Лучшие рецензии автора | Рейтинг |
Хлеб той зимы | +300 |
У человека должна быть собака | +91 |
Кукла рождественской девочки | +80 |
Мальчишки в сорок первом | +71 |
Белая шубка | +68 |
***
Домашний арест – это когда можно просмотреть миллионы фильмов, но их смотреть не хочется. Когда тебя ждут тонны книг, но и они становятся неподъемным грузом. Зато ты знаешь, сколько полос обоев у тебя в комнате, кафелин в ванной, где на оконном стекле находится пятно от краски, которой красили подоконник. Когда ты учишься смотреть то на пятно, то сквозь него. Когда смотришь сквозь него на улицу, а там никого нет.
***
...я спросила:
- И ты только за этим сюда пришла?
У Сашки...
Домашний арест – это когда можно просмотреть миллионы фильмов, но их смотреть не хочется. Когда тебя ждут тонны книг, но и они становятся неподъемным грузом. Зато ты знаешь, сколько полос обоев у тебя в комнате, кафелин в ванной, где на оконном стекле находится пятно от краски, которой красили подоконник. Когда ты учишься смотреть то на пятно, то сквозь него. Когда смотришь сквозь него на улицу, а там никого нет.
***
...я спросила:
- И ты только за этим сюда пришла?
У Сашки загорелись глаза, и она с придыханием сказала:
- Нет! Смотри, что мне прислал Юра Угорелов.
Она показала на мобильнике картинку – там были цветочки.
- Незабудки, подумать только! – с деланным восхищением сказала я. – Память на всю жизнь.
Сашка толкнула меня локтем:
- Не издевайся.
- Ты ему ответила? – поинтересовалась я.
- Ага, - сказала Сашка. – Тоже рисунок отправила.
- Какой?
Сашка замялась:
- Ну, что там дарят мальчикам? Автомат.
Мы посмотрели друг на друга: я удивлённо, а Сашка хлопала глазами. И тут она выпалила испуганно:
- Думаешь, он неправильно поймёт?
***
Когда дружишь, всегда приходится с чем-то мириться. Потому что оказывается – те, с кем дружишь, не такие, как надо. И совсем уж не такие, как ты.
***
— Вы на какой диете сидите? — кричала Валя, перекрикивая музыку.
— Пенсия! — в ответ кричала бабушка.
— Клево! — кивала Валя. — Я попробую!
***
Сашка убежала, а парень представился:
– Илюша.
Я хихикнула и не удержалась:
– Косплейщик, и зовут Илюшей?
Илья скинул ботинки, подошёл ко мне на цыпочках и сказал, подозрительно улыбнувшись:
– Илюша – это кавайно.
Они выбрались из укрытия и побежали к развалинам. И Ник спешил, был он весь в рыжей кирпичной пыли, всклокоченный, очки криво висели на его испачканном сажей носу. И ещё кто-то
из служителей зоопарка спешил к слоновнику. А откуда-то из-за Невы опять наплывали орудийная пальба и тугие удары бомб.
Слониха была ещё жива. Её посечённый осколками бок круто поднимался из древесного и кирпичного лома, голова и хобот придавлены балками и досками. Слышалось затруднённое дыхание животного. Володя...
из служителей зоопарка спешил к слоновнику. А откуда-то из-за Невы опять наплывали орудийная пальба и тугие удары бомб.
Слониха была ещё жива. Её посечённый осколками бок круто поднимался из древесного и кирпичного лома, голова и хобот придавлены балками и досками. Слышалось затруднённое дыхание животного. Володя наклонился, оттащил одну из досок и увидел страдающий глаз Бетти.
— Скорее, милые, скорее. «Помогите же!» —говорил Ник и тоже бросал в сторону доски, обрывки кровельного железа. — Потерпи, милая.
— А где Кирилыч? — спросил кто-то. — Кто видел Кирилыча?
— Скорее… тащите вот эту балку… Потерпи, милая!
Оттащили балку. Володя отбросил скомканный, как бумага, лист железа, сплющенную водосточную трубу, расщеплённую доску. Ему — да так же, наверное, и остальным сотрудникам зоопарка, копошащимся в развалинах слоновника, и пожилой женщине из обезьянника Евдокии Александровне, и другой женщине из сектора хищных, высокой сухощавой Нине Владимировне, и Нику, — казалось, что стоит освободить слонихе голову и хобот, как она стряхнёт с себя остальной мусор и поднимется…
Служители зоопарка — восемь женщин, Николай Николаевич и Володя — собрались на утреннюю пятиминутку. Только что стало известно, что и директор, и ещё двенадцать сотрудников зоопарка призваны кто в армию, кто на оборонные заводы и что исполняющим обязанности директора назначается Николай Николаевич.
— Значит, все собрались, — повторил Ник. Он остановился у окна, выглянул, нахмурился. — Должен сообщить, дорогие мои, ещё одну печальную весть. По решению Ленгорисполкома
зоопарк закрывается… Нет-нет! — тут же сказал он, успокаивая женщин. — Закрывается, но не ликвидируется!.. — Он потёр ладонями щёки, поморщился, задев большую подсохшую ссадину, и громко проговорил: — Не ликвидируется, да-с! И как бы не бесился враг, какие бы не были бомбёжки — мы должны сохранить животных. Вот наш ответ фашистам — зоопарк не будет ликвидирован. Никогда! Итак, первое: всех оставшихся животных мы переселяем в западный сектор зоопарка, так будет легче наблюдать за ними и вести охрану зоопарка. Второе: взять на строгий учёт все продукты...
— Взрывом бомбы продуктовый склад уничтожен. В развалинах удалось собрать центнера полтора жмыха, четыре мешка овса да несколько десятков килограммов разных круп. И всё это — перемешанное с землёй, извёсткой, кирпичным крошевом... Есть ещё сено и солома.
— Готов травяной кролик, — хриплым басом возвестила Владимировна. — Кому его?
— Ваське, — пробормотал Ник. — Ну-ка, Василий?
Вздохнув, Владимировна понесла «кролика» к клетке тигра.
Тот уставился на женщину. Все служители зоопарка насторожились: съест или не съест?
— Вась, а Вась, глянь: кролик, — сказала Владимировна.
«Кролик» шлёпнулся на пол перед мордой тигра, и тот прихлопнул его когтистой лапой. Заворчал, потянул к себе и, схватив зубами, рванул. Из шкурки зверька вывалились травяные внутренности. Тигр глухо, разочарованно рыкнул и пошёл в угол.
— Ничего-ничего, — сказал Ник и надел шапку. — Раз отшвырнёт, два, а потом съест.
Потрескивали в печке поленья, в баке грелась вода. Евдокия прижимала к себе голодных мартышек, попыхивала дымом Владимировна. Ещё в конце ноября горторготдел снял животных
с довольствия. Да и то: что они получали в ноябре? Хлебные крошки, крупяной сор, тухлую рыбу да вонючие говяжьи внутренности… Нет теперь и этого. Быстро иссякали мизерные запасы жмыха и круп, смешанных с землёй и штукатуркой, давно уже кончился овёс… Каждый день в зоопарке начинался с проблемы — где добыть пищу для животных? Каждый день в город и на его окраины Ник снаряжал маленькие «промысловые» экспедиции. Искали в парках жёлуди, ягоды шиповника и рябины, вскапывали снежные траншеи на полях, где когда-то росла капуста. Находили промёрзшие кочерыжки да лоскутья нижних листьев. Обходили столовые госпиталей и воинских частей, собирали вываренные по три раза говяжьи и свиные кости. Дробили их и снова вываривали, кормили хищных зверей и сами хлебали «костный» суп.
Сегодня «промысловая» экспедиция отправлялась на фронт. Было получено разрешение попытаться добыть конину. Где-то в районе Средней Рогатки валялись на «нейтралке» трупы убитых ещё в конце октября коней. Пора. Володя уложил на самодельные, из четырёх лыж с деревянной платформой сани двуручную пилу, топор, мешки и поволок сани к выходу.
Когда Володя протянул маме плитку столярного клея, мама даже в ладоши захлопала. Это был отличный прозрачный клей, хоть газету читай, — клей высшего качества, для краснодеревщиков. А то они такой клей покупают на рынке — чёрный или чёрно-коричневый, клей-«копытник», так его называли барыги на Сытном рынке.
Володя растопил печку, мама поставила на неё котелок с водой. Потом аккуратно, стараясь, чтобы не потерялась ни одна крупинка, наломала клей плоскогубцами на маленькие кусочки
и несколько из них положила в кастрюлю. Это будет суп «клеевка», в него кладётся ещё какая-нибудь крупа, если, конечно, такая в доме есть. Крупы было ложки три, и одну мама высыпала
в кастрюлю. Соли потом туда немного, два лавровых листика.
Прижавшись друг к другу, накрывшись одеялом, они глядели в огонь и ждали. Вот уже вода закипела. Вкусно запахло лавровым листом. Ярко-жёлтый свет вдруг прорезался сквозь штору:
кто-то ракету бросил, показывая самолётам направление на фабрику...
..Володя напряг зрение. Ему показалось, будто тёмный воздух на верхней площадке слегка шевельнулся. Кто-то стоял там, глядел на него. Человек… Может — ракетчик? Стало страшно. Надо проследить. Володя торопливо прикрыл дверь и стал наблюдать. Но человек как сквозь землю провалился.
...…Под утро был налёт вражеской авиации. То удаляясь, то приближаясь, грохотали зенитные орудия, несколько раз ударили зенитки Сашиной батареи. Яркий жёлтый свет вдруг задёргался, зазмеился по стенам комнаты: опять ракета! Кто он, невидимый враг?
Маруся лихорадочно соображала. Ну, конечно, старшая медсестра здесь – это заведующая в будущем! Вот почему подпись у неё совпадает. Дату рождения на Марусиной карточке они просто не заметили. Там год-то стоит ещё не наступивший! И эту даму она видела… где же она её видела? Ах да, на фотографии, на чёрно-белой!
Ещё бы, кто же поверит, что она ещё утром завтракала в этом же самом санатории, но только в следующем веке! Подумают, что она – ненормальная, и упрячут в этот самый изолятор, о котором...
Ещё бы, кто же поверит, что она ещё утром завтракала в этом же самом санатории, но только в следующем веке! Подумают, что она – ненормальная, и упрячут в этот самый изолятор, о котором говорила Маша.
Она одна, совершенно одна на всём белом свете! Если сейчас восемьдесят четвёртый, то родители даже не подозревают о её существовании. Да какие родители?! Никакие не родители. Они ещё даже не знакомы. Маме сейчас должно быть меньше лет, чем Марусе. Папа, правда, постарше. Он уже школу закончил… Но всё равно – это разве папа? Это недо-папа!
Вот так, наверное, чувствуют себя дети, у которых нет родителей. Бесприютно до дрожи.
Как же такое могло произойти? Не в кино, не в книжке, а по-настоящему? И почему именно с ней? Маруся чувствовало, что «слёзки на колёсиках» близко.
Да, ведь здесь, получается, нет Интернета. То есть даже компьютера нет! И мультфильмы только по выходным, советские. Все носили красные галстуки, пели песни у костра…- это говорил папа. Все стояли в очередях, есть было нечего, и кругом всё было одинаковое – это говорила мама. А что ещё там было? Надо было лучше слушать. Ведь теперь эта дремучая старина, по крайней мере, на две недели станет её домом… Хорошо ещё, не забросило в древнюю Русь. Там вообще дети только и делали, что коров доили и в поле работали. В лаптях. Всё-таки чем дальше развивается человечество, тем лучше живётся детям, уж это она теперь точно знает.
· Маруся, зажмурившись, зашептала очень быстро, боясь услышать в ответ какую-нибудь гадость:
- Я типа этой Алисы… Ты мне, конечно, не поверишь, но ещё утром я была в этом же санатории, но в будущем. В двадцать первом веке! Меня мама вчера привезла. На целую смену. Я случайно открыла дверь, оттуда всё вывалилось, я взялась за бюст Ленина, а потом оказалась тут… Теперь мне надо выбраться отсюда, а Красный уголок закрыт на неделю… А Ленин там. Я правда из будущего! У нас там всё по-другому… То есть не так, чтобы всё, санаторий, например, похож… Но вообще всё есть, всё, что хочешь, можно купить в магазине. И сладостей много. И компьютеры…
Маша слушала, не перебивая. А потом спросила:
- А люди в космос летают на экскурсии?
- Ну всё, теперь я никогда не вернусь домой, - сказала Маруся тихо.
- Рано опускать руки, - возразила Маша, - мы его найдём. Рассуди логически – куда кладут старые вещи?
- На антресоли или в кладовку.
- Антресолей здесь точно нет, а вот кладовки, я думаю, на каждом отделении имеются. Бюст тяжёлый, значит, его вряд ли унесли с того этажа, где Красный уголок.
- А ведь верно… Ленин выпал из кладовки тогда! – осенило Марусю. – Значит, он точно там!
·
Полина:
Я открыла дверь в спальню. В комнате царил беспорядок, но такой, как бывает в домах, где есть дети: игрушки на полу, раскрытые дверцы шкафа, скомканный на краю кресла плед. В целом же было чисто и уютно.
На первом этаже большой двухъярусной кровати сидели два мальчика. Близнецы. Лет примерно двух. Смотрели на меня серьёзно и внимательно.
Я улыбнулась:
– Привет!
Осторожно присела на краешек кровати.
Близнецы насторожились. Но вроде молчали.
– Брата ждёте? Сейчас придёт, –...
Я открыла дверь в спальню. В комнате царил беспорядок, но такой, как бывает в домах, где есть дети: игрушки на полу, раскрытые дверцы шкафа, скомканный на краю кресла плед. В целом же было чисто и уютно.
На первом этаже большой двухъярусной кровати сидели два мальчика. Близнецы. Лет примерно двух. Смотрели на меня серьёзно и внимательно.
Я улыбнулась:
– Привет!
Осторожно присела на краешек кровати.
Близнецы насторожились. Но вроде молчали.
– Брата ждёте? Сейчас придёт, – продолжала я. – И мама придёт.
За окном проехала машина. Проехала тяжело, громыхая и перекатываясь. Свет мелькнул по потолку. Стёкла немелодично задребезжали.
– И папа придёт, – добавила я. – Наверное.
Один из близнецов прерывисто вздохнул.
Я уселась поудобнее, потихоньку притянула его к себе.
– Сказку хотите?
Они молчали. Но я и не ждала ответа от двухлетних малышей. Не плачут – уже хорошо.
– Жил-был светлячок Самсон, – начала я.
К середине сказки второй карапуз тоже уже сидел, привалившись к моему плечу.
