсккнигу" их почему-то не привозят; а значит, пересказ знающего человека, понимающего, на что обратить внимание для более полного и осмысленного взгляда, нам просто необходим. И Кеннет нам этот пересказ дает - со всей тщательностью преданного почитателя, который не гонорар отбивает, опираясь на Википедию, а действительно говорит о том, о чем знает и что прочувствовал.
Важный пункт: биограф весьма подробно говорит о пути Сэлинджера-солдата, хотя от самого Сэлинджера каких-то исчерпывающих зафиксированных воспоминаний мы не имеем. В данном случае нужно было проделать серьезную работу, проследив за перемещением любимого автора в составе роты, в которой он служил - а это значит, что круг источников и вообще размах исследования автоматически расширяется самым значительным образом. И знаете... Не могу не вспомнить снова биографию Достоевского, в которой "мертвому дому" было уделено так мало внимания, что можно было даже испугаться - не вырваны ли в книге страницы. Мало данных - и вот, страшный, но очень важный для понимания личности писателя, период умещается в короткую главу. Кеннет поступает иначе: он восстанавливает путь Сэлинджера пусть и опосредованно, но весьма и весьма детально - и война в книге становится не пунктом, который надо обозначить, а одним из ключевых эпизодов, пересказанным так, чтобы была понятна его страшная и во многом определяющая роль в жизни Джерома.
На протяжении всего текста я сетовал только на одно - мало цитат. Мало цитат из писем - их вообще почти нет. И в самом конце прочел о судебном процессе с еще одним биографом - когда Сэлинджер резко негативно выступил против цитирования его личных переписок. Все стало на свои места.
Кроме того - и об этом тоже нужно упомянуть - Кеннет дает свое (а может, и не свое, а, так скажем, общепринятое) толкование основных идей Сэлинджеровских текстов через призму Сэлинджеровских же взглядов и буддистских текстов, на которые Сэлинджер в своей деятельности опирался. И тут тоже два пункта: 1) не все могут сходу истолковать тот или иной рассказ (особенно если знакомы они с ним не более десяти минут - по пересказу), и им в принципе необходим помощник вроде мистера Сл., и 2) далеко-о не все в курсе, каких именно взглядов придерживался Джером, о чем именно говорится в книгах, которые он читал (и распространял), как именно это все соотносится с традиционным представлением о культуре и религии. Думаю, в некоторых случаях это понимание для восприятия, собственно, текста и не требуется, и даже и лучше, наверное, исходить из своих представлений о темах Сэлинджеровского разговора, но если Вы хотите взглянуть не только на текст, но и на его автора (и это может пригодиться при дальнейшем чтении) - надо послушать Кеннета.
Если же - наконец - заговорить не только о биографии, но и о том, о ком она повествует, то я бы сказал следующее: в жизни Джерома Дэвида Сэлинджера отразился и преломился двадцатый век, та его грань, которая накрыла собой Америку - поиски собственной идентичности, идеализм, попытки осмысление самого себя и мира вокруг, и вдруг - война, ужас, страдания, раскалывающие жизнь надвое и определяющие содержание второй половины - попытки восстановиться, собрать себя по частям, жажда успокоения. Конечно, все гораздо сложнее, но, по-моему, вектор именно таков. Фигура Джерома вызывает истинное уважение и восхищение - и пусть каждый умник, критикующий "Над пропастью" за безнравственность и расхлябанность, прочтет биографию ее автора, прежде чем брать речь.
Что же касается буддизма - в том виде, в котором его принимал Сэлинджер - я считаю, что он и поддержал Джерри после войны, позволив восстановиться, и в известном смысле навредил ему, уведя на странный и болезненный путь, апофеозом которого стало столь же жуткое, сколь и величественное со стороны затворничество.
Честная и частная книга - очень нужная. И читателям-почитателям, и, собственно, фамилии Тарковских. Марина Арсеньевна выступает в роли эдакого летописца - связывает воедино разрозненные исторические и личностные нити, связывает в глубине собственного сердца, насыщая личными симпатиями и антипатиями, радостью и обидой.
Не каждый решится включать в мемуары явную критику, но вот читаешь и чувствуешь - в какой-то степени восстанавливается историческая справедливость.
Примечательно, что хоть,...
Не каждый решится включать в мемуары явную критику, но вот читаешь и чувствуешь - в какой-то степени восстанавливается историческая справедливость.
Примечательно, что хоть, конечно, точкой - точками - опоры книги изначально являются два А., книга равномерно (почти) распределяет свое внимание между всеми членами семьи Тарковских. Мама автора, мама Андрея заслуживает уж точно не меньшего внимания, чем сам Андрей - о ее значительнейшей роли в его жизни он и сам говорил однозначно. А Александр Карлович?
Замечательная книга. Очень и очень нужная.
И какое усердие проявляется в генеалогических изысканиях Марины! Это достойно уважения, всякому бы иметь такой живой интерес к своей семье.
Удивительная семья, удивительная книга. Кто знает, может быть нас ждет второй том?
Андрей Николаевич Кочергин мне очень дорог и близок - в свое время именно по его выступлениям я прошел курс "пацанской катехизации", именно творчество брутального "мужика с топором" стало для меня точкой входа в мир веры.
Со временем отшелушилось и ссыпалось мое увлечение мордобоем, многое изменилось в мировоззрении - но я уже был верующим человеком, и очень, очень благодарен Андрею Николаевичу за его роль в моей жизни.
Поэтому новая книга для меня нынешнего - не...
Со временем отшелушилось и ссыпалось мое увлечение мордобоем, многое изменилось в мировоззрении - но я уже был верующим человеком, и очень, очень благодарен Андрею Николаевичу за его роль в моей жизни.
Поэтому новая книга для меня нынешнего - не "часть философской системы", не руководство к действию, не прикладные там всякие данные для подражания, а встреча с - не побоюсь - родным человеком - в чем-то странным, в чем-то непонятном, но удивительно дорогим и важным. И пусть книг будет больше - больше будет и встреч.
Многое резануло слух, много откровенной вульгарщины (автор в одной из последних глав прямо извиняется (с долей апломба) перед теми, кому книга показалась вульгарной, но мне вульгарными показались отдельные ее элементы, а не весь текст в совокупности), присутствуют понятные мужицкие понты (скроенные по лекалам мальчишеских, и оттого не вызывающие негатива), книга очень неровная, видно, что создавалась из разрозненных записей. Но за всем этим стоит каменной глыбой фигура "веселого бурятки", и от присутствия этого "бурятки", веселого, разудалого, остроумного и - доброго, с огромным сердцем и пламенной верой - от этого присутствия хорошо. Андрей Николаевич сделал и делает очень, очень многое - благодаря ему мир совершенно реально становится лучше. А книга... Возможность встретиться, послушать, пожать мысленно руку.
Вообще мне АНК видится эдаким "дядюшкой", который приедет раз в полгода погостить из своего штаба, навернет в одиночку пару "вепрэвых колэн", выпьет бочку кваса, расскажет дюжину диких историй и даст на прощание добродушного подзатыльника, от которого очки с переносицы улетят через дорогу. А потом, когда тебе будет тяжко, почует это без звонка, примчится, голыми руками забьет в землю всех супостатов и протащит тебя на себе от Москвы до Челябинска (или наоборот).