На пороге спальни появился Тимофей.
– А светлячок маленький, да удаленький, – собирала я всё, что лезло в голову. – Надел крошечные доспехи, чтобы не увидели в темноте его светящееся тельце, и полетел сражаться с железным драконом…
Старший брат не уходил. Я махнула ему рукой:
– Иди, отдыхай! Мы сами справимся.
Тут он взмахнул своими огромными ресницами и как-то странно на меня посмотрел. Вроде бы сердито. Остался недоволен тем, что я заняла его место? Обиделся, что не позвала посидеть рядом? Но я всего лишь хотела помочь. Я же видела, что он утомлён, нуждается в отдыхе, что он тоже ещё ребёнок, в конце концов.
Чуть позже, когда я пришла работать в школу, я не сразу его признала. Худенький светловолосый подросток, он сидел за последней партой, постоянно уткнувшись в мобильник. Только когда я попыталась его растормошить, и он полыхнул этим своим взглядом, я вспомнила!
Тревожный вечер, когда увидела этого мальчика в первый раз. Плачущих близнецов. Расстроенную многодетную мать. Своего Фёдора, умчавшегося выручать какого-то постороннего, незнакомого мне человека.
Удивительные у него глаза. У Тимофея, конечно. Какого-то густого, медового цвета.
Леся:
Я просто лгу, и мир не так хорош.
С уверенностью в собственном прозренье
я лгу себе самой - такую ложь
не называют ложью во спасенье.
Я лишний гость на свадебном пиру,
где краше всех жених - и тот подменный.
Ему в лицо - самозабвенно вру,
и ложь - молитвословна, вдохновенна.
Слепая дура - хуже, чем слепцы,
кликуша, а туда же, во пророки!
Люби свои туманные дворцы
и Богом позабытые дороги!
Но взгляд мой, обращённый на закат,
сияет ожиданием весёлым.
Я вижу там тугие облака
и золото небесного престола.
Я - лгу?
Не знаю, сколько времени я сидела, тупо уставившись на эти свои карандашные строчки. Наверное, долго. Так долго, что буквы стали восприниматься как рисунок, как крючочки на бумаге, и смысл написанного испарился.
Так долго…
Шёл урок, Полина что-то вещала у доски, потом слушали органную музыку, Баха, что ли, или Генделя. Что-то такое, тяжеловесное. Зачем надо было писать музыку, которая придавливает человека к земле и не даёт дышать?
Этот орган меня добил бы, если бы, если бы…
– Леся?
Я подняла глаза.
Да. Так долго, что все разошлись, а я и не заметила.
В классе остались только я и Полина.
– Леся, что с тобой? Ты расстроена?
Я покачала головой. Расстроена – это когда ноготь сломался, куртка порвалась, потерялась любимая игрушка, поссорилась с родителями, схлопотала двойку за контрольную. Это называется расстроена.
А у меня…
Я даже не знаю, как это назвать.
Я была убита.
Сражена наповал.
Без права воскреснуть!
Тимофей:
Я тихонько разбудил малышей. Стёпка с Пашкой встали безропотно.
– Тима! Ты куда?
– Тс-с! Далеко. Вернусь не скоро. Вот вам, чтоб не скучали без меня.
Я протянул им четыре пухлых тетради с комиксами про светлячка Самсона. Всё, что успел нарисовать за долгое-долгое время.
Последние дни я только и делал, что рисовал. Ничего другого не оставалось.
Эти дни были страшными и беззвучными. Даже мой внутренний Моцарт замолчал. То ли потерял голос, то ли покинул меня, то ли вообще умер.
Поэтому когда вчера поднялся ветер и сосны загудели, я счёл это хорошим знаком.
Я привлёк близнецов к себе. Они были тёплыми и пахли одинаково.
– Я пошёл. На плите овсянка, позавтракаете. Плов не ешьте, и Нютке скажите, чтоб не ела. Плов только для взрослых. Там яд.
Полина:
Мы с Федей и мальчишками забрели туда почти случайно. Я в том смысле, что, когда еду куда-то с Фёдором, не рассчитываю на культурную программу. Он не любит вот этого всего «высокого».
Мальчишки нырнули в двери храма как-то не раздумывая. Как в пещеру. Подозреваю, что они просто хотели спрятаться от жары.
А внутри играл орган. И было прохладно. После горячего июльского солнышка очень даже прохладно.
Звук шёл отовсюду. Органиста я не видела. А музыка улетала куда-то под высоченные своды и лилась на нас уже оттуда. Как свет.
Органная музыка особенная. Я давно заметила, что одна и та же мелодия может возносить до небес и опрокидывать. Всё зависит от того, способен ли ты удержаться на высоте или она не для тебя.
Тимофей:
Говорят, парашют может не раскрыться. Это у других может, а у меня не может. Я счастливчик.
Мне только один шаг нужно сделать. Ма-аленький такой шажочек. И я полечу. И, может быть, тогда это мучительное безмолвие внутри меня кончится. Оно изматывает. Оно… знаете, когда надолго закладывает уши – вроде жить можно, и слышать приспосабливаешься, но всё равно в постоянном напряжении. И ждёшь, когда отпустит.
Я устал ждать. Я хочу что-то сделать. Полететь, например.
Я вспомнил Леськины стихи и почувствовал, как внутри что-то толкнулось, мягко и бережно. И Моцарт проснулся, и подал голос. Наверное, он тоже видел и небесный престол, и облака, озарённые красным солнцем, и слышал голоса ангелов. Иначе откуда у него такая музыка? Которая обнимает весь мир и никого не отвергает…
Все лучшие сны, которые Гном видел на этой полке, приводили его к чудесной двери, которую он пытался отворить. Гном встрепенулся, подтянул лямки рюкзака. И тут раздался голос другой игрушки, у которой тоже был собственный рюкзак.
— С дверью я справлюсь, это должно быть не сложнее, чем менять батарейки!
Это Робомастер, увидев, что никто не рвётся спасать Свету, решился выступить в поход. Раньше он был простым безымянным роботом, но потом к нему докупили рюкзак с инструментами, который стоил...
— С дверью я справлюсь, это должно быть не сложнее, чем менять батарейки!
Это Робомастер, увидев, что никто не рвётся спасать Свету, решился выступить в поход. Раньше он был простым безымянным роботом, но потом к нему докупили рюкзак с инструментами, который стоил едва ли не дороже, чем он сам, и робот получил гордое прозвание Робомастер.
***
— А почему другие лошади с тобой не играют?
— Потому что я самая некрасивая пони. Серая. С серой гривой. Видел, какие они яркие? Какие у них круглые глазки и разноцветные причёски?
— Видел. Но ты ведь — не пони. Ты — лошадь. Самая настоящая. Породистая и совсем как живая! Орловский рысак красивой серой масти.
***
Когда первые куклы, потерявшиеся в этом году, узнали, что рядом живут ничейные коты, они стали их понарошку кормить и по-настоящему гладить. Сначала и кукол, и котов было мало. Но с каждым днём нас становилось всё больше. Не все куклы любят гладить котов. Но все коты хотят, чтобы их гладили. Развлечение превратилось в работу. Пришлось даже составить список дежурств. Сегодня — наша очередь. А мы, представляете, из-за подготовки к новогоднему празднику чуть не пропустили время кормления!
***
— А как ты лечишь глаза? — спросил Гном. — Понарошку?
— Понарошку — это если на самом деле никаких проблем нет. А если пациент жалуется на зрение, то я его осматриваю. Обычно сразу видно, что глаза запылились. Тогда я беру кусочек ваты и осторожно протираю их.
Света подошла к шкафчику у стены и выдвинула ящик, доверху набитый ватой.
— Здорово придумано, — сказал Гном.
— Но иногда, особенно у старых кукол, глаза стираются, — продолжала Света. — Тогда я назначаю операцию. У меня есть акриловые краски и даже настоящий, не игрушечный, лак для ногтей — остался от предыдущих докторов. Лучше всего подрисовывать куклам глаза именно лаком!
***
Я тут недавно, и мне уже тоскливо. Без Насти и всех наших. Сначала было здорово поиграть самой, когда никто не укладывает тебя спать, не усаживает за стол, когда всё сама решаешь. Но вот я уже сделала всё, что хотела, — а впереди целая вечность в одиночестве. Да, кукла-няня уложит меня понарошку спать, кукла-официант усадит понарошку за стол. Но никто не полюбит, как любила Настя. Не существует игрушки, которая будет любить, как любят нас дети. Потому что любить нельзя понарошку.
***
— Срочно нужен грузовик для Деда Мороза и Снегурочки! — воскликнул Гном. — У меня за спиной мешок подарков, нужно их развезти!
Администратор заглянул в игрушечный компьютер. Вбил какие-то данные. Понажимал кнопки. Потом ответил:
— Сожалею, но дедморозовозов нет в наличии.
***
Робомастер оборудовал для Светы кабинет врача-окулиста. Когда Настя засыпала, Света спрыгивала с тумбочки и бежала туда — осматривать, лечить, подбадривать. Начав с Робомастера, она вылечила зрение и остальным. Теперь глаза блестели у всех Настиных игрушек. А у Мишки и Зайца блестели ещё и носы — ведь у здорового зверя нос должен быть влажным, а значит — блестящим.
И надо ж такому случиться – пропал штык!
Еще вчера, когда я принимал дежурство по части и тщательно пересчитал все оружие, штыков было 120 – столько же, сколько винтовок в роте, а сегодня крайняя винтовка в пирамиде стоит укороченная – без штыка.
Куда он мог деться – ума не приложу!
Дежурство по части – хлопотное и ответственное дело. До сих пор дежурили по части только младшие командиры, и то, что мне, первому из солдат, поручили его, – большая честь.
Всю ночь я старался, как мог, – наряд...
Еще вчера, когда я принимал дежурство по части и тщательно пересчитал все оружие, штыков было 120 – столько же, сколько винтовок в роте, а сегодня крайняя винтовка в пирамиде стоит укороченная – без штыка.
Куда он мог деться – ума не приложу!
Дежурство по части – хлопотное и ответственное дело. До сих пор дежурили по части только младшие командиры, и то, что мне, первому из солдат, поручили его, – большая честь.
Всю ночь я старался, как мог, – наряд на кухне работает, уборная вычищена, полы вымыты, выдраены, все в ажуре.
Все, кроме проклятого штыка. Исчез, и все!
Рыжий сержант – вопреки моему ожиданию – не стал орать, а нехорошо ухмыльнулся и бросил: «Роди, да найди! Найдешь – сдашь мне лично. Не найдешь – „губа"».
«Губа»! «Губа» мне не улыбается...
Мне не довелось, к счастью, бывать на «губе», но pacсказывали о ней страшное.
Полковая гауптвахта («губа») помещалась на окраине Канаша в зарешеченных подвалах кирпичного здания.
Это была самая настоящая уголовная тюрьма, в камерах которой верховодили бандиты в военной форме, бесконтрольно заводившие там свои порядки. Так, новичок, попадавший на «губу» и впервые входивший в камеру, сразу оглушался воплями тридцати или сорока человек, находящихся на нарах и на полу. Его немедленно выводили в центр, окружали и по указаниям «короля» (в каждой камере был свой «король») «приводили к присяге».
«Присяга» заключалась в том, что новичка ставили на колени и заставляли повторять вслед за «королем» слова воинской присяги, переиначенной на уголовный лад. Смысл «присяги» состоял в том, что новичок обязывался воровать, а добычу отдавать братству воров, он присягал в верности этому братству, становился его членом и так далее...
С первых же слов «присяги» новичку начинали натирать стриженую голову металлической щеткой для чистки лошадей. Это испытание необходимо было выдержать до конца; тот, кто переставал произносить слова присяги или кричал от боли, становился конченым человеком. Его били всей камерой, издевались по-всякому, раздевали догола и натирали конской щеткой разные места тела...
Два раза в день часовые вносили в камеру хлеб и бачки с супом и выходили, закрыв за собой дверь. Еду распределял сам «король». Весь хлеб он забирал себе и раздавал своим дружкам. Гуща из супа разливалась в пять-шесть мисок и поедалась «аристократией», остальное – жижу от супа – разрешалось съесть остальным.
Насытившись, главари камеры начинали развлекаться: играть в карты на оставшийся хлеб или гонять новичков строевым шагом по камере, заставляя выполнять все воинские команды. Иногда кого-нибудь из молодых проигрывали в карты и принуждали идти на базар, и он, рискуя быть пойманным патрулем (за побег с гауптвахты грозил трибунал и штрафная рота), пускался на всяческие ухищрения, чтобы обмануть часовых, и если это удавалось, то всякими закоулками бежал на базар, прижимая к себе хлеб, и возвращался назад с водкой.
Часовых – таких же юнцов 1926 года рождения – обычно подкупали пайкой хлеба, и они, жадно запихивая на морозе серый мякиш в рот, закрывали глаза и на побеги на базар, и на крики избиваемых в камере. Хозяйничали в камере обычно сержанты и солдаты-сверхсрочники, прошедшие огонь и воду, сидевшие и на «гражданке», и в военных тюрьмах.
Казарма после «губы» представлялась родным домом.
Но куда же все-таки мог деваться штык? Украли его, что ли? Шутка сказать – найди! Что же делать?
Рассказал во взводе. Встретили по-разному. Жигалка обозвал растяпой, Кулик злобно обрадовался: «То ж, "губы" понюхаешь теперь». Замм беспомощно и сочувственно развел руками.
– Послухай мэнэ, – обратился ко мне Юхимец, – ты за штык горюешь? Нэ горюй! Нэ знаешь, иде взяты його? От задача! На другому этажи був?
– Да.
– Пирамиду третьей роты бачив?
– Ну, бачыл.
– Так там же бильше ста штыкив стоить. Поняв?
– Так что же – пойти и украсть их штык?
– Дурэнь ты дурэнь, – ласково говорит Юхимец, – то ж не их штык ты возьмешь, а свий. Цей штык уже два месяца из роты в роту кочуеть. У кого-то давно штык пропал. Сдавать надо? Надо. На «губу» кто иты хочеть? Ночью пишлы, из другой роты сбондилы, утром сдалы – усэ в порядке! Другая рота хватилась – дэ штык? Пишлы, у третьей роты штык снялы – обратно полный учет. Зараз до тэбэ дило дошло. Тык невжели ты за всих отдуваться должен?
Бегу к рыжему сержанту уговорить его подождать до ночи. Он сразу соглашается.
Ночью в одном белье прокрадываюсь на второй этаж. Тихо и полутемно в казарме. Около пирамиды с винтовками бродит часовой. Стою, притаясь, за выступом стены, жду, когда он отвернется или уйдет, но он топчется на месте, взяв винтовку под мышку, греет руки в рукавах. В коридоре дует из щелей, холодина.