В общем, книга неоднозначная, а Андрея Николаевича люблю безмерно!
Читал эту книгу долго - с перерывами около 4 лет (так, наверное, и нужно читать подобную литературу). По чайной ложке, по капле на дне чайной ложки - текст настолько плотный, что больше трех-четырех страниц за раз прочтешь навряд ли. Преподобный Иустин - философ из философов! - ныряет в самую суть бытия как в морскую воду - и тянет читателя за руку. Но у преподобного Иустина хватает легких на затяжное погружение, а у читателя - не всегда, приходится всплывать, хватать ртом воздух. После...
Преподобный становится проводником в мир - миры, миры миров, которые "роятся" подобно пчелам вокруг песчинки человеческого сознания. Не случайно он так хорошо понимал Достоевского - проявляется некоторая схожесть в остроте духовного зрения у двух авторов. "Тысячеокая душа" Достоевского очень похожа на тысячеокую душу преподобного Иустина - последний видит так глубоко, так далеко и так высоко, что у рядового читателя голова кружится от одних только масштабов.
К слову, эту книгу (как и отца Павла Флоренского) можно (а может, и нужно) читать верующим, чьих душ касается тень "разочарования", когда кажется, что все уже прочел, что удивиться уже нечему - преподобный Иустин представляет свое православие (не в смысле "новой школы", а в смысле уникальной призмы), свою Благую Весть, и здесь самый высоколобый мудрец садится на песок, обхватывает руками колени и, не моргая и не дыша, смотрит на то, как флексагонами раскрываются перед ним бесконечности - одна за другой.
Отдельные главы будут интересны и атеисту, задумывающемуся о том, что происходит вокруг него. Во всяком случае я абзацами цитировал "Пропасти" неверующему другу, и он слушал с интересом - многое в книге близко взгляду ученого, восторгающегося лабиринту загадок, кроющемуся в каждой дождевой капле, в каждой песчинке, и преподобный проходит этот путь удивления сложностью, многомерностью и грандиозностью внешнего мира, проходит, перенося на бумагу свои наблюдения, а потом выходит за границы внешнего, и тут, конечно, оставляет позади часть аудитории.
Важно: отец Иустин не просто философ, но философ-поэт, а это вообще особый тип человека. (Или все философы в той или иной мере - поэты? Все может быть...) Для описания _увиденного_ он использует настолько мощный образно-поэтический инструментарий (а мы знаем о потенциале поэзии при описании того, на что без поэзии уйдут горы пудовых определений), что просто диву даешься. Вот, например, из любимого:
"Бурною рекою времени по руслу пространства плывет душа православного человека в ладье своего тела к волшебному пристанищу Христовой чудесной вечности..."
При этом - внимание! Книга очень сложна. Сложна в том плане, что текст - в чисто внешнем плане - вязок, медитативен и напоминает пребывающую в постоянном движении мозаику (или калейдоскоп из мелких стеклышек). За счет медитативности - ровного темпа, повторения одних и тех же слов, перефразирования, синонимов - чтение превращается в опыт погружения, мысли настраиваются на определенный лад. В результате - более глубокое понимание написанного (чтение по диагонали тут не подойдет), но и энергозатраты требуются немалые, приходится концентрироваться сильнее обычного и градус концентрации не терять, а от такого, как ни крути, привыкший к инстаграму мозг сразу же начинает уставать.Это к вопросу о "читать по чуть-чуть".
Подводя итог, я хочу сказать, что, конечно, книга придется по душе далеко не каждому (что совершенно нормально), но если уж придется... Будете перечитывать. Прочтете в первый раз, подумаете недельку, сядете писать отзыв на ЛЛ и в процессе письма осознаете: "надо перечитывать". У меня, во всяком случае, получилось именно так.
Юрий Осич говорит на каком-то удивительном языке - внешне его не отличить от русского, но на нем как будто говорят и трава, и вода, и небо с облаками, и туман на реке, а ведь не дерзнешь заявить, что природа говорит непременно по-русски? Или, быть может, русская природа? Так органично, так _космично_ выглядят рассказы ЮИ - о зайцах, о лошадках, о яблоках в ведре; словно Ковалю была открыта некая матрица жизни, жизнь была показана такой, какая она есть на самом деле, и он посмотрел - а потом...
Стиль. Просто удивительный "ковалиный" стиль - за счет которого полнее, новыми гранями раскрывается описываемый предмет. Кажется, о чем ни заговори автор - все предстанет чудом, вот буквально практически все. Наверное, так и нужно - во всем увидеть зернышко чуда, искру той поэзии, того художества, о котором говорит в "Опавших листьях" Розанов:
"...в растении, "как растет оно", есть еще художество. В грибе одно, в березе другое: но и в грибе, и в березе художество. Разве "ель на косогоре" не художественное произведение? Разве она не картина ранее, чем ее можно было взять на картину? Откуда вот это-то?!
Боже, откуда? Боже, - от Тебя".
Вот и получается снова: Юрий Коваль - автор религиозный. Потому что обитает на такой высоте, на которое все - религиозно.
И нас на эту высоту подтягивает - за что ему огромное спасибо!
По чуть-чуть, по страничке, по пол-странички, с перерывами, читал я эту книгу - и чтение растянулось на два года, а то и больше.
Есть у меня такая склонность - читать по дюжине томов "одновременно" и жить в эдакой крепости из книг, месяцами не посещая отдельные залы или даже целые этажи.
Перед нами сборник спокойных, вдумчивых бесед на Евангельские темы. Не статьи, не эссе, а именно беседы - по формату близкие к проповеди. Отец Андрей - мастер слова, прекрасный знаток Писания и...
Есть у меня такая склонность - читать по дюжине томов "одновременно" и жить в эдакой крепости из книг, месяцами не посещая отдельные залы или даже целые этажи.
Перед нами сборник спокойных, вдумчивых бесед на Евангельские темы. Не статьи, не эссе, а именно беседы - по формату близкие к проповеди. Отец Андрей - мастер слова, прекрасный знаток Писания и серьезный мыслитель, а потому читать его тексты, посвященные Библии, Евангелию - большое удовольствие и утешение для души. "Все беды мира, - писал, если не ошибаюсь, Иоанн Златоуст, - от незнания Писания". Примерно о том же говорил Достоевский в рассказе "Сон смешного человека". "Библия - душа мира", - провозглашал Розанов. И потому, исследуя священные тексты - не только читая, но и исследуя, рефлексируя, осмысляя, с большой осторожностью и трепетом толкуя - исследуя священные тексты, мы приближаемся к центру мироздания, прислушиваемся к пульсу, с которым живет вселенная. И как прекрасно, что в этом удивительном путешествии у нас столько проводников! Отец Андрей - вне всякого сомнения - один из них.