Начинаю мерзнуть, но стою не шевелясь. Боюсь скрипнуть, произвести какой-нибудь звук. Проходят минуты, кажущиеся мне вечностью. Проходит полчаса, может быть, час.
Ничего не выйдет.
Надо уходить. Не умею я воровать, идиот такой! Жаров давно бы уже был со штыком, а я стою тут, мерзну, а завтра пойду на «губу».
Медленно выползаю из-за уступа стены, выхожу на лестничную площадку и оборачиваюсь в последний раз.
Темная фигура часового сидит, сгорбившись у пирамиды, спиной ко мне. Винтовка прислонена к плечу, и я вижу, как она мерно двигается туда-сюда, туда-сюда…
Спит. Или дремлет…
Ну – давай! Сейчас или никогда!
Быстро снимаю ботинки. Босиком вперед – два скачка до пирамиды. Спокойно, не звякни. Штык – вот он. Свернул. Два скачка назад. Каменные ступени обжигают холодом босые ступни. Лечу, не замечая этого. В одной руке – ботинки, другой прижимаю к животу драгоценный штык.
Рыжий сержант скалит зубы.
– Проявил, значит?
– Что проявил?
– Солдатскую смекалку, дура! А теперь – марш спать! Чтоб не видел тебя никто!
…Лезу на нары и втискиваюсь между Кузнецовым и Заммом. Замм что-то бормочет во сне. Кругом сопят, храпят на разные голоса. Как там тот часовой? Такой же бедолага, как и я…
Завтра ему идти воровать штык…
Первая неделя Великого поста.
Петь не позволяют, прыгать тоже нельзя.
Куклы убраны в шкап и смотрят через стекло испуганными круглыми глазами на мои муки: сегодня, в четыре часа, меня в первый раз поведут на исповедь.
Нянька завтракает, – ест гороховый кисель с постным маслом, – блюдо очень вкусное на вид и очень скверное на вкус. Я уже много раз просила попробовать, все надеясь, что, авось, теперь оно мне понравится.
На душе у меня очень худо. Боюсь. Вчера нянька, убеждая меня не рвать...
Петь не позволяют, прыгать тоже нельзя.
Куклы убраны в шкап и смотрят через стекло испуганными круглыми глазами на мои муки: сегодня, в четыре часа, меня в первый раз поведут на исповедь.
Нянька завтракает, – ест гороховый кисель с постным маслом, – блюдо очень вкусное на вид и очень скверное на вкус. Я уже много раз просила попробовать, все надеясь, что, авось, теперь оно мне понравится.
На душе у меня очень худо. Боюсь. Вчера нянька, убеждая меня не рвать чулки на коленках, не ездить верхом на стульях и вообще бросить разнузданный образ жизни, прибавила:
– Вот ужо пойдешь к исповеди; запряжет тебя поп в телегу да заставит вокруг церкви возить.
Я, конечно, не уронила своего достоинства и сказала, что для меня это сущие пустяки, – возить так возить, но стало мне очень тревожно.
Чулки и верховая езда, – я это прекрасно понимала, – невелики грехи, но водилась за мной штучка и похуже – самый настоящий грех, который даже в заповедях запрещен: кража.
Случился этот грех очень просто. Подошла я к нянькиному окошку, гляжу, а на окошке какая-то круглая ватрушка, а сбоку из нее варенье сквозит. Захотелось посмотреть, неужели же она вся вареньем набита. Ну, и посмотрела. К концу осмотра, когда дело уже окончательно выяснилось, от ватрушки оставался такой маленький огрызочек, что ему даже некрасиво было на окошке лежать. Пришлось доесть насильно.
Нянька долго удивлялась, куда могла деться ватрушка, а я сидела тихо за столиком и низала бисерное колечко. Только когда нянькина мысль, ударившись о тупик, вдруг наскочила на меня, я решилась направить ее на ложный путь.
– Я думаю, нянюшка, что это ее домовой съел.
С домовым у няньки были старые счеты. Он частенько рассыпал ее иголки, плевал в печку, чтобы дрова не разгорались, а то и еще обиднее: подсунет ей наперсток под самый нос, а глаза отведет, и ползает нянька, шарит и под постелью, и под комодом, и не может найти наперстка, пока домовой всласть не наиграется.
История с ватрушкой так и осталась невыясненной, и сама я давно погребла ее под пластами новых преступлений более мелкого калибра, но теперь, перед исповедью, вспомнила все и ужаснулась.
Главное было ужасно, что я не только украла, но еще и свалила грех на другого, на ни в чем не повинного домового. Все утро предавалась я печальным размышлениям, а после завтрака пришла шестипалая баба-судомойка и поклонилась няньке в пояс три раза, приговаривая:
– Простите раз! Простите два! Простите три!
Потом подошла с тем же и ко мне.
Нянька ответила: «Бог простит». Я поняла, что и мне нужно ответить так же, да уж очень чего-то стыдно стало. А когда нянька укорила меня за молчание, я придумала очень неудачное оправдание:
– Не могу я ей отвечать.
– Это отчего же не можешь-то?
– Оттого, что я есть хочу.
Вышло так глупо, что я тут же всплакнула, чтобы хоть слезами сдобрить немножко эту ерунду.
В церкви было пусто.
Темные старухи лепились у стенки, гулко вздыхали, маленькие, горбатенькие, семенили суетливо за сторожем, расспрашивали что-то шлепающим беззубым шепотом, звякали медяками.
Вот кто-то спешно прошел, застучав каблуками, мимо коврика по каменным плитам; отдалось, загудело, пронеслось стоном к куполу.
«Грешная! Грешная!» – думаю я и слышу, как стучит что-то в левом виске, и вижу, как дрожит согнувшаяся от теплой моей руки свечка.
«Грешная! Грешная! Как признаюсь? Как расскажу? И разве можно все это рассказывать? Батюшка и слушать не станет».
Стою у самой ширмочки. Чей-то тихий и мирный голос доносится оттуда. Не то батюшка говорит, не то высокий бородач, стоявший передо мной в очереди.
– Сейчас мне идти! Ах, хоть бы тот подольше поисповедывался. Пусть бы у него было много грехов. Ведь бывают люди, например, разбойники, у которых так много грехов, что за целую жизнь не расскажешь. Он все будет каяться, каяться, а я за это время и умру.
Но тут мне приходит в голову, что умереть без покаяния тоже нехорошо, и как быть – не знаю. За ширмой слышится шорох, потом шаги. Выходит высокий бородач. Я едва успеваю удивиться на его спокойный вид, как меня подталкивают к ширме, и вот я уже стою перед священником.
От страха забыла все. Думаю: только бы не заплакать.
Слышу вопросы, понимаю плохо, отвечаю сама не знаю что и чувствую, как губы опускаются вниз – только бы не заплакать!
– Сестер не обижаешь?
– Грешная, обижаю.
– А братьев?
– Братьев?
Ну, как я скажу, что и братьев обижаю. Ведь это же ужас! Лучше молчать. Да и брат у меня всего один, да и тот меня бил линейкой по голове за то, что я не умела говорить, как у них в корпусе, «здравия желаю!».
Лучше уж помолчать.
Пахнет ладаном, торжественным и ласковым. Батюшка говорит тихо, не бранит, не попрекает. Как быть насчет нянькиной ватрушки? Неужели не скажу? А если сказать, то как сказать? Какими словами?
Нет, не скажу.
На высоком столике выше моего носа блестит что-то. Это, верно, крест.
Как стану я при кресте рассказывать про ватрушку? Так стыдно, так просто и некрасиво.
Вот еще спросил что-то священник. Я уже и не слышу, что. Вот он пригнул мне голову, покрывает ее чем-то.
– Батюшка! Батюшка! Я нянину ватрушку съела. Это я съела. Сама съела, а на другого свалила.
Дрожу вся и уж не боюсь, что заплачу, уж ничего не боюсь.
Со мной все теперь кончено. Был человек, и нет его! Щекочет что-то щеку, задело уголок рта. Соленое. А что же батюшка молчит?
– Нехорошо так поступать. Не следует! – Еще говорит, не слышу, что. Выхожу из-за ширмы.
Встать бы теперь перед иконой на колени, плакать, плакать и умереть. Теперь хорошо умереть, когда во всем покаялась.
Но вот подходит нянька. Лицо у нее будничное, всегдашнее. Чего она смотрит? Еще расскажет дома, что я плакала, а потом сестры дразнить станут.
Я отвертываюсь, крепко тру платком глаза и нос.
– И не думала плакать. Чего ради?
1.
Главную ложку зовут Нерж — потому что это слово выгравировано на её черенке. Нерж означает «нержавеющая сталь». Но Нерж уверяет, что это старинное благородное имя.
2.
Так уж вышло, что именно Зелёная проводила много времени с маленькой хозяйкой. А у хозяйки был на редкость плохой аппетит. Каждую порцию каши или супа родные сопровождали сказкой или песенкой. Только так взрослым удавалось накормить капризную малышку. Катя росла, сказки за завтраком, обедом и ужином постепенно отошли в...
Главную ложку зовут Нерж — потому что это слово выгравировано на её черенке. Нерж означает «нержавеющая сталь». Но Нерж уверяет, что это старинное благородное имя.
2.
Так уж вышло, что именно Зелёная проводила много времени с маленькой хозяйкой. А у хозяйки был на редкость плохой аппетит. Каждую порцию каши или супа родные сопровождали сказкой или песенкой. Только так взрослым удавалось накормить капризную малышку. Катя росла, сказки за завтраком, обедом и ужином постепенно отошли в прошлое и стали забавным воспоминанием, но Зелёная запомнила их так много, что постепенно стала сочинять сама.
3.
— Привет, Крючок, — робко сказала Вика. — Меня зовут Вика. Это — Нока. А с нами…
— Глупые, он же не прибор и не умеет говорить. На крючок закрыта дверца, которую мы с вами должны открыть, чтобы попасть внутрь. В одиночку с крючком не справиться, я уже сто раз про… Вы поняли? Подсаживаете меня к крючку, дверца открывается, мы попадаем внутрь.
4.
Вика и Нока немного успокоились. Во-первых, привидение не может выбраться наружу — а значит, не сделает им ничего дурного. Во-вторых, в историях, которые рассказывала Зелёная, привидения обычно проходили сквозь стены, легко выбирались из запертых ящиков, и уж конечно, тонкий полиэтилен не стал бы для них преградой. Наверное, это ещё неопытное, слабое привидение. Главное, держаться от него подальше и не позволять себя заговорить.
5.
Одна за другой пронеслись в его памяти картины славных побед. Вот повержен дедушкин тапок. Вот отступает в коридор пылесос. А это — схвачен и обездвижен Катин поющий, светящийся и танцующий робот. С грозой, конечно, вопрос ещё окончательно не решен, с новогодними петардами — тоже. Но кот уже приучил себя не прятаться от них в ванной комнате, а в последний раз смог даже подойти к окну. Ладно, не подойти, а сделать всего несколько робких шагов в сторону страшных звуков, но это уже кое-что. И вот теперь такой отважный, такой неустрашимый зверь оробел при виде какой-то помеси вилки с обувной щёткой!
6.
— Её нет, — тихо сказала Вика.
Разве так бывает? В сказках, которые рассказывала Зелёная, героев в конце пути ждала разгадка тайны, разлучённые встречались, хорошие были вознаграждены, плохие — наказаны.
«Получается, что мы — плохие?» — с тревогой подумала Вика.
— Сказка ещё не кончилась, — шепнула Хохлома, словно прочитав её мысли. — А жизнь — тем более. В жизни не всегда действуют сказочные правила, но это не значит, что мы проиграли.
Заяц был удивлённый и румяный.Его длинные уши соединяла петелька.
В петельку была вдета нитка.Нитку привязали к ветке. На ветке торчали во все стороны иголки.
Пахло лесом.
Заяц был новогодним.
На боку у новогоднего зайца висела сумка.
Рубашка у зайца была белая.Комбинезон у зайца был синий.
Одна лямка комбинезона болталась без пуговицы.
В руке заяц держал морковку. На носу зайца отражалась комната.
В комнате было тихо.
Заяц качнул ногой.Зашуршали ветки. Посыпалась хвоя.Зайца шатнуло...
В петельку была вдета нитка.Нитку привязали к ветке. На ветке торчали во все стороны иголки.
Пахло лесом.
Заяц был новогодним.
На боку у новогоднего зайца висела сумка.
Рубашка у зайца была белая.Комбинезон у зайца был синий.
Одна лямка комбинезона болталась без пуговицы.
В руке заяц держал морковку. На носу зайца отражалась комната.
В комнате было тихо.
Заяц качнул ногой.Зашуршали ветки. Посыпалась хвоя.Зайца шатнуло вперёд-назад, а потом закрутило на месте.
Заяц засмеялся.
Заяц ощупал уши и отвязал верёвочку.Прыгнул и приземлился на мягкую вату. Поднялся и дёрнул куцым хвостиком.
На зайца смотрел Дед Мороз.
Заяц сунул морковку в сумку. А ещё положил туда семь кружочков конфетти семь хвойных иголок, семь шоколадных монет, карандаш, моток ниток, маленький круглый мячик и одну серебристую дождинку.
Когда он помахал Деду Морозу, Снегурочке и ёлке на прощание, Снегурочка всплакнула.
Несколько слезинок Заяц тоже взял с собой.
Заяц осторожно приоткрыл дверь. В его лицо дунул снежный ветер.
Заяц сунул в сумку горсть не тающих снежинок.
Стояла ночь, но деревья оплетали новогодние гирлянды. Заяц сразу увидел, куда нужно идти.
Он влез на забор и остался на одном из столбиков. По небу разливался морозный рассвет. Заяц навострил уши.Он смотрел на тропинку. По тропинке кто-то шёл.
Высокий худой человек взглянул на зайца и остановился.
Заяц пригнул одно ухо и понюхал воздух.Его нос отражал рассветное солнце.Человек посадил зайца на ладонь и подышал на него горячим воздухом.
Заяц сидел в кармане у высокого человека.
Сначала они шли по городу, потом ехали в троллейбусе. Когда они сошли на безлюдной остановке, заяц завозился и сказал:
- Эй...
Человек удивился и снова усадил зайца на ладонь.
- Скоро новый год, - сказал заяц. - Я хочу дарить подарки. Какой подарок ты бы хотел получить?
Высокий человек посмотрел на него долгим взглядом, усмехнулся и сказал:
- Я хотел бы снова стать маленьким.
Заяц кивнул и стал рыться в своей сумке.
Заяц протянул человеку маленький прыгучий мячик.
- Он снова сделает тебя маленьким, - пообещал заяц. - Когда ты выпустишь его из рук и помчишься вдогонку, ты забудешь, какой ты высокий и взрослый.
Заяц так загляделся, что не заметил, как его схватила чья-то крепкая ладонь.
На зайца смотрела девчонка и от удовольствия морщила нос.
- Классный, - сказала девчонка и пощекотала зайцу живот.
Заяц не стал дожидаться, пока она сунет его в рюкзак и унесёт.
- Скоро новый год, - поспешно сказал он. - Я дарю подарки. Что ты хочешь получить в подарок?
- Я хочу, чтобы все мои желания сбывались, - сказала девчонка и приподняла брови.
Заяц кивнул, порылся в сумке и достал карандаш.
- Когда ты чего-то захочешь, - сказал заяц, - возьми этот карандаш и лист бумаги. Напиши так, будто твоё желание исполнилось. Каждый, кто прочитает написанное, тоже это увидит. Это такое волшебство.
- О, спасибо! - сказала девчонка. - Можно писать что угодно?
- Что угодно, - сказал заяц. - Поставь меня на тропинку, и я пойду дальше.
Девочка опустила зайца на землю, а потом наклонилась к нему.
- Вот, - сказала она и протянула ему фотографию.
Девчонка держала фотографию и улыбалась зайцу.
Та же девчонка улыбалась зайцу с фотографии.
Заяц осторожно положил фотографию в сумку и пошёл по заснеженной дорожке. Он обернулся — и увидел, что вокруг девочки покачивался воздух. В нём переливались и меняли одна другую разноцветные картинки.
Заяц сидел на скамейке, смотрел и ждал.
От мороза его щёки раскраснелись.
Перед ним была замёрзшая речка, по которой скатывались вниз дети.
Вокруг речки лежала тропинка, по которой шагали мамы с колясками.
Кто-то нёс домой ёлку.
Многие посматривали на зайца, улыбались и шли дальше.
На скамейку присел мальчик и долго смотрел на резвящихся детей.
Мальчик был серьёзен.
Он посмотрел на зайца, но тут же отвернулся.
- Скоро новый год! - звонко крикнул заяц. - Я хочу дарить подарки! Что ты хочешь получить в подарок?!
Мальчик даже не взглянул на зайца. Он тихо сказал:
- Я хочу, чтобы у меня были друзья.
Заяц кивнул и порылся в сумке.
Он достал кружочки конфетти. Цепляясь руками за куртку мальчика, он взобрался к нему на плечо и, вытянувшись, приклеил конфетти на мальчишкины щёки.
Так, будто это были веснушки.
- У веснушчатых всегда появляются друзья, - пообещал заяц.
Мальчик улыбнулся и, забыв про зайца, помчался к речке.
Кто-то одолжил ему ледянку. Мальчик, хохоча, понёсся с горки.
Заяц взглянул на то место, где сидел мальчик. Там лежала пуговица.
Заяц решил, что это подарок и сунул пуговицу в сумку.
Он подарил слёзы Снегурочки мужчине в строгом костюме, который хотел тепла.
Моток ниток он отдал бабушке, которая шла купить моток ниток.
Не тающие снежинки заяц подарил девушке, которая хотела, чтобы хорошее повторялось.
Серебристую дождинку — женщине с пакетом мандаринов, которая очень ждала лета.
Хвойные иголки — дедушке, который хотел, чтобы пахло праздником.
Когда заяц встретил на своём пути настоящего живого зайца, он отдал ему морковку.
Когда все подарки были раздарены, заяц улыбнулся и захотел домой.
Он вспомнил, как Снегурочка наклонилась и шепнула ему:
- Подари нам новый год.
Заяц сел на бумажный самолётик, который ему подарила женщина, ждавшая лето. Вокруг него звучала музыка, которую подарила девушка, хотевшая, чтобы хорошее повторялось.На его лапах были тёплые варежки, которые подарила старушка.
А ещё его согревали тёплые слова, которые подарил ему дедушка, который хотел, чтобы пахло праздником.
Заяц влетел в открытую форточку и приземлился на полу.
Достал из сумки пуговицу, обронённую мальчиком, и пришил её к лямке комбинезона.
Дед Мороз со Снегурочкой помогли ему спрятаться в хвойной листве.
Со стены на зайца смотрела девочка, улыбающаяся с фотографии.
На тумбочке лежал подписанный конверт.
Заяц достал из сумки наручные часы. Подул на них, и послышался тихий звон колокольчиков.
Заяц завёл часы. Они послушно затикали.
И настал Новый год.
- Ностик, слушай, Ностик, - тараторил Фет. - Слышал я, есть тут одно местечко, можно заработать сто кю минут за десять.
- Враньё, - сказал я.
- Говорят, верный способ! - возмутился Фет.
Я перекинул на другое плечо свой красный рюкзак.
- Ну и кто получил сотню? Хоть одного знаешь? - тяжело вздохнув, спросил я.
- Один парень... - неуверенно сказал Фет.
- Получил сотню?
- Ну не совсем... его друг...
- Его друг говорил, что другой его друг получил эту сотню и ещё пойдёт.
- Ну да, - кивнул...
- Враньё, - сказал я.
- Говорят, верный способ! - возмутился Фет.
Я перекинул на другое плечо свой красный рюкзак.
- Ну и кто получил сотню? Хоть одного знаешь? - тяжело вздохнув, спросил я.
- Один парень... - неуверенно сказал Фет.
- Получил сотню?
- Ну не совсем... его друг...
- Его друг говорил, что другой его друг получил эту сотню и ещё пойдёт.
- Ну да, - кивнул Фет. - Говорил, что пойдёт.
Тут меня что-то смех разобрал. Я смеялся и смеялся, я хохотал до коликов, так расхохотался, что Фет умудрился обидеться.
Мы так увлеклись разглядыванием старушки, как не заметили, что сзади подкрался индюк. Он ущипнул меня за мягкое место, я закричал и побежал вперёд. Фет бросился следом. Мы пронеслись мимо старушки и остановились - думая, что индюку больше интересны бодрые пенсионеры, чем беззащитные школьники. Индюк на самом деле двинулся к ней, но старушка лениво выставила пятку, и индюк остался ни с чем.
- Зачем вам кю, бабушка? - крикнул я, и Фет закивал.
- А, - отмахнулась старушка. - Еда у меня невкусно получается. Лук горит, - старушка погладила индюка по шее. - Внуки приходят - накормить нечем.
- А тут наберёте кю - и есть чем кормить, да? Сразу вкусно получается? - спросил Фет.
- Оладушки сразу пышнее становятся, правда, бабушка? - подхватил я.
- А тут набираю кю, - вздохнула старушка. - Внуки приходят - а меня дома нет. В лесу я.
Марийка присела, обхватила руками колени, опустила голову и заревела. Мы растерялись.
- Марийка, - осторожно сказал я. - Ты... Ну вот... Марийка... Это... В общем...
Я не умел успокаивать девчонок. Они как-то так отчаянно ревут, что я боюсь их успокаивать. Я дотронулся кончиками пальцев до её плеча, думая так утешить, но кто же кончиками пальцев касается, надо всю пятерню на плечо укладывать, надо садиться рядом, обнимать за плечи и, может быть, реветь вместе. Я всего этого не умел, и вообще от неловкости смотрел вверх, в небо. Облака были красивые.
А Фет присел рядом с девчонкой, обнял её за плечи, и, роняя слёзы и шмыгая носом, сказал:
- Марийка, а Марийка, пойдём в кафе есть тортик.
Было ещё темно, я, не включая свет, ногой нащупал в коридоре обувь и вышел на морозный воздух.
Помню, как здорово запахло деревенским печным дымом. В носу защипали морозные иголки. На нашем крыльце сидел воробей и поглядывал на меня. Тогда ко мне закралось какое-то подозрение - вдруг Конец света будет сегодня! - но я отогнал его подальше. Подумаешь, воробей на крыльце. Греется он, может.
В сумерках утра блестел новый снег. На нём виднелись витиеватые птичьи следы. Тропинку замело, и, как только я вышел, в ботинки сразу набился снег. Почему-то это было приятно. Я ещё подумал мимоходом, какой замечательный нам достался мир. Хоть он и не простой. И как жалко с ним расставаться. Но новый мир будет, конечно, лучше...
Тут руку подняла робкая и незаметная девчонка, которую мы почти никогда и не слышали. Она тихо сказала:
- А я использую режим, чтобы забывать.
Все повернулись к ней и молчали.
- Ну, забывать. Когда книжку очень уж хорошую прочитаешь. Так, что хочется сначала прочитать, только не помнить, что там будет. Вот я и забываю. Одну книжку, которая мне больше всего нравится, раз сто уже читала.
Мы присвистнули. Не то, чтобы мы не догадались так использовать режимы, просто были не очень читающими. Подумать только - сто раз читать одну и ту же книжку!
- Погоди, - сказал директор. - А ты вообще помнишь, что ты книжку читала? Или забываешь всё напрочь?
Девчонка засмущалась:
- Нет, я помню, что с книжкой связано что-то хорошее. Значит, её нужно ещё раз прочитать. Правда, через какое-то время начинает хотеться просто помнить, что там было...
На ночь глядя я придумал загадку. Мама меня спать укладывает, а я ей:
- Отгадай! В огороде растёт, на крышу ложится, а спать не даёт. Что такое?
Мама с папой всю ночь думали. Я проснулся часа в три, заглядываю в соседнюю комнату, там папа ходит кругами и приговаривает:
- А спать не даёт... А спать не даёт...
Мама сварила борщ. Хороший такой, красный. Я такой не люблю.
Тогда мама сварила борщ. Красивый такой, зелёный. Такой я не ем.
Поэтому мама сварила борщ. Интересный такой,...
- Отгадай! В огороде растёт, на крышу ложится, а спать не даёт. Что такое?
Мама с папой всю ночь думали. Я проснулся часа в три, заглядываю в соседнюю комнату, там папа ходит кругами и приговаривает:
- А спать не даёт... А спать не даёт...
Мама сварила борщ. Хороший такой, красный. Я такой не люблю.
Тогда мама сварила борщ. Красивый такой, зелёный. Такой я не ем.
Поэтому мама сварила борщ. Интересный такой, рыбный. Я даже нюхать не стал.
Виталик подошёл к кухонному столу и посмотрел на маму.
- Мам, - окликнул он её. - А по мне разве не видно, что меня инопланетяне похищали?
- По тебе видно, что ты яичницу ел, - спокойно сказала мама. - Весь рот в желтке.
Мечта у Лёшки была простая и неказистая - полететь в космос. Проснуться так ранёхонько, раскинуть руки в стороны и полететь.
Как-то он проснулся на рассвете и решил: пора!
Думаете, к обеду, когда Лёшка вернулся, у него не было больше мечты, и потому он грустил? Как бы не так! У Лёшки снова была простая и неказистая мечта — повторить.
У деда в деревне, в углу старого комода валяется шапка-ушанка. Она мне большая, и если я её надену, то она мне как скафандр. А я, получается, как космонавт. Завязываю уши шапки под подбородком, поправляю скафандр и приказываю:
- Включить невесомость!
Жила-была на свете госпожа Жадность. Ну да, самая обыкновенная Жадность. И жилось ей очень плохо.
На её беду, люди все ей попадались добрые и щедрые. Они делились друг с другом всем, что у них было. Если было холодно, то они делились одеждой. Если было голодно, то они делились хлебом. А если было весело, то они делились радостью.
Глядя на них, госпожа Жадность просто таяла от злобы и огорчения. И наконец стала совсем маленькой, ну просто совсем маленькой, как мышонок.
Целыми днями бродила...
На её беду, люди все ей попадались добрые и щедрые. Они делились друг с другом всем, что у них было. Если было холодно, то они делились одеждой. Если было голодно, то они делились хлебом. А если было весело, то они делились радостью.
Глядя на них, госпожа Жадность просто таяла от злобы и огорчения. И наконец стала совсем маленькой, ну просто совсем маленькой, как мышонок.
Целыми днями бродила она по городу, но нигде не могла найти ни одного жадного человека.
И вот однажды зашла она в какой-то двор, забралась под скамейку и задумалась: «Неужели во всём городе нет ни одного жадного человека? Не может быть. Уж наверное, в каком-нибудь доме живёт жадная старушка. Или девчонка, которая никому не даёт своих кукол. Или мальчишка, который никому не даёт покататься на своём велосипеде...
Глиняная кошка, быстро перебирая толстыми лапами, подбежала к Алёшке и прижалась к его ногам.
Алёшка посмотрел на неё с большим удивлением. Да и кто бы не удивился, если бы к нему вдруг подбежала глиняная кошка-копилка!
Алёшка нагнулся и поднял её с земли.
– Он взял её! Он взял её! – вне себя от волнения прошептала госпожа Жадность.
Алёшка покрутил монету, подумал немного и сунул её в чёрную щель на затылке глиняной кошки. Монета весело запрыгала в её пустом животе, как будто тоже чему-то обрадовалась. Алёшка улыбнулся и прижался ухом к животу кошки-копилки.
Тут госпожа Жадность бегом бросилась к Алёшке.
Она чуть не потонула в большой луже, оставшейся от вчерашнего дождя. Да ещё по дороге заехала локтем в бок какому-то воробью.
Она подбежала к Алёшке и дрожащими руками ухватила его за шнурок ботинка.
– Алёшенька! – закричала госпожа Жадность. – Миленький! Да какой ты славный! До чего веснушки у тебя симпатичные! Ну наконец-то… А я уж думала… Ты только возьми меня к себе! Вот увидишь, дорогой! Я тебе пригожусь! Уж так пригожусь!
Он бежал по улице, а сам всё думал и думал о конфетах.
Ему даже показалось, что в светофор вставлены три больших леденца – красный, жёлтый и зелёный. Да и сам светофор похож на большую конфету, зачем-то привязанную к проводам. Навстречу Алёшке шла румяная девочка в розовом пальто. Она вела на верёвочке коричневую мохнатую собаку.
«Какая девчонка смешная, – подумал Алёшка. – На пряник похожа. А собака совсем как шоколадная. Вот бы такую большую шоколадную собаку! Чтоб уши шоколадные и хвостик… Или лучше шоколадную лошадь. С одной ногой можно целый месяц чай пить…»
Госпожа Жадность сунула свою огромную руку в карман, похожий на небольшую пещеру, и вытащила оттуда велосипед. Новенький голубой велосипед. С блестящим рулём, с чёрными шинами и жёлтым седлом.