При этом книга составлена до ужасных событий на Украине, изменивших многое и многих - и отец Андрей предстает перед нами не таким резким, не таким воинственно настроенным (не берусь судить, хорошо это или плохо), как сейчас. Лично для меня это тот отец Андрей, которого я в свое время полюбил, как родного, который через свои книги открыл для меня множество удивительных миров. Один из этих миров - мир Библии. (Любимой книгой батюшки остаются беседы о Ветхом Завете - "В присутствии Бога"). И внутри этого мира - мир Евангелия. Сложный, необозримый, озаряемый негаснущим солнцем радости о Боге (которая, как известно, и спасает от греха), о прекрасном Христе Иисусе, о Котором мы (я лично) так мало знаем. А ведь "любить Бога - значит узнавать то, что Он о Себе открыл". И - продолжая метафорический ряд, начатый святителем Тихоном Задонским, чьи слова о Новом Завете стали названием книги - отец Андрей выступает в роли почтальона, передающего нам заветное письмо. Вот как премудро получается.
Хорошая книга, очень хорошая.
Что же касается той ветви творчества отца Андрея, которая посвящена "исследованию Писаний" (потому что есть и другие - о литературе, например), то на полке меня ждет одна из новых книг батюшки на эту тему - "Живое слово". И как же хочется, чтобы чудесная ветвь и далее росла, крепла, еще гуще покрывалась изумрудной листвой, ютила в своих изгибах гнезда и бросала на пыльную, каменистую дорогу широкую прохладную тень, в которой можно укрыться от зноя.
"Радость, красота". Отец Александр является одним из виднейших "апологетов радости" - людей, много сил отдавших борьбе со стереотипом о том, что христианство безрадостно, а христиане сплошь угрюмые и строгие люди. Борьба эта становится борьбой за верное понимание Евангелия - которое на самом имени несет печать радости, переводясь как "Благая весть". Радость - одно из центральных понятий всего вероучения, к радости призывает нас сам Христос. "Нельзя верить в...
Объяснение смысла элементов Службы, следующий шаг после «знакомства» с ней, терра инкогнита. Ну, здесь я вроде и повторяюсь немного, а вроде и нет. За объяснением глобальных смыслов Литургии отец Александр разъясняет некоторую - совсем небольшую - часть конкретных ее элементов. Ссылаясь на латынь, я, по-видимому, имею в виду, что всего самих элементов - такое множество, что... да, это целый мир. Мир, из которого мы, увы, во многом, вырваны насильно - исторически, через разрыв традиции (можно вспомнить "Жизнь Арсеньева", в которой легкомысленный дворянин-гуляка, описывая Вечерню, сходу обрисовывает значение отдельных фрагментов богослужения - современному легкомысленному дворянину ради такого нужно читать специальную литературу, у нас это, увы, не "на подкорке" (с другой стороны мы знаем, к каким выводам приходила в своей массе тогдашняя интеллигенция - и значит, не все тут так просто; мб лучше и не знать о чем-то до поры до времени и приходить к долгожданному знанию per aspera, чем знать "в фоновом режиме", без осмысления). Как бы то ни было - для многих из нас церковная жизнь на своей исконной глубине зачастую оказывается именно terra incognita, и любые аккуратные разъяснения - на вес золота.
"Переводы Анри! Объяснение через перевод некоторых мест молитвы!" Вот. Один из очень интересных пунктов. Молитвы и отрывки из богослужебных текстов в книге приводятся на красивейшем русском языке - в переводе того самого Анри Волохонского, которого кто-то в первую очередь знает по стихотворению "Рай", перепетому (в прямом смысле) Гребенщиковым ("Над небом голубым... Есть город золотой..."; этой песней, к слову, звонил телефон одного моего коллеги - убежденного атеиста, по фамилии, внезапно, Чудов), кто-то (я, например) - по переводу псалмов, грандиозно спетому Леонидом Федоровым, кто-то - просто по тандему Федоров-Волохонский, кто-то - по принадлежности к последнему поколению выходцев из "серебряного века"... А еще Анри всерьез занимался переводом богослужебных текстов - издания можно найти в интернете. И тут несколько плоскостей обсуждения: например, переводы Анри, будучи исключительно красивыми и поэтичными, дают повод вновь говорить о соотношении русского и церковно-славянского языков в литургической практике христианина. То есть это еще одна (и весьма значительная) переменная в давно ведущуюся дискуссию. Благодаря приведенным переводам мне стали понятны отдельные смысловые акценты текстов, которые я прежде слышал исключительно на прекрасном, но не в полной мере понятном ЦСЯ; то есть снова книга дает более глубокое понимание богослужебной практики. Ну и лично я просто очень порадовался, увидев "знакомое лицо" - в свое время псалмы в исполнении Лёни меня чрезвычайно поразили, и радостно было вот так вот как будто невзначай встретиться снова с переложением молитв на русский язык от Анри. Считаю выбор этих переводов несомненной удачей авторов книги - придавшей ей новую, касающуюся и актуальности вопроса, и роли искусства в жизни Церкви, глубину.
"Богатые нужны, чтобы помогать бедным, бедные - чтобы молиться за богатых" - вот какая фраза не раз приходит на память во время чтения. Такие богатые - нужны, очень нужны. И сегодня вообще история о том, как кто-то, имея возможность беззаботно жить в роскоши, меняя европейские столицы в зависимости от времени года, не работать и заниматься - даже не алкоголизмом и развратом, нет - самосовершенствованием, искусством - история о том, как такой человек посвящает значительную часть...
Далее. Книга является серьезным историческим документом, дающим читателю срез общественной жизни той эпохи - причем срез проходит через все сословия, от крестьян и пролетариата через интеллигенцию, богему, духовенство, к аристократии, бюрократии и представителям власти. Мы видим и глубинку, и "центринку" - и даже заграницу, ту самую Европу, в которой "русскому каждый камень мил и дорог" ("Подросток"). Мы видим, как отзывалась в среде аристократии "воля" - отмена крепостного права - как развивалась и росла промышленность, как общество раскачивалось, думая, на какую ногу наступить и какой дорогой пойти, как просачивались и набухали первые ростки того, что отзовется позже революционной катастрофой (а прежде горящими усадьбами), как взлетала над Парижской выставкой Эйфелева башня и как потом "страна святых чудес" превращалась в поле боя, как... Многое мы видим - глазами княгини Тенишевой. И многое можем додумать сами. К слову - княгиня мне представляется именно вот эдакой барышней в духе Достоевского, читая о том, как она, будучи совсем молодой, напару с подругой мечтала о свершениях, о том, чтобы творить добро, в буквальном смысле поднимать Россию с колен, я думал: ведь в литературе над такими порывами принято если не потешаться, то смотреть на них со снисходительной улыбкой, вздыхать несколько свысока; наверное, дело в том, что часто подобные речи остаются речами (кажется, Чехов много о таком писал - и часто подобное разоблачал) - но у нас выработалась своеобразная, недоверчивая реакция на "горячих душ гражданский пафос" (и на гражданский пафос вообще: попробует сегодня политик заговорить о том, что хочет облегчить жизнь народу - кто отнесется к его словам (пока они просто слова) серьезно?). А тут вот пожалуйста: речи перешли в дело - и в какое! Так что в следующий раз подумаешь - а уместен ли скепсис? Вдруг за пылким словом стоит не наивность, не витание в облаках, а готовность и способность действовать?
Прискорбно было читать о том, как тот самый народ, который княгиня пыталась облагодетельствовать и которому реально помогала, представители того самого рррусского нарррода, на который сегодня принято ссылаться, представители нашего народа то смеялись над добродетельной барыней (чудит, дескать), то воровали у нее (главы про управляющих магазином я читал с ужасом). А когда по стране поползла социалистическая пропаганда, то были забыты и школы, и ссуды - и внутри организованных Тенишевой проектов заколосился и взошел дикий бред - подстрекаемые педагогами (сидящими, на минуточку, на зарплате) ученики рвали дипломы и убегали из школы, в которой их годами держали на всем готовом. Страшно читать про такое. И страшно представить, каково это - вложить так много сил и денег, а получить такую вопиющую неблагодарность.
Трогательные и важные как документ воспоминания о жизни родного для мамы Юрия Иосифовича места - с вкраплениями настоящих сказок, в том месте рассказанных.
Книга получилась очень личная, не по-ковалиному трепетная, сдержанная. И отзыв на нее должен быть, ввиду вышеперечилсенного, сдержанным, потому что оценивать ее как обычную книгу - и уж тем более сравнивать с другими текстами автора - конечно, нельзя.
Интересно было встретить среди вкраплений сказку про козла и барана, знакомую по...
Книга получилась очень личная, не по-ковалиному трепетная, сдержанная. И отзыв на нее должен быть, ввиду вышеперечилсенного, сдержанным, потому что оценивать ее как обычную книгу - и уж тем более сравнивать с другими текстами автора - конечно, нельзя.
Интересно было встретить среди вкраплений сказку про козла и барана, знакомую по отличному мультику с Сухоруковым в роли актера озвучки. В оригинале сказка криповее, да.
Тонкое, пропитанное одновременно светом и грустью, _полынное_ пространство книги, конечно, являет из себя нечто совершенно особое - и к нему еще будут раз за разом возвращаться читатели: анализировать, открывать тайники, заглядывать на глубину. Надеюсь среди них быть и я.
Сейчас меня закидают морожеными песнями (теми, что на экспорт), но какого-то особого восторга я не испытал. Язык специфичен до загораживания содержания, а сами истории... Да, полет фантазии смел, да, в каждой сказке присутствует впечатляющее гротескно-фантастическое зерно, но зерна эти как-то просто катятся мимо читателя, не особенно цепляя. Или у меня настроение не то было. Или надо было прочесть такое в детстве, чтобы удивиться по-настоящему - но зная себя, могу предположить, что в детстве...
Лично для меня книга очень важна интонацией - ощущением общения с отцом Георгием. Потому как отец Георгий - человек удивительный. Интеллектуал, эрудит, эстет, книголюб, человек с обостренным чувством справедливости. Ну и вообще, как я понимаю, дико интересный и приятный собеседник. Эдакий, если позволите, Тарковский от мира духовенства.
А в книге - его беседы на радио, датированные концом прошлого века. То есть не текст как текст, а текст как речь - перенесенная на бумагу (но от этого не...
А в книге - его беседы на радио, датированные концом прошлого века. То есть не текст как текст, а текст как речь - перенесенная на бумагу (но от этого не страдающая, как это часто бывает). И мы в итоге как бы слушаем отца Георгия, наблюдаем за тем, как он строит подачу, какие выбирает мысли и как их друг с другом соединяет. Ладно, к чему витиеватости? Просто ощущается живая и богатая речь умного и интересного человека - вот я о чем.
Далее. Начали с формы, переходим к содержанию.
И тут я для себя выделяют два важных аспекта.
Во-первых, по содержанию бесед можно а) делать выводы о времени, в которое они были записаны, и б) делать выводы о том, как все изменилось в нашем обществе за какие-нибудь двадцать лет. Внимание: в беседах священника на радио регулярно звучит прямое и резкое осуждение советского строя (еще не удивительно, да) и лично Иосифа Сталина. Вот это меня просто ошарашило. Сегодня скажи громко, что Сталин - убийца и тиран, и от тех же верующих будешь убегать, тогда же настроения в обществе натурально были, видимо, совсем другими. Но вот прошло двадцать лет, и о Сталине теперь мечтают, и Сталина теперь оправдывают, и Сталиным теперь восхищаются - и даже не одни лишь атеисты, что, казалось бы, совсем странно. За двадцать лет настроения в стране поменялись таким радикальнейшим образом! Поразительно. И так мы привыкли к нынешней обстановке, что даже такой мимолетный экскурс (имею в виду чтение бесед) кажется путешествием в иную, совсем иную реальность. Ну, в общем, по беседам сведущие в политике люди (не имею чести к ним относиться) могут целое исследование провести.
Кроме того, конечно, по беседам можно делать выводы не только об обществе в целом, но и о, так сказать, сообществе - религиозном. Потому что сегодня отца Георгия, вероятно, заклеймили бы "модернистом" (да и клеймят - почитайте комментарии), а то и как-нибудь похлеще. Значит, и в среде верующих настроения были несколько иные (говорю "несколько", потому что и тогда находились благочестивые слушатели, "обличающие" батюшку).
Ну а теперь, удивившись, так сказать, декорациям, перехожу к самой сути.
А самая суть - второй аспект - конечно, заключается в глубоких, христианских размышлениях о литературе. Хвала отцу Георгию - он является одним из тех, кто "светскую" (деление условно, но очень авторитарно) культуру "оправдывает" (увы, в глазах иных слушателей она нуждается в "оправдании"), а не отвергает за "не-духовностью". На все он смотрит через призму христианского миропонимания - и выводы делает именно в этой плоскости - но не занимается типичным для многих верующих мыслителей СПГС, когда выводы и теории буквально навязываются объекту исследования. Нет, отец Георгий деликатен, трезв и внимателен - и говорит о том, что видно в тексте практически любому читателю, и всего лишь соотносит увиденное с христианством. Ну, или берет заведомо религиозные тексты - и говорит о них соответственно тематике.
Но. Знаете, за что я благодарен этой книге? За серьезное пополнение моего вишлиста здесь, на ливлибе. Благодаря отцу Георгию я уже читаю Метерлинка и Рильке, а уж собираюсь браться и за Унамуно, Роллана, Гессе, Ионеско, Гаршина - и не только. То есть отец Георгий со своими беседами ворвался в мой относительно спокойный читательский мир и "прорубил" в нем новые окна и двери - открыл пути, до которых сам бы я добрался навряд ли (или не так быстро, во всяком случае).
Помимо бесед в книгу включены дневниковые записи (очень интересно! - и интересно было сравнить настроение записей с настроением дневника еще одного священника-интеллектуала отца Александра Шмемана) и стихи.
Замечательная книга. И замечательная, повторюсь, в одну из первых очередей - живым голосом автора, к которому хочется прислушиваться и которого ищешь. Я вот ищу - и уже купил еще одну книгу.
Отличная книга. Увлекательная, достаточно легко для мсье Иванова (тяготеющего к фундаментальности конструкций) написанная, подталкивающая читателя к приятной рефлексии на тему собственного детства.
Дабы не растекаться, обозначу впечатления сухо и скупо - по тезисам.