Алёшка, сбив с ног какую-то кошку-копилку, бросился к велосипеду.
Он нажал на звонок, и звонок весело сказал ему «дзынь», как будто был его старым другом.
– У Катьки плохой велосипед, старый, – забормотала госпожа Жадность. – Ребята его поломали, исцарапали. Чужое-то никто не бережёт. А у тебя велосипед новенький. Ты его никому не давай.
– А я и не дам. Что я, дурак, что ли? – сказал Алёшка, протянув дрожащие руки к велосипеду.
Госпожа Жадность засмеялась сытым, довольным смехом.
– Ах ты, моё сокровище! Ах ты, моя радость! А если бабушка спросит, откуда у тебя велосипед?
– А… совру что-нибудь.
Глаза госпожи Жадности блеснули.
– Это хорошо, это хорошо, – прошептала она. – Жадный человек всегда врёт, обманывает, выкручивается, старается обхитрить…
– Алёшенька, – робко сказала бабушка, – я хочу с тобой поговорить по душам. Ну скажи, что тебя мучает? Поделись со мной, со старухой.
– Поделиться? – завизжал Алёшка. – Не буду я ни с кем делиться! Это моё!
Бабушка побледнела и без сил упала в кресло. Пружины кресла застонали, как будто им тоже было ужасно горько и тяжело.
– Что с тобой, Алёшенька? – прошептала бабушка и приложила руки к груди. – Ох, пожалуйста, накапай мне двадцать капель валерьянки.
– Двадцать капель? – засмеялся Алёшка. Глаза его холодно блеснули. – Какая хитрая! Вот плати денежки, по рублю за каплю, тогда накапаю.
– Что ты, что ты, Алёшенька? Опомнись!
– Плати!
– Ну возьми, – простонала бабушка. – Вон кошелёк на тумбочке.
Алёшка схватил кошелёк и потряс его над столом.
Из кошелька посыпались монеты. Алёшка стал бить ладонями по столу, стараясь поймать сразу все монеты. Одна монета упала со стола и покатилась по полу, делая большой круг.
Кошка Мурка выскочила из бабушкиной хозяйственной сумки. Хвост у неё был в сметане, а нос украшала жёлтая роза из сливочного масла. Она бросилась на монетку, как ни одна настоящая кошка не бросается на настоящую мышь.
Но Алёшка отпихнул глиняную кошку ногой.
В это время на чердаке госпожа Жадность зашевелилась и стала ощупывать себя руками.
– Я расту, расту! – захихикала она. – О? О? О… как быстро я расту! Как сверкают мои кольца и браслеты!
Он не договорил. Ромка удивился, как за одну секунду изменилось его лицо. Эту самую секунду назад оно было спокойным и бледным, а теперь только слепой не заметил бы нервного румянца, пятнами выступившего на пухлых щеках. А Ромка слепым не был. Он даже капельки пота над верхней губой заметил и дрогнувший уголок рта.
– Дядька! – выдохнул Толик и добавил совсем тихо. – Мне конец.
Ромка оглянулся. Высокий человек в плаще вырос из темноты. Он был ещё далеко, но приближался стремительно. Как будто...
– Дядька! – выдохнул Толик и добавил совсем тихо. – Мне конец.
Ромка оглянулся. Высокий человек в плаще вырос из темноты. Он был ещё далеко, но приближался стремительно. Как будто и не шёл по тёмному берегу, а скользил на коньках по ровному льду.
Подул ветер. Порыв был сильный, у Ромки слетел капюшон, взлетевшей волной окатило ноги выше колен. Ромка запрокинул голову, отбрасывая чёлку. И увидел, что звёзды мигнули и погасли. Все одновременно. Ромка испуганно охнул. Протёр глаза и снова посмотрел на небо. Звёзды сияли, но стали заметно бледнее и свет их отдавал синевой.
Под козырьком подъезда горел фонарь. Не слишком ярко, но вполне достаточно, чтобы разглядеть пятачок асфальта и круглые клумбы.
Ромка увидел, как дверь распахнулась и на улицу вышли какие-то люди. Сначала он удивился – откуда их столько? А потом присмотрелся, и ему стало не по себе. Из подъезда вывалились на улицу трое мальчишек. Двоих Ромка не знал, а третьим был Кабан – самый страшный хулиган из их школы. Он учился в параллельном классе, но на самом деле был старше Ромки года на два. У него всегда водились деньги, причём не на жвачку или банку лимонада, а вполне себе увесистые стопки тысячных купюр. Ромка знал, что одноклассники, если уж совсем край, занимают у него тысячу-другую под проценты. Занимают, но с ужасом передают друг другу, что если долг вовремя не вернуть, лучше вообще не появляться ни в школе, ни на улице. И не факт ещё, что не найдут прямо в квартире за железной дверью с тремя замками. Далеко не факт. Говорят, в позапрошлом году один не отдал. А потом... Что случилось потом, толком не мог рассказать никто. Одно Ромка знал точно: тот мальчишка больше в их школе не учился. А вот Кабан, наоборот, учился по-прежнему. В третий раз в восьмом классе. Или всё-таки во второй? Сам Ромка был не в курсе, он приехал в Новый город всего несколько месяцев назад. А расспрашивать одноклассников не хотелось. Меньше знаешь – лучше спишь. Кто знает, о чём донесли бы Кабану его оруженосцы? Может, как раз, о нездоровом любопытстве новенького? А оруженосцы вокруг него вертелись постоянно. И из Ромкиного класса, и из параллельного, и даже из обоих девятых.
А вот сейчас Ромка увидел, как Кабан вышел из подъезда. И ещё он увидел, что почти сразу оттуда же вышла Ронька. И Кабан повернулся к ней и схватил за руку. А больше Ромка не увидел ничего, потому что один из оруженосцев размахнулся и швырнул чем-то в лампочку фонаря. И попал.
Только сейчас он обратил внимание, что не обнаружил на картинке ни одного человека. Это было странно. А может и страшно. Когда в городе среди белого дня никого нет на улицах, что-то это да значит. Ромка ещё раз пробежался глазами по картинке и вдруг нашёл. Из открытого окна дома с мансардой выглядывал человек. И как Ромка его сразу не заметил? Это был мужчина в плаще с капюшоном. Капюшон лежал на плечах, но всё равно был очень хорошо виден. Вот странно – мужчина находился в доме, но плащ не снял. Ромка пригляделся повнимательней. И вдруг открыл рот от удивления. Лицо нарисованного мужчины было один в один похоже на лицо Толикова дядьки. Дядьки-лодочника или дядьки-секретаря по вторникам и четвергам во всем известной Гильдии. Всем, кроме Ромки.
Толик всё ещё стоял на крыльце. Он был таким же, как пять минут назад, и в то же время не таким. Сначала Ромка не понял: почему. А потом понял. От этого ему стало не по себе. Настолько, что по спине поползли мурашки, а руки, наоборот, вспотели.
Ромка смотрел на него и не мог оторваться. Это был новый Толик. Незнакомый Толик. Неизвестно что скрывающий Толик. Потому у что прежнего Толика была тень. А у этого – не было
Я протёрла глаза, огляделась и...что же я увидала?!
Около моей кроватки стоял маленький стол, застланный скатертью. На нём блестел медный самоварчик и маленькая чайная посуда, разрисованная голубыми и розовыми цветочками. В сахарнице был сахар, в молочнике - сливки, а возле на подносе стояла настоящая маленькая бабка, вся покрытая сахаром, миндалём и изюмом. Но этого мало! У столика были поставлены два соломенных стульчика: на одном сидела, в ожидании чая, большая кукла, а на другом...
Около моей кроватки стоял маленький стол, застланный скатертью. На нём блестел медный самоварчик и маленькая чайная посуда, разрисованная голубыми и розовыми цветочками. В сахарнице был сахар, в молочнике - сливки, а возле на подносе стояла настоящая маленькая бабка, вся покрытая сахаром, миндалём и изюмом. Но этого мало! У столика были поставлены два соломенных стульчика: на одном сидела, в ожидании чая, большая кукла, а на другом лежал красный шерстяной сарафан для меня самой. Я часто говорила бабочке, что ничего на свете не желала бы так иметь как русский красный сарафан. И вот теперь он был предо мною, весь расшитый галунами и золотыми пуговицами, и к нему ещё была бархатная повязка на голову, тоже вышитая золотом и бусами. Вот-то была прелесть!
…Только что я оделась, прибежала Лёля, разодетая в новое шёлковое платье; она держала подаренную ей мамой книгу с картинками, а бабочка ей подарила прекрасный ящик с красками. Я не отходила от своего столика и не выпускала из рук куклы; я так была ими занята, что даже совсем забыла, что сегодня Пасха и надо христосоваться.
Вечером нас позвали в гостиную, где мы увидали, что все собрались при свете одной свечи, и ту папа задул, когда мы вошли.
…Вдруг послышалось шуршание, и какой-то голубой, дымящийся узор молнийкой пробежал по тёмной стене.
- Что это? - вскричали мы.
- Смотрите! Смотрите, какой у мамы огненный карандаш! Что она рисует! - раздался весёлый голос папы.
На стене быстро мелькнуло лицо с орлиным носом, с ослиными ушами... Потом другой профиль, третий... Под быстрой маминой рукой змейками загорались узоры, рисунки...
- Читайте! - сказала она.
И мы прочли блестящие, дымившиеся, быстро тухнувшие слова: "Лоло и Вера - дурочки!"
- Ну вот ещё! - с хохотом закричала Лёля, бросившись к маме. - Покажите, мамочка! Что это такое? Чем вы пишете?
- А вот чем! - сказала мама и, чиркнув крепче по стене, зажгла первую виденную нами фосфорную спичку.
Серные спички явились в России в начале сороковых годов. Ранее того огонь выбывали кремнем.
- Что это за палочки такие? Отчего они горят? Зачем они?
- Затем, чтобы не бегать на кухню за огнём, а всегда иметь его под рукою.
Разукрашенная ёлочка блистала огнями среди комнаты. Под нею лежали игрушки…
Я и рассказать не могу, как обрадовалась! Для меня тут был большой деревянный кукольный дом с тремя или четырьмя комнатами, меблированными и украшенными очень красиво. Папа с мамой целую неделю его оклеивали и убирали гостиную, спальную и кухню. Над ним была красная, высокая, как следует, крыша, с трубами, а в комнатах сидели и стояли разные куклы. Меня особенно занял лакей-араб в красной куртке, который подавал на подносе чай барыне, сидевшей на диване. Мама отлично сделала этого араба: она ему вышила красные губы, белые глаза, с чёрными бисеринками вместо зрачков, а из шерсти -- чёрные, курчавые волосы. Другие куклы тоже были все маминой и Антоньиной работы и очень нарядно одеты.
Я заглядывала на них в двери и окошки, удивляясь, как это их могли там рассадить, когда папа, подойдя, приподнял немного крышу и опустил всю переднюю стену моего дома, так что он сразу открылся сверху и с главного фасада. Увидав такой широкий вход в мой дом, Лида начал к нему тянуться, капризничать и кричать до тех пор, пока его не усадили в главной гостиной, где он сейчас же начал так бесцеремонно хозяйничать, что привёл меня в отчаяние! Хорошо, что мама успела вытащить его оттуда…
Через несколько дней, войдя в комнату, где стоял мой дом, я услышала в нём необыкновенные шум и движение. Бросившись к нему, я увидала в окно, что Лида сидит там, поджавши ноги, с карандашом в руках и во всю мочь разрисовывает пол, потолок и стены, не жалея ни картин, ни обоев.
Кто посадил его туда и закрыл за ним доску?
…На наш крик, слёзы и шум сбежался весь дом.
Не только ребёнка, а каждое Божье создание няня жалела и берегла. Не дай Бог было при ней убить паука или мушку, или равнодушно наступить на какого-нибудь жучка.
- Ну и что тебе с того? - сердито вопрошала она убийцу - Всех, ведь, не перебьёшь! Ты убил одного, а на тебя налетят десять. Ведь ты ей жизни отнятой назад вернуть не можешь? Убить - убьёшь, а воскресить-то не сумеешь? Не твоего это ума дело! Ну, так и убивать не смей. Пущай себе живут: коли Бог им жизнь даровал, значит, они на что-нибудь да нужны.
...а меня нарядила в рубашку и поддёвку своего племянника.
Все нашли, что я - отличный мальчишка, и... решили не раздевать меня до прихода наших из лавок. Лёля же начала упрашивать идти навстречу к ним, не раздевая меня.
- Как это будет весело! - кричала Лёля - Мама ни за что её не узнает! Пожалуйста, пожалуйста, пойдёмте, душечки мои!
…Сначала мне очень неловко было идти мальчишкой по улицам: мне всё казалось, что все на меня смотрят, и все узнают. Но мало-помалу я ободрилась, а когда мы пришли на бульвар, и я встретила целую толпу детей, где много было знакомых, то я так разыгралась, что совершенно забыла о своём костюме…
…Вдруг кто-то из мальчиков сдёрнул у меня шапку и побежал. Я, разумеется, за ним, с полным намерением догнать и хорошенько отделать своего врага. Мальчик был старше меня и бежал скорее. Иногда он останавливался, чтоб подразнить меня, и снова бросался бежать с моей шапкой. Мне бы никогда не догнать его, если б какой-то встречный господин, желая вероятно услужить мне как меньшему и обиженному, не задержал его...
Запыхавшись, растрёпанная и вся выпачканная в сыром песке, потому что только что упала на бегу, я добежала до барахтавшегося в руках господина мальчишки, с решительно поднятой рукой, готовясь ударить его изо всей силы, как вдруг надо мной раздались восклицания:
- Господи, помилуй! Да что же это такое? Ведь это Верочка!
- Как Верочка? Где?
С подоконника высокого первого этажа Наде виден весь двор. Здесь, у раскрытого окна, еe любимое место. Надя знает почти всех жильцов своего дома, хотя он не маленький: четыре подъезда и пять этажей. К ней часто подбегают девочки и мальчики. Что-нибудь рассказывают, делятся новостями.
Только что еe одноклассницы Танечка Маркова и Соня Гурова сообщили Наде, что Лена Кузнецова не выйдет гулять, потому что получила двойку по математике. Из-за этого им нельзя ...
Только что еe одноклассницы Танечка Маркова и Соня Гурова сообщили Наде, что Лена Кузнецова не выйдет гулять, потому что получила двойку по математике. Из-за этого им нельзя прыгать через верeвочку. Ведь вдвоeм можно только крутить верeвочку, а прыгать некому.
- Была бы ты здоровая, так покрутила бы нам прыгалки, - сказала ей толстенькая Танечка и убежала домой за велосипедом.