1. Лагеря. Лично я пионерских лагерей не застал - и катался по тому, что от них осталось. У нас не было муштры, горнов и галстуков (слава Богу), зато были те же страшилки, соревнования, столовки с толченкой. И даже добавились -...
Дабы не растекаться, обозначу впечатления сухо и скупо - по тезисам.
1. Лагеря. Лично я пионерских лагерей не застал - и катался по тому, что от них осталось. У нас не было муштры, горнов и галстуков (слава Богу), зато были те же страшилки, соревнования, столовки с толченкой. И даже добавились - руки вверх! - дискотеки. И потому я, конечно, читая, многое вспомнил - и даже кое-что записал. Лагерные времена у нас обычно теряются в тени переходного возраста (расположившись у самого его подножия) - а ведь они полны удивительных и ярких открытий. Вот только открытия эти, как правило (у меня, по крайней мере, так), точно в тумане сокрыты (сокрытые открытия, хех) - ввиду, думаю, близости к перетягивающей на себя одеяло впечатлений "подростковости". И книги вроде "Пищеблока" в итоге выступают эдакими проводниками через туман - я подхватывал выступающие из тумана воспоминания точно сокровища и поражался: годами (десятилетиями, кхе-кхе!) я не обращался к ним, проходил мимо них и натурально их в тумане не замечал! В общем, за карту из "лагерных" маячков Алексею Иванову огромное спасибо - кто-то должен был все запомнить, а потом рассказать остальным.
2. Фантастика. Лагерный сюжет переплетается с сюжетом фантастическим - и надо сказать, что тандем выходит очень удачный. Юнцы вроде меня, при всей жадности до личных воспоминаний и рефлексии, рано или поздно начинали бы клевать носом при погружении в знакомую, но все же не до конца атмосферу союза, олимпиады и так далее. Но вот выходит на сцену "вампирский" сюжет - и медитативное путешествие в режим разбавляет. Ну и да, Иванов - профессионал, и сюжет строит уверенно, методично, нагнетая и накаляя обстановку, заплетая все более тугие петли, отодвигая в итоге лагерь на второй план и приводя героев к эффектному финалу. Читать очень интересно - я, при том, что обычно читаю мало и медленно, книгу пролетел насквозь за четыре дня больничного. Из минусов (субъективно) я бы выделил бесцветную какую-то лав-стори - в чувства гг к вожатой не получается поверить, их будто сводят чисто формально в танце, а химии не происходит. Почему отмечаю особо? Да потому что лав-стори из Ивановских же "Псоглавцев" была просто образцово-показательной. То есть я однажды впечатлился мастерством автора на этой ниве - и подсознательно теперь жду чего-то подобного. В "Пищеблоке" не дождался - линия просто есть, как необходимый, но механический элемент. Впрочем, это вопрос ожиданий - ведь сюжетно она свои задачи выполняет.
3. Вампиры. Выношу вампиров в отдельный пункт, потому что вампиры давно перестали быть одним из мистических сюжетов и выбились в медийный феномен. Ввиду чего превратились чуть ли не в моветон (в затылок вампиром дышат зловонно зомби) - книга про вампиров воспринимается как _еще одна книга про вампиров_, и вообще для того, чтобы ее читать, читателю нужен серьезный кредит доверия по отношению к автору. В случае с АИ кредит этот есть - напиши "Пищеблок" кто-нибудь другой, думаю, аудитория была бы куда уже. В общем, вампиры, конечно, совсем надоели - и сказать что-то интересное в этой нише после Вайтити и Красногорского крайне затруднительно. Даже на фоне внутритекстовых страшилок вампиры стоят особняком - и, конечно, никого не пугают, выступая в роли... ну, просто вампиров - сюжетно и немного метафорически (примерные с виду ребята, а кровь у товарищей сосут). А потом понимаешь (с учетом того, что даже гипсовая горнистка выглядит более жутко, чем кровососы), что в принципе кроме вампиров никакая нечисть в "Буревестнике" завестись не могла - вампиры в данном случае выступают не в роли (или не только в роли) хоррор-элемента, а в роли элемента сюжетной логики (неправ я был выше, говоря о "немного метафорически" - много, много), встраиваемой в конструкцию из пионерских правил, советской мифологии и стремления человека к независимости. В общем, сбивая читателя с толку стандартностью мистического сюжета, вампиры созвучны сюжету книги концептуально - и заменить их, видимо, ни на кого нельзя: потеряется метафора и настроение, пусть роман и станет более жутким.
Как итог: интересно, увлекательно, атмосферно и глубоко. И, конечно - Иванов. Очередная книга от живого классика, как тут не порадоваться?
В общем-то, это совершенно гениальная проза. Серьезно, Казаков - это... Это... Если честно, я не думал, что в моем читательском сознании кто-то сможет "потеснить" Чехова, перенять из его рук звание "чистейшей прозы", но Казакову это, кажется, удалось. (Только не забросайте меня антоновкой, я Чехова как любил, так и люблю - и прекрасно понимаю, что он был, так сказать, первым, и сам прокладывал рельсы, по которым понеслись потом и Бунин, и Паустовский, и, собственно, Казаков,...
Так получилось, что я примерно в одно время познакомился с двумя гениальными Юриями К. - Казаковым и Ковалем. И вот именно на контрасте столь разных прозаиков я смог как-то яснее увидеть для себя и одного, и другого. Именно на контрасте с пестрой, причудливой, сверхобразной прозой Коваля четче вырисовываются отличительные черты Казаковских текстов, похожих - в противовес Ковалиной мозаике - на кристальнейшую, наипрозрачнейшую родниковую воду. У Казакова не найти (или это, во всяком случае, редкость) ошеломительных метафор, игры слов, "аховых" художественных приемов, у него все ровно и гладко, спокойно и равномерно, ничто не вздыбливается над текстом, не прорывает его, с треском ломая грунт (а у Коваля земля, что называется, ходуном ходит) - и за счет эдакой медитативности, размеренности, вкупе с музыкальнейшим языком и поразительным вниманием к деталям, - за счет всего этого у читателя возникает невероятное ощущение присутствия. Серьезно, нигде, ни в одной другой книге (впрочем, я не то чтобы сильно начитан, конечно), я не испытывал подобной... натуральности? реалистичности? трехмерности? Рассказы Казакова не прочитываешь, а проживаешь (и поэтому их хочется перечитывать, даже если помнишь каждую реплику - потому что их, соответственно, не перечитываешь, а перепроживаешь, заново погружаясь в некое таинственное пространство текста), и тут уже не важен сюжет, история, потому что это проза на грани с волшебством, телепорт, портал, кроличья нора, тот случай, когда текст раскаляется до такой степени, что становится чем-то большим, чем текст (удивительно и прекрасно, что достигается это классическими повествовательными методами, а не экстравагантными экспериментами). С художественной точки зрения - когда произведение становится не просто зеркалом жизни, а частью самой жизни - никого сильнее Казакова я лично не встречал. В каком-то смысле здесь даже может скрываться некоторая опасность - читая подряд рассказ за рассказом (вероятно, в первую очередь это касается максимально "бессюжетных", "естественных" вещей, очерков, входящих в состав "Северного дневника"), можно испытать что-то вроде передозировки, надышаться разряженным воздухом до головокружения и темноты в глазах. (Читая интенсивно Коваля, в какой-то момент просто перестаешь воспринимать его образность, "глохнешь" - а с Казаковым история другая, внимание все более и более истончается, погружаясь в текст). Может быть, мои опасения напрасны, конечно - здорово, если так, тогда прошу прощения за паранойю.