Танечке купили велосипед "Школьник", чтоб каталась и худела. Катается Танечка ещe плохо. То и дело снимает ноги с педалей и опускает их на землю: упасть боится. Вот Димка Новиков из восьмой квартиры ездит на велосипеде
точно акробат. Даже за руль иногда не держится. А это очень трудно. Димка - добрый. На его "Орлeнке" катаются все ребята, а малышей Димка сажает на раму и возит по двору сам. Если Надя в это время сидит на подоконнике,
Димка обязательно проедет мимо и громко поздоровается с ней, а то бросит Наде спичечный коробок с новой этикеткой. Димка знает, что Надя собирает коллекцию спичечных этикеток. Сейчас Димка тоже катается. Проезжая мимо Нади, он кинул ей на подоконник маленький жeлтый цветок.
"Разбирать можно книги, укладывая их по порядку на полки. С учительницей русского языка, которая ходит ко мне на дом, мы делали разбор ошибок в диктантах".
Но как могут разбирать врачи еe, Надя так и не сообразила.
- А на разборе много врачей? - выдохнув страх, спросила Надя.
- Много, - сказала нянечка, - кому и не надо, приходят. Чтоб от нашего Кирилла Андреевича его науку перенять.
- Значит, я его увижу? - обрадовалась Надя.
- А как же, - кивнула головой нянечка, - без него разборов не делают.
Сначала наглядятся все на тебя, а потом он спросит, что они думают. Ну, значит, как тебя лучше оперировать. И если скажут, как и он сам думает, очень обрадуется.
Как-то высыпала Надя корм воробьям в старую газету и, пока несла его в "Птичью палату", прочитала сверху: "Визит в нашу страну короля Непала". Вернувшись, Надя предложила девочкам:
- Давайте визиты устраивать.
- Какие ещe визиты? - спросила Галя-Цибуля.
- Пошлeм, например, мальчишкам из соседней палаты приглашение и будем ждать их в гости. А потом сами к ним придeм.
Затея Нади понравилась, и девочки написали мальчикам соседней палаты приглашение: "Приходите к нам в гости сегодня, после тихого часа". И подписались: "Девочки третьей палаты".
Эту записку Надя, как самая ходячая, подсунула мальчикам под закрытую дверь. Через несколько минут мальчики таким же образом подсунули своe согласие. В их записке было всего одно слово, во весь тетрадный лист: "Придeм!"
После тихого часа не успели девочки подняться с кроватей, как в дверь их палаты постучали три раза.
- Кто это? - удивилась маленькая Олечка. Ведь в карантин никого не пускали.
- Как кто? Мальчишки! - всполошилась Галя-Цибуля и крикнула: - Нельзя! Нельзя!
- Вот так раз! - засмеялись за дверью. - Сами позвали - и нельзя.
- Ну, герой, когда думаешь вставать? - спросил он Надю.
- Как вставать? - испугалась она. - Мне ж только позавчера операцию сделали.
- Тогда тебе нужно было подняться ещe вчера, - рассмеялся Кирилл Андреевич и стал пробовать крепость колец на спицах, приподнимая Наде ноги то за одно кольцо, то за другое.
- Ой-ой! - закричала она от страха.
- Разве тебе больно? - удивился Кирилл Андреевич.
- Нет, - смутилась, Надя, - я боюсь, что будет больно...
- Кричишь, значит, авансом, - пошутил главный доктор и уже без улыбки сказал: - Ты не придумывай себе боль. Ногам твоим сейчас не больно, а тяжело. Так ведь?
Надя кивнула головой, хотя и не совсем согласилась с ним. Ноги у неe ныли где-то глубоко-глубоко. Кирилл Андреевич вынул из своего кармана сантиметр и стал измерять Надины ноги.
- Ого! За операцию ты выросла на шесть сантиметров!
- Правда? - обрадовалась Надя.
- Ты сядь на постель и посмотри на свои ноги, - предложил ей Кирилл Андреевич, - наверное, ещe не видела их как следует.
Наде стало любопытно. Она приподнялась на руках и села. Как же легко стало сразу спине.
- Уф! - с облегчением выдохнула Надя и увидела свои ноги, закованные в два блестящих аппарата.
Они были прямые и ровные.
- Вот это да!.. - вырвалось у неe.
- Нравятся? - Горящие радостью глаза главного доктора весело смотрели на Надю.
- А чтобы ноги остались такими после снятия аппаратов, нужно как можно больше ходить.
- Я буду ходить, - кивнула Надя головой, - только можно с завтрашнего дня?
Подошла Надя к девочке и сказала:
- Посмотри-ка на мои ноги, только представь их без аппаратов. Прямые?
- Прямые, - тихо ответила она.
- А они гораздо кривее твоих были.
- Правда? - неуверенно произнесла новенькая и спросила: - А тебе очень больно было?
- Совсем нет, - ответила Надя и вспомнила слова нянечки Нины. - Во время операции ты ничего не чувствуешь, чего ж бояться.
- Я не боюсь, - с дрожью в голосе проговорила новенькая.
Надя улыбнулась и подумала: "Как верно главный доктор про всех нас сказал: "отважные трусишки". Новенькая сейчас очень похожа на такого трусишку. Говорит, ничего не боюсь, а сама трясeтся, как пойманный зайчонок. И чтобы успокоить девочку, Надя наклонилась к ней и тихонько сказала:
- Наш главный доктор - волшебник.
С Петькой Валетом случай вышел.
Гулял Петька раз по базару и разные мысли думал. И было Петьке обидно и грустно: есть хотелось и не было денег даже колбасных обрезков купить.
И негде было достать.
А есть хотелось ужасно.
Попробовал Петька гирю украсть. Но гирю украсть ему не позволили. Гирей стукнули Петьку слегка по затылку.
Пошел Петька дальше.
Попробовал кадку украсть. И с кадкой попался. Кадку оставил и дальше пошел.
И вдруг видит бабу. Толстая баба стоит на углу и торгует...
Гулял Петька раз по базару и разные мысли думал. И было Петьке обидно и грустно: есть хотелось и не было денег даже колбасных обрезков купить.
И негде было достать.
А есть хотелось ужасно.
Попробовал Петька гирю украсть. Но гирю украсть ему не позволили. Гирей стукнули Петьку слегка по затылку.
Пошел Петька дальше.
Попробовал кадку украсть. И с кадкой попался. Кадку оставил и дальше пошел.
И вдруг видит бабу. Толстая баба стоит на углу и торгует пампушками. И пампушки в ее решете - румяные, пышные, дым от пампушек идет.
Задрожал Петька и подошел ближе. И ничего особенного не сделал, только взял пампушку, понюхал и положил в карман. И даже обидного ничего не сказал той бабе, а повернулся и тихо, спокойно пошел прочь.
А баба за ним. Баба шуметь стала и хвататься за Петькины плечи. Баба кричать стала:
- Вор! Отдай пампушку!
- Какую пампушку? - спросил Петька и дальше пошел.
Но тут уж толпа поднаперла. Кто-то Петьку за глотку схватил, кто-то коленкой сзади ударил, повалили, намяли бока. И огромной толпой потащили Петюшку в милицию. В базарный пикет.
Нагнулся Петька, глазам не верит.
Что такое?
Ведь это же узелок с часиками лежит у ступеньки. Ей-богу, лежит. Как миленький лежит узелок.
Задрожал Петька и схватил узелок. И только схватил, выбегает из чайной кучерявый.
- Сидишь? - говорит.
Испугался Петька.
- Сижу, - говорит. И часики прячет. В дырку прячет, в бывший карман.
- Молодец, - говорит кучерявый. - Молодец, что дождался. Ценю. Не ожидал я в тебе такой честности.
Вынимает кучерявый какой-то пирожок подгорелый. Подает Петьке.
- На, - говорит, - тебе за такую сознательную честность пончик. Прими, пожалуйста. Специально для тебя гривенник загубил. От чистого сердца.
Взял Петька пончик, понюхал, проглотил незаметно, в себя пришел.
- Ладно, - говорит, - пончик пончиком. А почему вы так долго чаи распивали? А? Я, кажется, не нанимался ждать вас по три часа.
- Ладно, - говорит кучерявый. - Не сердись. Выпил я всего шесть стаканчиков. Съел булку. А теперь и идти можно. Идем, пожалуйста, шпана ненаглядная.
Подтянул Петька портчонки - пошел.
Идут они быстро. Бодро. Особенно кучерявый. Кучерявый, так тот прямо бежит. И на почки свои внимания не обращает. А Петька украдкой Часы куда-то запихал. В заплатку какую-то, что ли... Грустить перестал. Такой человек Петька - неунывающий.
"Все равно, - думает. - Наплевать. Здесь не вышло, там выйдет. С приюта смоюсь".
- А то, - говорит чернявенький. - Расскажу я тебе все по порядку. Пятакова знаешь?..
Вспомнил Петька:
- Одноглазый такой?
- Ну да... Еще ты с ним подрался. Ну, так Пятакова больше в нашем детдоме нет. Понял?
Не понял, конечно, Петька.
- Ну так что ж? - спрашивает. - Что ж такого, что нет? Очень рад...Лезть не будет.
- А то, - говорит чернявенький, - что виной тому ты. По твоей вине отправлен Пятаков в реформаторий, в детскую тюрьму.
- За что?
- За дрова.
Покраснел Петька самым отчаянным образом.
- За какие дрова? - спрашивает, а сам чернявенькому в глаза посмотреть не может.
- За такие, - говорит чернявенький. - Сам знаешь, за какие... А только дело вышло так. Пятаков этот еще раньше дрова воровал. Продавал торговкам на Слободе. Попался. Первый раз ему выговор сделали. Ну, он побожился, что больше воровать не будет... А тут опять с дровами история. В ту ночь разворотил кто-то саженей пять. Я-то знаю, кто, а все на Пятакова подумали.
Пятакова за такие дела - в реформаторий... Хоть он и не виноват, а виноват ты.
Вбегает в зал, а там уж много народу - папаши, мамаши разные. И их родные дети. Смеются, разговаривают.
Стал Петька в дверях и смотрит, глазами ищет. Шею вытягивает.
А навстречу ему идет, качаясь и мотая головой, - гражданин Кудеяр.
Побледнел Петька и попятился к дверям. А Кудеяр на Петьку наступает, и разит от него за три версты.
- Здравствуй, - говорит, - голубь! Здравствуй, душечка... Пришел я... Нашел я... Проведать тебя пришел!..
И лезет обниматься. А сам качается. И разит, разит от него... Даже публика морщится. Даже отодвигаются все.
Побледнел Петька и говорит негромко:
- Что, - говорит, - вам нужно?
- Проведать пришел, - говорит Кудеяр басом. - Проведать пришел! Гостинцев принес... Ирисок.
Полез гражданин Кудеяр в карман и вытаскивает оттуда грязный комок - ириски. Все смялись, все в пыльной трухе перевалялись... Сует Петьке.
- На, - говорит, - возьми гостинчика!
А Петька рукой отстраняет.
- Не надо мне, - говорит. - Уйдите, пожалуйста.
И легонько рукой Кудеяра в грудь. А Кудеяр в амбицию.
- Что? - говорит. - Уйдите? Это я - уйдите? А часики ты мне отдашь?.. Вор несчастный!
- Наташа, здорово! - сказал Петька. - Чем торгуешь?
Наташа взглянула, ахнула и сунула руку в карман.
- Что ты? - сказал Петька. - Чего испугалась? Боишься? Краденым торгуешь, что ли?..
- Нет, не краденым, - сказала Наташа.
- А что? Что это у тебя в руке? Покажи.
- Не покажу. Что тебе?
- Покажи. Интересно.
- Не покажу.
- А! Краденое, значит. Веник в бане украла или фантиков восемь штук? Да?
Наташа молчала.
- Или, может быть, чулки у покойной бабушки стилибондила? Да? Или отца-старика ограбила?
Наташа вдруг покраснела. Вдруг, чуть не плача, она сказала:
- Я не ограбила. Он сам велел мне продать. Он письмо мне прислал. На, погляди! "Краденое"!
Наташа сунула Петьке в лицо ладонь. На ладони лежала цепочка. На цепочке болтались брелочки, бренчали собачки и слоники, и посреди всего колыхался - зеленый камень-самоцвет в виде груши.
Петька совсем закачался и чуть не упал. И так он устал, и еще Пятаков его бил под грудки, а тут он совсем опупел. Тут он взял цепочку и долго смотрел на нее.
Потом сунул руку в карман и вынул часы. И быстро неловкими пальцами нацепил часы на цепочку и подал Наташе:
- На!
Наташа ахнула и едва подхватила часы.
А Петька - раз! - повернулся и - бегом через шумный базар. Через мост, через площадь, по улице...
Очень глупо устроено на свете: назовут тебя как вздумается, и кончено - так и оставайся с этим именем на всю жизнь. Лучше бы никак не называли, пока не подрастешь и сама не выберешь себе имени по календарю. Есть столько красивых имен на свете: Маргарита, Людмила, Елена. А вот придумали же - Евой назвали. «Ева Кюн».
Ну да с именем еще можно примириться. Ведь прелестную девочку из «Хижины дяди Тома» тоже звали Евой. Но вот с тем, что волосы рыжие, - примириться никак нельзя.
Когда Еву...
Ну да с именем еще можно примириться. Ведь прелестную девочку из «Хижины дяди Тома» тоже звали Евой. Но вот с тем, что волосы рыжие, - примириться никак нельзя.
Когда Еву показывают гостям, дамы ахают:
- Рыженькая! И не в папу и не в маму. Удивительно! Кто-нибудь да был рыженький в роду. Может быть, бабушка? Может быть, дедушка?
- Нет,- говорит папа,- ни одного рыжего, как мне помнится. Так просто, злая шутка природы.
Папа очень хотел мальчика. Ева знает об этом. Каждый раз, когда папа со злостью взглянет на Еву, Ева догадывается, о чем папа думает: «Вот, вместо сына девчонка растет в моем доме. Да еще рыжая девчонка. Совсем нехорошо!»
И никто не любит рыжих.
- Смотри, - говорит бабушка, - в головах у тебя восьмерка червей. Ты знаешь, что это значит? Это значит - тебя ждет радость.
- Как хорошо! Наверное, пятерка по русской письменной. А где туз пик?
- Туз пик не выпал, - говорит бабушка.
- Слава богу. Туз пик значит удар в сердце. Это я запомнила. Если туз пик выпадет, непременно будет единица.
- Эге, - смеется бабушка. - эге, что я вижу?
- Что ты видишь?
- Король треф рядышком с тобой. С интересом к тебе и сердечно.
- Кто же это может быть - король треф?
- Молодой человек, темноволосый.
Ева покраснела.
- Нет такого,- вздохнула Ева,- одного знаю темноволосого - но чтобы с интересом ко мне и сердечно, про это не знаю.
- Ты можешь не знать. Он не говорит. Он таит в душе, а карты открывают.
- Ну, тогда, значит, он и есть король треф! - воскликнула Ева. - Ты хорошо умеешь гадать. Только разве можно влюбиться в рыжую?
- Можно, - усмехается бабушка, - можно полюбить всем сердцем.
Ева долго сидела на крыльце и все обдумывала, как ей быть. Лучше всего немедленно укатить к бабушке. Бабушка писала, что живет в Петербурге в маленькой квартирке. Она и прислуга Фекла, больше никого. И ей очень тоскливо жить без Евы. Милая бабушка, она частенько шлет письма - смешные каракульки, нацарапанные левой рукой. И деньги шлет. Рубль на пирожные, остальное в копилку.
Но папа ни за что не пустит Еву к бабушке.
Ева решила написать маме. Если мама захочет, она может потребовать Еву к себе. Ева пошла домой. В куче брошенных вещей отрыла свою пузатую чернильницу, ручку, бумагу и конверт. И села в столовой за письмо. И пишет:
«Дорогая мамочка!
Как ты поживаешь? Я очень плохо живу. Мне бы очень хотелось поехать к тебе и жить с тобой. Папа говорил: когда кончишь гимназию, будешь жить с мамой. Но очень долго ждать. Еще нужно в шестой класс перейти, потом в седьмой. Так долго ждать я не вытерплю. Возьми меня, пожалуйста, к себе. Напиши мне письмо с ответом. Буду ждать с нетерпением.
Целую тебя крепко.
Твоя дочка Ева».
Вечером пришла Нина. Вместе с Ниной Ева побежала на почту. Когда белый конверт провалился в щель почтового ящика, сразу легче стало у Евы на душе.
«Через десять дней уже ответ может быть. Я думаю, мама меня возьмет, - улыбнулась Ева, - если только - если только… тоже не вышла замуж».
Женя сидит на синем плюшевом табурете перед трехстворчатым зеркалом и замшевой щеточкой начищает ногти. И папа тут же. В кресле. Заложил ногу на ногу и читает газету.
И вдруг дверь разлетелась - Ева, выпачканная в грязи, ворвалась к ним.
- Папа, - кричит Ева, - папочка! Спасай Кривульку! Кривульку собачники увезли!
Женя выронила из рук замшевую щеточку. Оба во все глаза уставились на Еву.
- Ева, - воскликнул папа, - ты никак спятила с ума!
- Ева! - ужаснулась Женя. - На кого ты похожа!
- Ты мне ответь, - крикнул папа, - где ты вывалялась в грязи?
- Совсем, совсем испортила новенькое пальто, - проговорила Женя, - а платье, а чулки, а башмаки!
Ева взглянула на пальто, на платье, на чулки, на башмаки и расплакалась.
- Если бы ты пошел! - говорит Ева. - Если бы ты пошел к собачникам, тебе бы отдали.
- Так я и пошел! У меня, видите ли, богадельня для всякой дряни. Всякую дрянь я должен терпеть на своем дворе! И я терпел. Ты мне не можешь сказать, что я не терпел. Но чтобы я пошел выручать, - это уж слишком. Ей давно место в собачьем ящике. Еще взбесилась бы и перекусала бы нас всех!
- Ах, - воскликнула Женя, - она уже, наверное, бешеная! В собачьем ящике наверняка ее бешеные укусили. Это ужасно!
Ева повернулась и ушла.
Спустя немного времени папа заглянул в комнату к Еве. Ева сидит за столом и плачет, уткнув голову в руки.
Папа усмехнулся.
- Ты вчера ревела и сегодня опять ревешь, - сказал папа.
Ева вскочила вне себя и отшвырнула стул.
- Вы хуже чертей! - крикнула Ева папе. - Я убегу от вас и никогда, никогда не вернусь.
И кинулась в дверь мимо папы.
Кривулька крутится у ног и яростно лает на палку.
Бабушка тяжело рухнула в кресло и залилась слезами.
Такая же, как и прежде. И седые волосы коронкой, и нос крючком.
- Ты заперла дверь? - шепчет Ева бабушке. - Вели запереть и не пускай никого. Я к тебе сбежала потихоньку, когда папа уехал в Боткинский завод. Мне страшно, что папа догонит и вернет.
— Нет. У отчима отпуск на несколько дней. Вещи бабушкины заберём и назад уедем. Тебя как звать?
— Тонькой, — сказала девочка. — А тебя?
— А я — Никита. А ты в котором классе?
Тут тень набежала на глаза девочки и дрогнули брови.
— А я не учусь, — сказала она чуть слышно и отвернулась.
— Да ну-у? — удивился Никита. — Нынче же всем учиться
надо. Твоих родителей за это оштрафуют.
Тонька отрицательно покачала головой, закусив губу и глядя в сторону.
— Как же нет? Обязательно оштрафуют!
—...
— Тонькой, — сказала девочка. — А тебя?
— А я — Никита. А ты в котором классе?
Тут тень набежала на глаза девочки и дрогнули брови.
— А я не учусь, — сказала она чуть слышно и отвернулась.
— Да ну-у? — удивился Никита. — Нынче же всем учиться
надо. Твоих родителей за это оштрафуют.
Тонька отрицательно покачала головой, закусив губу и глядя в сторону.
— Как же нет? Обязательно оштрафуют!
— Кого штрафовать-то? У меня и родителей-то нет, — почти грубо ответила девочка и ещё резче прибавила: — А потом
я калека.
— Калека? — Никита с удивлением осмотрел девочку с ног
до головы.
— Ты не смотри, что у меня руки-ноги целы, — сказала Тонька, заметив его взгляд, — вот эта нога у меня больная. — Она
чуть подняла правую ногу. — В хорошую погоду ничего, а перед
дождём болит. А уж осенью в ненастье или в мороз — силушки
нет терпеть.
— А почему же тебя не лечат? — снова удивился Никита.
— Возила меня тётка в больницу. Только не сразу, как я упала тогда, а потом… А доктор ей сказал — не вылечить меня ни-когда… Так и буду…
— Вот что… — растерянно прошептал Никита, не зная, что сказать. Ему стало очень жаль девочку.
— Ещё смеётся! — возмутился Митька. — Вот видали дурака? Радуется!
— А ты разве не радуешься? — хриплым голосом спросил Никита.
— Чего?
— А что меня вытащил? Что я не утонул? — Он сел, упир-ясь руками в дно челнока, и посмотрел прямо в глаза Митьки.
Митька отвернулся и презрительно фыркнул:
— Больно ты мне нужен! Отвечать за тебя неохота было. Ещё
сказали бы, чего доброго, — «Митька виноват». А кто велел дураку плыть?
Никита засмеялся.
— Врёшь, брат! Сам рад, что спас меня, а только признаться не хочешь.
— Подумаешь! Радость какая! — сердито пробормотал Митька. — А вот чего же теперь делать будем? Посреди озера да без
весла?
Но Никиту это мало смущало. Он чувствовал, как силы воз-вращаются к нему, и ему становилось всё радостнее.
— А как? Как? — закричали ребята.
— А вот как, — начал Никита и на минуту замолчал, довольный тем, что ребята с нетерпением смотрят ему в рот. — Вот
как: я сейчас пойду и скажу Тоньке, пусть зайдёт к Дуботолке да между прочим при Валентине и скажет: слышала я, мол,
завтра пойдут по всем сараям искать. Вот он и поспешит.
— Тонька сумеет, — одобрил Митька, — а только коли это не Валентин…
— Ну да! Не Валентин! — почему-то басом перебил Гришка Вихрастый. — Как пить дать — Валентин. Очень он за корову
зол.
— А теперь, — сказал Митька, — надо план составить, как сторожить.
— Я думаю… — начал Гришка Вихрастый, но Митька одним движением руки зажал ему рот.
— А ты, Свистун, погодь думать — без тебя подумают.
Гришка с силой оттолкнул его руку:
— Ишь ты! Председатель, а говорить не даёт! Я хочу сказать…
— А я тебе слова не давал!
— Ну и дурак! А я за тебя сказать хотел.
— Чего за меня?
— А чтоб дальше у нас кто-нибудь один — вроде как начальник был. Командовал бы, как на войне. Ты и будь командиром.
— Ясно, я! Я придумал, чтоб сами!..
— Постой! — перебил Никита. — Не задавайся! Надо выбирать! Может, и не тебя выберут!
— Я за Никиту, — сказал Санька.
— Ой, и я за Никиту! — крикнул Лёшка.
Пока мальчики говорили о том, кто кем будет, Тонька слушала молча и про себя улыбалась. Ведь раньше для неё такие
разговоры были, как нож в сердце. Все ребята кем-то будут,
а она? Так и проживёт свой век в Нагорной — Тонькой Колченогой… А теперь другое дело. Теперь и она уедет и выучится,
чему захочет, и будет жить, как захочет… А Никита требует, чтоб она деньги отдала. Да ни за что на свете!
Никита повернул голову и взглянул на Тоньку.
— Ну как? Отдашь?
— Нет! — отрезала Тонька.
— Так ведь, дура, пойми! Дядя Андрей человек хороший. Он же обязательно часть денег тебе оставит, чтоб ты на них учиться
ехала.
— Ишь ты, какой умный! — фыркнула Тонька. — А ну как не оставит?
— Ручаюсь: оставит, — уверенно сказал Никита.
— И не разговаривай. Не отдам, — отмахнулась Тонька.
— Ну, и выходит, что ты эти деньги украла, — сказал Никита.
— Украла?! — Тонька вскочила на ноги. — Как так украла?.. Об них никто не знал… Ничьи они, деньги-то… Я их нашла —
стало быть, мои!
Дорогой Саня и все ребята! Я твоё письмо, Саня, получил и очень обрадовался. Жаль, что ты только пишешь, что
вы получили интересное письмо от Павлуши, а не рассказываешь, что в письме. Пришли мне его письмо, а я прочту
и пошлю тебе обратно. Как мне жалко, что я так и не познакомился с Павлушей!
Я учусь по-прежнему отличником, и в школе очень интересно, но я часто вспоминаю Нагорную, и мне очень хочется на лето опять приехать к вам. Я много рассказывал нашим ребятам про Нагорную, и теперь всем хочется поехать в колхоз. Только я не знаю, есть ли в других такие
замечательные бригадиры, как наш дядя Андрей. (Тут Андрей Нилыч улыбнулся и покачал головой.)
Мама давно ушла на свой птичник. Потом собрался и папа.
Уходя, он разбудил Женю и побранил его за то, что Женя вчера забыл вымыть чашки и прибрать на столе.
— Смотри, чтоб это в последний раз было! — сурово сказал папа. — Стыдно!
Женя съёжился и сказал:
— Я нечаянно... — и замолчал. Сам понял, что вышло глупо: как это можно — нечаянно не вымыть посуду?
— Папа, — сказал Женя, честно глядя в глаза отцу. — Я сегодня думаю всю комнату прибрать. И ты, пожалуйста, не коли дрова для плиты. Чего...
Уходя, он разбудил Женю и побранил его за то, что Женя вчера забыл вымыть чашки и прибрать на столе.
— Смотри, чтоб это в последний раз было! — сурово сказал папа. — Стыдно!
Женя съёжился и сказал:
— Я нечаянно... — и замолчал. Сам понял, что вышло глупо: как это можно — нечаянно не вымыть посуду?
— Папа, — сказал Женя, честно глядя в глаза отцу. — Я сегодня думаю всю комнату прибрать. И ты, пожалуйста, не коли дрова для плиты. Чего там, я наколю. А можно взять топор?
Папа не позволил брать топор. Почему-то интересные работы взрослые берут себе, а детям остаётся ерунда: кровати застилать, чашки мыть... Эх!
Но ерунда ерундой, а сделать надо. Женя встал и принялся хозяйничать.
Он полоскал чайную посуду в тёплой воде, а сам думал о
подземном ходе. Ещё вчера Андрей Фоменко, Женин друг, приду-мал, что нужно рыть подземный ход в Большом овраге. Сегодня начнут копать. Да, но надо же сперва сообразить, откуда и куда вести ход, как сделать, чтобы он раньше времени не завалился.
Всё надо обдумать! А самое главное — как ухитриться, чтобы первому захватить лопатку с жёлтой ручкой? На эту лопату столько охотников. Зато лопата — знаете, какая это лопата? Как копнёшь...
Все ушли. Женя остался один — присматривать за ребёнком.
Он поглядел на Саню. Она спала, свернувшись комочком, была похожа на цыплёнка в своей жёлтой майке. Волосы у неё светлые, растрёпанные — как цыплячий пух.
Саня пошевелилась, и вдруг Женя ужасно испугался. Как буд-то — что страшного в маленькой девочке? Но сейчас Женя её боялся. Она ещё не знает, что мама оставила её одну, а сама уехала.
А что будет, когда узнает? Ужасный крик и плач — вот что будет!
И Женя должен будет успокаивать. А чем? Может, те, у кого есть маленькие сёстры и братишки, — те это умеют. А Женя никогда ничьим братом не был, ни младшим ни старшим, и ни разу в жизни не успокаивал ревущих девчонок. Один раз он видел,
как Вова Павлов, их сосед, успокаивал шестимесячного братишку: тряс погремушку над коляской.
Мама стала разбирать Санину постель, чтобы уложить девочку спать. Сняла подушку — а под ней лежит яйцо.
Мама очень удивилась:
— Смотрите, откуда это? Какая же курица снесла яйцо на кровати да ещё засунула под подушку?
Тут Саня отчаянно закричала:
— Это моё! Тётя Маруся, не трогай, пускай лежит! Оно греется!
— Твоё? Где ж ты его взяла?
Саня молчала. Мама посмотрела ей в глаза и сказала очень строго:
— Говори сейчас же, — где взяла яйцо?
— Там... с подноса, — сказала Саня. — Там ещё много осталось.
— В инкубаторе? — испугалась мама.
— Угу.
— Ох, да зачем? — крикнула мама.
Саня испуганно посмотрела на мамино расстроенное лицо
и ответила шёпотом:
— Чтоб вывелся цыплёнок. И чтоб он был мой. И всегда за мной ходил. И спал на моей подушке.
— Ой, что ж ты натворила, — сказала мама. — Ой, дурочка! Подумать — яйцо из инкубатора стащила!
— Мама, — сказал Женя. — Можно, я ей задам как следует? Чтобы помнила!