Если же говорить о тематике, то лично я выделил бы два основных мотива: дорога и север (что не значит, что с остальные темы Казакову не даются - романтик он, например, блестящий), а, соответственно (поправьте, если неправ), частенько в центре текста звенит мотив "маяты", неустроенности и поиска (по-моему, именно к этому, в конце концов, часто сводится лирика дороги и лирика севера). Но знаете, мне кажется, что о чем бы ни писал Юрий Павлович, это было бы грандиозно и феноменально - потому что см. выше. Он как будто нащупал идеальный язык, язык, на котором говорит пространство - и все, произнесенное этим языком, превращается в шедевр (чего стоит великолепный - возможно, наиболее впечатливший - рассказ "Звон брегета", в котором нет ни дороги, ни севера, а есть Лермонтов, Петербург (этот север в счет не идет), тесные комнаты ресторанов и пышные гостиные). И вот Казаков говорит о том, что важно и близко лично ему - а мы уверяемся в мысли, что каждый человек с его воспоминаниями, чаяниями и надеждами, с его опытом - внутренним и внешним - представляет из себя настоящую вселенную, и только бы знать, как рассказать об этом, какими словами, через какие образы... ЮП вот знал.
Грандиозный писатель, однозначное открытие года (сборник я читал как раз почти весь 2019) и радость от встречи с таким чудом.
Умная, глубокая и - что немаловажно - живая фантастика (символично, если оглянуться на аннотацию). И - увлекательная. Пожалуй, двинусь по списку в обратном порядке - а по пути, глядишь, еще что-нибудь в поле зрения попадет.
Увлекательность. Книга написана легко и ненавязчиво - темп выдержан так, чтобы читатель не подвисал и не... Послушайте, но сегодня никого не удивишь легко написанным текстом - не думаю, что стоит на этом останавливаться подробно, достаточно просто обозначить факт: автор...
Увлекательность. Книга написана легко и ненавязчиво - темп выдержан так, чтобы читатель не подвисал и не... Послушайте, но сегодня никого не удивишь легко написанным текстом - не думаю, что стоит на этом останавливаться подробно, достаточно просто обозначить факт: автор пишет легко и текст не перегружает. Кроме легкости на увлекательность работает грамотное, постепенное нагнетание атмосферы и повышение уровня загадочности/таинственности/безумия. Во всяком случае, громкие заявления аннотации о том, что повесть сочетает в себе "атмосферу книг братьев Стругацких и фильмов Андрея Тарковского и Дэвида Линча, в той трети, что касается Линча, точно не голословны (в остальных двух тоже - но об этом можно сказать позже): причудливый Твинпиксовский сюр в какой-то момент начинает просачиваться в повествование, нагоняя тревоги и ощущения ирреальности происходящего.
Живость. Под термином "живая фантастика" я имею в виду следующее: "Карантинная зона" хоть катится порой по проложенным жанровым рельсам, воспринимается не как искусственно созданный продукт, построенный по разработанным лекалам из книги "пишем бестселлер", а как нечто... стихийное? самобытное? пожалуй, "живое" - лучшее слово. Вот персонажи - и им веришь, и им сочувствуешь, и о расставании с ними даже грустишь (что вообще само по себе является одним из лучших показателей качества). Вот они взаимодействуют - и не так, как от них этого требует канон, а так, как хочется им; и им в этом взаимодействии веришь. Кроме того живость книги заключается в том, что она написана самобытным художником - и, по моему личному мнению, может внести некую свежую струю в общий поток фантастического чтива.
Глубина. Очень, очень здорово то, что "Карантинная зона", рассказывая интересную историю, ныряет на глубину и задает(-ся) серьезные(-ми) философские(-ми) вопросы(-ами). Причем делается это не "в лоб" и не "по лбу" - и даже не исподволь. Нет, история каким-то своим слоем пребывает в философском измерении постоянно - и вслед за ней по этому слою бредет и вдумчивый читатель.
Умность. Есть же такое слово? Книга умная - и тут мало что можно добавить. Помните, в "Солярисе" Лем не только нарисовал разумный океан, создающий двойников, но и собрал вокруг него ученый совет, в котором учение - робко, но все же на научном языке - высказывали предположения относительно увиденного? так и аномальную зону в книге всерьез обсуждают с позиций... ээээ... тут вот я не специалист... сингулярности всякой... В общем, ученые ведут себя как ученые - и не только стоят с умным видом, но и высказывают гипотезы со ссылками на реальные научные явления. В мире книги есть, например, несколько устоявшихся теорий, объясняющих аномалии - и теории эти заняты внутривидовой борьбой. А еще читателей ждет кра-атенький, но весьма яркий экскурс в мир средневековых представлений о... ээээ... мире. Детали, скажете вы - но какие детали!
Теперь кратенько по двум третям от "Пяти четвертей" - Линча упомянули, теперь надо и про Тарковского со Стругацкими. Тарковский - это чаще всего нечто неосязаемое, Сталкерско-Артемьевское в данном случае, и это в книге присутствует. Конечно, заставляя вспомнить "Солярис" (тут и Лем, кстати, снова) и "Сталкер". Не скажу, что мотивы, близкие к Тарковскому, ярко выражены в книге, но неярко они, конечно, угадываются - и в этом смысле аннотация говорит правду. Вот со Стругацкими проще и осязательней, тут аннотация не только не врет, но и скромничает: "Карантинная зона" (в моем наивном понимании) является фантастикой того, "былого", образца, затрагивающего те же струны, которые затрагивали Стругацкие, Лем, Булычев и иже с ними. Что, конечно, не означает, что книга будет интересна только поколению 40+ - ни в коем случае. И тут, к слову, мы вступаем в область совсем уж глубокого дискурса о судьбах жанра - но погружаться в который, вероятно, не время и не место.
Что касается критики. Я совру, если скажу, что ни обо что не споткнулся - минусы в повести есть. Но плюсы, по моему убеждению, их более чем перекрывают. Это добротный, крепкий, яркий текст талантливого и самобытного автора. Можно порадоваться за литературу в целом - и фантастику в частности - на «официальную» сцену вышел достойный писатель, способный сказать что-то важное.
Берестов для меня - автор новый. Встретил его (кажется, перевод Карема) в никейском сборнике Рождественских стихов, поставил галочку. Потом, спустя, наверное, год, набрел на эту книжицу.
Читается - запоем. То ли меня Элджернон так расшевелил, но сборник я пробежал насквозь за два дня. Стихи простые, красивые, прозрачные - мотивами военного детства напоминают Тарковского, лирикой - Асадова, юмором - Филатова. На выходе получаем певучую, пронзительную поэзию, похожую на дуновение ветра или...
Читается - запоем. То ли меня Элджернон так расшевелил, но сборник я пробежал насквозь за два дня. Стихи простые, красивые, прозрачные - мотивами военного детства напоминают Тарковского, лирикой - Асадова, юмором - Филатова. На выходе получаем певучую, пронзительную поэзию, похожую на дуновение ветра или звон капели - кому что больше нравится. Вот посмотрите только:
Ах, сколько звезд зимой, в ночи морозной,
Открыто детям! И еще не поздно,
Еще не скоро скажут: "Спать пора!"
И только начинается игра.
Совсем иначе светят звезды летом.
Для малышей те звезды под запретом.
До времени они утаены.
Их видит юность. Детство видит сны.
Есть смешное, есть грустное, есть легкомысленное, есть задумчивое. Стихи не обременены метафорами, символикой, отсылками и аллюзиями - в них дышит живой творческий порыв, чуждый рассудочной интеллектуальности и оттого воспринимаемый как нечто мимолетное и удивительно целостное. Нельзя представить, чтобы над такими стихами автор копрел на черновиках - только слету, озарением, еще успей записать.
Без удивленья холодно уму.
Оно его живит и утепляет,
Пусть даже удивишься ты тому,
Что ничего тебя не удивляет.
Удивляясь таким стихам, удивляешься самой жизни, потому как они сотканы из того же волокна, что и она. Такие стихи воспринимаешь не как монументы или изваяния, а как часть природы, что-то от ее стихии, какие-то всплески бытия, обретающие словесную форму. Читаешь и - живешь.
В этом томе вполне разумно выдерживается баланс между комиксами "разговоров" и комиксами "действия", есть где хохотнуть в голос, есть где призадуматься, есть где с ностальгией поглядеть в сторону заметающего улицы снега (ну и пусть сейчас весна).
Нужны нам такие люди, нужны. В то время, как христианство у основной массы внерелигиозных обывателей ассоциируется исключительно с танцующими баптистскими тинейджерами, не сводящими с лица дежурной улыбки, и хмурыми православными бабушками в платочках (честь им и хвала - бабушкам), осаждающими предрассветные автобусы, (не буду говорить, с чем сегодня ассоциируется у простого народа католичество) - в это самое время Честертон открывает человечеству тайну живой веры, которая и горами двигает, и в...
Да, Честертон жив до неприличия, он прямо весь пышет этой самой жизнью, каждый волосок его усов сияет самой искренней убежденностью в своей правоте, самой пламенной жаждой жить, дышать, сражаться, любить и петь. Думаю, воздух вокруг этого джентельмена был наэлектризован до такой степени, что в радиусе двух-трех метров можно было бы мобильники заряжать, существуй они в то время.
В книге Ч. подробно описывает становление своих взглядов - мы видим, как он встает с колен, стряхивает с себя предрассудки, замешанные на настроениях эпохи и тщеславии недюжинного ума, распрямляется во весь свой рост и, подпирая головой облака, начинает свое шествие по этому миру. Уверенными движениями рук расталкивая галдящую толпу "прогрессивных" проповедников, Честертон походя дискутирует с Ницше и Толстым, удивляется тому, насколько альтруистична по своей сути проповедь эгоизма, и предостерегает нас от излишнего упования на логику - берегите свои головы, что называется. В какой-то момент усатый богатырь, ухватившись за небесную твердь, подтягивается и садится на луну - и с луны, дымя сигарой (он ведь курил?), продолжает вещать о том, что в христианстве сошлись и соприкоснулись самые крайние крайности, что соприкосновение это как бы намекает на внеземную природу библейского учения - бо на земле огонь и лед плотно не соседствуют, а если и пытаются, то без особенного успеха.
Ах, и как же замечательно, что такой человечище родился в Англии - он, кажется, вобрал в себя все чисто английское остроумие, все изящество английской речи, всю колкость и точность английской интонации - каждая вторая его мысль заключена в совершенную форму. Таких остроумных людей на весь литературный мир найдется с сотню - не более.
Если вы вдруг хотите понять, что же такого из века в век самые умные люди планеты находят в "безнадежно устаревшем" христианстве, открывайте "Ортодоксию" - вас ждет увлекательное путешествие в чертоги выдающегося разума, стоптавшего не один десяток английских туфель в поисках Истины.
Так уж вышло, что в среде атеистов наличствуют умные и искренние люди, занятые поиском истины, и хоть их вежливый голос и тонет в оглушительном писке разъяренных школьников, они есть, и их ни одно утверждение из брошюры не развернет на сто восемьдесят градусов - на каждый аргумент у них есть контраргумент, сформулированный пару сотен лет назад где-нибудь во Франции. А вот градусов на пять-десять повернуть критически настроенный (но при этом не запертый наглухо) ум Сергей Худиев, конечно,...
Вообще, разумеется, универсального аргумента, доказывающего бытие Бога, - аргумента, который подошел бы каждому, и при этом был бы настолько убедителен, что не допускал бы и тени сомнения или разночтений, - не существует. И в этом мы видим еще одно проявление Божьей премудрости - будь в арсенале проповедников такой аргумент, идея свободной воли сошла бы с рельс. И поэтому диалог верующего с неверующим всяко будет вестись на разных языках, и сдвинуться с мертвой точки ему может помочь ТОЛЬКО личное желание конкретного человека.
Так что "краткое введение в апологетику" нужно, так сказать, "сомневающимся" - с обеих сторон баррикад. Поданная информация может указать направление мысли, и уже от самого читателя зависит, что укладывать в заплечный мешок - жажду правды или едкий скепсис.
Ну и да, книга подойдет для дискуссий с адекватными атеистами - именно дискуссий, а не споров, когда не ставится цель "ПЕРЕУБЕДИТЬ В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ". Спорить о вере вообще смысла нет, а пугать школьников словами "онтологический аргумент" или "гильотина Юма" - это пусть и приятно эстетически, но особенного результата, как правило, не имеет. Кроме того сегодняшние школьники крепко замбируются адептами "критическогомышленияазаза111" и на всякий философский термин начинают сыпать цитатами Докинза-Харриса и репостами Соколовского, а это уже совсем не эстетично.
А вот с адекватным человеком и про природу нравственности, и про детерминизм погутарить - да за милую душу. Даже если собеседник в существование души и не верит вовсе - ни вашей, ни своей.
Под несуразной обложкой скрывается настоящий клад для ценителей литературы.
Отец Андрей - уникален. Серьезно, я еще не встречал человека - каким бы начитанным он не был - так свободно оперирующего в речи багажом прочитанного. Отсылки, цитаты, параллели, сопоставления - батюшка в одной своей речи может коснуться десятка книг, сплетая их воедино или расщепляя на мельчайшие частицы. Если хотите понять, что из себя представляет дар слова, послушайте выступления о. Андрея - настолько плотная по...
Отец Андрей - уникален. Серьезно, я еще не встречал человека - каким бы начитанным он не был - так свободно оперирующего в речи багажом прочитанного. Отсылки, цитаты, параллели, сопоставления - батюшка в одной своей речи может коснуться десятка книг, сплетая их воедино или расщепляя на мельчайшие частицы. Если хотите понять, что из себя представляет дар слова, послушайте выступления о. Андрея - настолько плотная по своей информативности речь - явление очень редкое.
Батюшка очень серьезно подходит к чтению вообще, его рассуждения о необходимости книг - это, конечно, бальзам на душу. Он за вдумчивое, беспрерывное, широкое по спектру охватываемых тем чтение, он за то, чтобы книга лежала в каждой тумбочке, в каждом кармане, у каждого кресла. Но это не все. Он за чтение глубокое, за осмысление, за скрупулезное изучение текста, за определение истоков и истинных смыслов того или иного литературного факта.
Ну и, конечно, при таком подходе ожидать от размышлений о книгах - а "Беглец от мира" вобрал в себя именно статьи о книгах (конкретных и вообще) - чего-то скучного или банального не приходится. И да, это отличные статьи, в которых встречаются весьма и весьма неординарные и заслуживающие особого внимания мысли.
Тут вам и Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов, и Достоевский, и Бродский, и Честертон, и Льюис, и многие-многие другие. Для человека, видящего в чтении нечто большее, нежели занятное, в меру развлекающее времяпрерповождение, - обязательный сборник.
Литературный мир населен сотнями и тысячами положительных персонажей, на которых хочется равняться. Редкая хорошая книга обойдется без достойного объекта для подражания. Но что насчет самих писателей? Кого из них можно ставить в пример подрастающему и подросшему поколениям?
Сходу отвечаю - Волкова и Толстого. Сейчас речь о втором.
Родился в знатной семье, был прекрасно образован, воспитан в духе благородства, с детства привита любовь и тяга к искусству. Дружил с императором, собирал...
Сходу отвечаю - Волкова и Толстого. Сейчас речь о втором.
Родился в знатной семье, был прекрасно образован, воспитан в духе благородства, с детства привита любовь и тяга к искусству. Дружил с императором, собирал партизанские отряды во время Крымской войны, на нее же отправился в числе добровольцев. Ходил на медведя с пикой. На страницах столичных журналов гонял хворостиной нигилистов. Стал одним из "отцов" Козьмы Петровича Пруткова. Список можно продолжать часами.
Толстой прожил короткую (что такое 58 лет для такого здоровяка?), но красивую жизнь, и мы, глядя на нее сквозь века, проникаемся каким-то благородным чувством - думаю, работает принцип "рядом с чистыми стыдно быть грязным". Толстой потому так точно писал про богатырей, потому что сам был одним из них - по праву его величают "рыцарем русской поэзии".
Тем обидней, что такого гиганта принято считать писателем "второй линии" - он не особенно популярен, книги переиздаются вяло, а экранизаций не видать с девяностых. Но это, конечно, больше говорит о читателе, нежели о самом Толстом.
Хочется верить, что Алексея Константиновича нам еще предстоит открывать в глобальных масштабах. Рано или поздно какой-нибудь режиссер наткнется на того же "Князя Серебряного", и закрутится-завертится - Толстой не даром преуспел в драматургии, у него отличное чувство действия. Перенеси на экран того же "Упыря" с сегодняшними спецэффектами - получится просто образцово-показательная мистика, а уж на Никиту Романовича народ валом валить будет в кино (при грамотном маркетинге).
Если же говорить о самой книге, то это добротная, небольшая по объему и формату биография, идеально подходящая для знакомства с Толстым. Главы посвящены не периоду (что настраивало бы их на хронологически-выверенный порядок), как это обычно бывает, а конкретной теме - поэтому книга как бы прибавляет в весе - темы наслаиваются одна на другую и создают объемную картину при смешном количестве страниц - под 250.
Думаю, нет смысла объяснять, насколько важно знание биографии для понимания творчества. Цепляет "Князь Серебрянный"? Ёкает при упоминании "цветиков степных"? Подписаны на инстаграм Безрукова? Вам по адресу.
Труд, обязательный к прочтению всем, кто хочет приблизиться к пониманию "православного Данте".От романа к роману ведет нас автор, от персонажа к персонажу тянет он нить своих рассуждений, разворачивая перед нами панорамное полотно... души человеческой, Достоевским изображенной. Мы шагаем по стеклянному мосту, под ногами - пропасть, над головой - небо. Все по Федору Михайловичу, взору которого, говорят, были открыты две бездны - вверх и вниз.
Только после этой небольшой книжечки я...
Только после этой небольшой книжечки я понял, насколько глубоко в человеческую сущность заглянул "реалист в высшем смысле". Понял и ужаснулся, потому что не укладывается в голове мысль о том, что вообще может существовать на земле человек с таким сенсорием - и страшно представить, что временами творилось в его голове. Достоевский велик, Достоевский - это гора, горный хребет, планета. The Достоевский, если вы понимаете, о чем я. Но постичь эту планету самостоятельно может далеко не каждый. Да и нет в этом необходимости - глуп тот, кто отвергает мудрость предшествующих поколений.
Лично мне преподобный Иустин объяснил несколько ключевых моментов в творчестве великого. Точнее - чтобы не сложилось впечатление, что "объяснил" может быть равно "навязал", - преподобный Иустин открыл мне глаза на некоторые ключевые моменты в творчестве великого. Он сложил кусочки паззла - рассыпанные в моей голове по мере чтения ФМ - в цельную картину, совершенно четкую и определенную, без каких-либо двусмысленностей и недосказанностей. И картина эта в который раз удостоверяет в исключительной гениальности Федора Михайловича.
А ведь очень хорошая книжица!
Если при слове "классика" у вас теплеет на душе, а перед глазами хороводом проплывают портреты великих, то у Натальи Даниловны Голдовской с большой вероятностью получится вам угодить.
Истории совсем небольшие, да и формат - что называется, походный, а потому книга отлично сойдет для "маленького" чтения, когда времени на разгон может и не быть, а почитать хочется.
Ну и оформление приятное.
Интересно будет людям, которые каждое воскресное утро проводят в храме, но, что называется, "не все понимают". Или не во все вникают. Но хотят разобраться.
Николай Васильевич пишет очень подробно, щепетильно описывая каждый элемент Литургии. При этом объем книги настолько мал, что детальность повествования на восприятие никоим негативным образом не влияет.
Для верующего человека будет полезно в любом случае.
Грандиозный труд, раскрывающий для читателя "вечные" темы.
Язык сух и строг, но при этом достаточно жив, чтобы воспринимать книгу адекватно. Владимир Соловьев - уникален, обойти его вниманием значит, упустить многое в своей картине мира.
Сегодня, когда философия становится "все модней и модней", когда куда ни плюнь - попадешь в какого-нибудь "последователя", а то и в самого "философа", "Оправдание добра" - это то незыблемое, что маяком светит...
Язык сух и строг, но при этом достаточно жив, чтобы воспринимать книгу адекватно. Владимир Соловьев - уникален, обойти его вниманием значит, упустить многое в своей картине мира.
Сегодня, когда философия становится "все модней и модней", когда куда ни плюнь - попадешь в какого-нибудь "последователя", а то и в самого "философа", "Оправдание добра" - это то незыблемое, что маяком светит через столетия, привлекая к себе жаждущих познания мира и себя самого.
Не знаете, что почитать?