— Да ну тебя, — сказала мама. Она быстро завернула яйцо в вату, сунула за пазуху, схватила Саню за руку и увела. Конечно, Женя пошёл за ними.
Женя растерялся. Он побегал ещё по улицам посёлка, заглянул на ближние птичники, наведался в инкубатор. Сани нигде не было. И вдруг Женя догадался: да конечно же, она встала, увидела, что дома никого нет, — и пошла одна на пятый птичник, к маме. Она дорогу знает. А куда же ей ещё деваться?
Но если так, то дело плохо. Значит, мама всё узнала: и что Женя бросил Саню одну, и что Саня не завтракала и не умывалась. Рассердится мама. Только... сильно рассердится или нет?
Захочет ли ещё взять Женю в кукольный театр или оставит дома? Женя решил задобрить маму. Что бы такое сделать, очень хорошее?
Комнату прибрать — первым делом. Можно успеть, если, конечно, очень быстро всё делать.
Подушки, одеяла так и летают по комнате, звенит-бренчит
посуда, метла так и ходит в Жениных руках. Женя убирает комнату. Только бы успеть!
Но он не успел. Открылась дверь. Вошла мама, почему-то одна, без Сани. Сразу посмотрела на стол. Там стояла одинокая чашка с молоком и на тарелочке лежали бутерброд и яйцо — Санин завтрак.
Вечером в детский сад, как всегда, пришли родители — взять младших. За Саней родители не пришли, пришёл старший брат, школьник Женя. Саня побежала к нему навстречу и повисла
у него на шее:
— Женя, я тебе что-то скажу! — закричала она. — Я буду завтра дежурная! Я теперь старшая!
— Правда, Марина Львовна? — обрадовался Женя.
— Правда, — ответила Марина Львовна. — Саня это заслужила. Ты рад, Женя, что у тебя такая сестра?
Женя вспомнил, что Марина Львовна один раз уже задавала ему этот самый вопрос. Это было, когда Саня в первый раз пришла в детский сад. Тогда он ничего не сказал, не знал, что
ответить. А сегодня знал.
— Рад, — сказал он, и видно было, что это правда.
Гриша ходил по солнечной половине своей горы и выбирал арбуз к ужину. Арбузы он очень любил,
особенно есть. Иногда он играл с ними, представляя, что это уютный дом для большого семейства — арбузных семечек. Или носил в пустом арбузе воду из реки, или выкладывал из семечек узоры на дороге.
Гриша очень любил арбузы, ведь он был из по-роды зелёных драконов со светлыми полосками на
крыльях. Да, да, Гриша был именно таким: зелёным со светлыми полосками на крыльях. Он был Арбузным Драконом. А вы...
особенно есть. Иногда он играл с ними, представляя, что это уютный дом для большого семейства — арбузных семечек. Или носил в пустом арбузе воду из реки, или выкладывал из семечек узоры на дороге.
Гриша очень любил арбузы, ведь он был из по-роды зелёных драконов со светлыми полосками на
крыльях. Да, да, Гриша был именно таким: зелёным со светлыми полосками на крыльях. Он был Арбузным Драконом. А вы подумали, что речь пойдёт о мальчике?
На следующий день, очень рано, Дракоша снял с окна занавеску, связал узелком, положил туда три больших арбуза.
— Я скоро вернусь, — сказал он папе и маме. — Я должен узнать. Не просто же так течёт Река, куда она так торопится, не останавливается? И Дорога спешит туда же! Наверняка там, вдалеке, что-то интересное. «Теперь я путешественник!.. Нет, воздухолетатель!» — ликовал Гриша и на радостях часто-часто махал крыльями.
Река и Дорога петляли внизу наперегонки.
— И я с вами!
Дорога немного отстала, ей приходилось трудней, на её пути то вырастали деревья, то ложились холмы. Она стала узкой, едва заметной, словно выбилась из сил, когда пробиралась через лес, но потом снова догнала реку. Они спешили целый день. Дракоша запыхался и очень устал.
— О, я уверяю, что ещё больше тебе понравится просто плавать, — сказал Принц. — Когда плывёшь на животе, можно рассматривать рыб, а когда на спи-не — облака. Можно доставать со дна красивые ракушки, нырять за жемчугом, пускать по воде блинчики, строить песчаные замки и крепости из камней на берегу, рыть каналы, запускать кораблики, рисовать на песке. А ещё играть в пиратов или даже найти что-нибудь ценное, потому что в море вечно что-ни-будь теряют. И ещё много-много всего!
Конечно, шторм прекратился, потому что Гриша был воспитанным Драконом и перестал брызгаться. А Принцу выдали почётную грамоту и наградили целой тарелкой миндальных пирожных за сообразительность.
На этом наша история не закончилась. Что же случилось дальше? Всё просто — Дракоша улетел
на север.
— Давай, папа, ещё одного послушаем, — предложила Принцесса.
Принц вышел вперёд, поклонился и говорит:
— Король-батюшка, дело это сложное, так сразу
с разбегу его не решить. Нужно во всём хорошенько разобраться. Дай три дня сроку.
Принцесса подумала, что даже если этот седьмой предложит пылесосом облака разгонять — то всё у него получится. А она будет рядом на балконе сто-ять да веером ему помогать.
Принц ходил день, ходил другой, думал, к облакам присматривался, да всё на гору поглядывал.
— Время тянет… — говорили все вокруг.
А на третий день Принц и вовсе пропал.
— Сбежал. Струсил, наверное, — злословили при-дворные.
А Принц тем временем вовсе и не струсил, скорее наоборот — набрался храбрости. Взял пару арбузов, да большой, набитый чем-то мешок. И отправился на гору.
Дракоша сидел на вершине и по-прежнему забавлялся: ловил облака, надувал, привязывал, а потом любовался да пританцовывал.
— Я играть люблю!.. — просиял Гриша.
Тут, словно по волшебству, с неба полетели белые пушистые хлопья.
— А вот и снег пошёл! — сказала девочка.
— Так вот он какой! Белый… летит с неба и ложится на землю! — прошептал Гриша, боясь спугнуть это чудо.
Он зачарованно смотрел вокруг и не мог наглядеться. Он часто моргал, когда снежинки падали ему на ресницы, и улыбался, когда они приземлялись на нос. Дракоша ловил их лапами, рассматривал, стараясь не дышать на них.
Он был счастлив.
Ему захотелось поделиться этим счастьем со все-ми вокруг, со всеми друзьями — драконами, и особенно с папой и мамой. Он столько всего узнал нового, интересного, стал умнее и старше. А значит, можно устроить новый день рождения!
3имою и летом, осенью и весною хорош русский лес. В тихий зимний день выйдешь, бывало, в лес на лыжах — дышишь и не надышишься. Глубокие, чистые лежат под деревьями сугробы. Над лесными тропинками кружевными белыми арками со-гнулись под тяжестью инея стволы молодых берёз. Тяжёлыми шапками белого снега покрыты тёмно-зелёные ветви высоких и маленьких елей. Нет-нет сорвётся такая белая шапка с вершины высокой ели, рассыплется серебристой лёгкой пылью — и долго колышется освобождённая от тяжести...
Идёшь по зимнему тихому лесу и не налюбуешься. Высокие, недвижные спят сосны. Синеватые тени их стройных стволов лежат на белых, нетронутых сугробах. Тихо в спящем зимнем лесу, но чуткое ухо улавливает живые тонкие звуки. Вот где-то застучал и вскрикнул, перелетая с дерева на дерево, пёстрый дятел. Серый рыжеватый рябчик с шумом сорвался с ветки, скрылся в лесной глубине. Проказница-белка теребит у вершины ели спелую шишку, роняя на снег тёмные лёгкие шелушинки, смолистые обгрызенные стерженьки. Бесшумно пролетели у края леса, закричали голубоватые сойки.
Ещё в детстве я полюбил зелёные высокие липы, окружавшие наш деревенский сад. Широкую липовую аллею посадил не-когда крепостник-помещик, имя которого в нашей деревне давно
забыли. Мы любили играть под высокими липами, наблюдать, как в молодом саду пробуждается весною жизнь. В зелёных вершинах лип пели птицы, свистели скворцы и дрозды. В ясные дни с дерева на дерево перелетали золотистые скрытные иволги, а в глубоких дуплах старых лип гнездились сычи, перекликавшиеся по ночам страшными голосами.
В самом начале лета золотистыми цветами зацветали липы, сладким медовым духом наполнялся весь сад. Пчёлы гудели над цветущими вершинами лип.
Можжевельник — очень крепкое и сильное деревцо. Розоватая древесина его пропитана душистой смолою. Зимою я приносил из леса душистые ветки зелёного можжевельника, ставил на письменный стол.
Ветвями можжевельника в деревнях парят кадушки, в которых засаливают на зиму огурцы и мочат яблоки. Запах можжевельника придаёт особо приятный вкус домашним солениям.
Я очень люблю пышные кусты можжевельника, запах смолы и можжевеловых тёмных ягод, покрытых тонкой смолистою плёнкой. Зимою, когда выпадет глубокий лёгкий снег, под кустами можжевельника часто ложатся на днёвку зайцы-русаки. Идёшь, бывало, на лыжах по заячьему свежему следу — нежданно-негаданно выскочит из можжевелового густого куста большой заяц-русак. Там, где растёт можжевельник, летом обычно цветёт земляника.
На маленьких, поросших травою кочках зреют душистые вкусные ягоды. Каждый, кто любит и знает наш русский лес, наверное, не раз любовался можжевеловыми кустами и помнит их чистый смолистый запах.
Ива очень неприхотливое дерево. Можно срубить или срезать её тонкий ствол, воткнуть в землю — сама примется, пустит корни, начнёт расти и ветвиться. В ивовых кустах весною обычно живут и поют соловьи. Корни разросшихся зелёных ив защищают от размыва вешней водою устроенные людьми плотины. Ветер играет их
лёгкой листвою, обнажая серебристую изнанку ивовых листьев.
Под кустами ивы на берегах рек сидят обычно с удочками любители-рыболовы. Кажется, нет более распространённого дерева, чем наша всем знакомая ива. Но как хороша эта ива, свесившаяся над водою, в которой отражаются небо и высокие облака! Сидишь с удочкой под знакомым ивовым кустом на берегу реки, где в прозрачной воде плавают краснопёрые голавли и ребрастые окуни, смотришь и не насмотришься на широкую зеркальную гладь.
У самой тропинки, на берегу ручья, распустилась и цветёт черёмуха.
Это очень приятное, зелёное и весёлое деревцо. Оно всегда улыбается, а весною, когда душистые белые цветы сплошь его покрывают, даже смеётся. Любуясь на цветущую черёмуху, сам невольно начинаешь улыбаться.
Весною мы всегда приглядываемся к черёмухе. Если на ней раскрылись почки, значит, окончательно проснулась и потеплела земля, а весна вошла в полную силу.
Ещё мы следим весной за лягушками. Когда «затурлычут» они в прозрачных лужах, это значит: в самом разгаре весна, прилете-ли певчие птицы.Когда на черёмухе забелеют и запахнут пышные кисти цветов, жук и комар в лесу появились.
Даже в самых глухих северных лесах можно увидеть черёмуху. Там, где не растут сладкие вишни и нет хороших садов, ребята лакомятся ягодами лесной черёмухи, а хозяйки пекут пироги со сладкой черёмуховой начинкой.
Однажды я вернулась с работы домой и увидела у нас на кухне… чудовище. Чудовище сидело в углу возле
плиты. Лапы у него были раскорякой, нос приплюснутый, морда в глубоких складках. Красный кончик языка
высовывался между зубами, а глаза были угрюмые, печальные.
Я спросила соседку:
— Откуда… оно?
Соседку звали Хая Львовна. Она была очень добрая и бестолковая. Всплеснула руками и быстро-быстро рас-сказала: приходил один наш знакомый, нашёл чудовище где-то в лесу за городом, откуда-то...
плиты. Лапы у него были раскорякой, нос приплюснутый, морда в глубоких складках. Красный кончик языка
высовывался между зубами, а глаза были угрюмые, печальные.
Я спросила соседку:
— Откуда… оно?
Соседку звали Хая Львовна. Она была очень добрая и бестолковая. Всплеснула руками и быстро-быстро рас-сказала: приходил один наш знакомый, нашёл чудовище где-то в лесу за городом, откуда-то сбежало или потеря-лось — видите, на шее верёвка? Голодное, а ничего не ест.
— Мама, а где же наш папа? — спросил Андрейка.
Мы стояли на платформе небольшой станции растерянные и смущённые. Всех приехавших давно встретили
и увели, а нас — нет. По рассеянности Вася толком не на-писал, где его искать.
Делать нечего. Я взвалила на плечо чемодан, взяла Булю на цепь, Андрейка зашагал впереди по пыльной
просёлочной дороге. Метров через двести сын стал канючить, что устал.
— Потерпи. Или садись верхом на Булю! — пошутила я.
Андрейка принял это всерьёз. Деловито вскарабкался он на широкую Булину спину. И можете себе представить, — Буля покорно повёз его!
Любопытное получилось шествие. Я не решалась вы-пустить цепь, и мы шли так: впереди, раскачиваясь, как
гружёный верблюд, Буля с Андрейкой на загорбке, сзади я с чемоданом и цепью. Встречные прохожие смотрели
на нас, как на циркачей…
— А я знаю, кому ваш Андрюшка кости тащит. Той поганой собачонке! — пропел из коридора нежный
Лёлин голосок.
— Да, голодной собачонке. И ничего в том плохого нет, — строго сказала я.
— А я всё равно маме скажу.
— Ну и говори! — прижав к груди свёрток, буркнул убегавший Андрейка.
Не знаю, откуда у Лёли, у ребёнка, была такая не-приязнь к животным. Дети, как правило, любят, жалеют
их. Лёля и кошку-то свою больше мучала, чем ласкала.
А ведь с виду была ангелок ангелком: беленькая, с небесными глазами и кудряшками, как у Александры Николаевны, только не слинявшими, а золотыми. По сравнению с пухленькой розовой сестрёнкой длинноногая, тощая Рона казалась уродливой.
Андрейка пришёл домой не скоро. Наверно, он за-был уже о своём подопечном: с жаром стал рассказывать,
что видели с ребятами настоящий подбитый фашистский танк, его волокла наша «тридцатьчетверка», а она уж
не хуже «КВ» — дети нашего дома отлично разбирались в танках…
— Кости-то ты той собаке отнёс? — спросила я сына за ужином.
— Отнёс, конечно! Он их до сих пор в подъезде гложет.
— Как — в подъезде? — ужаснулась я.
— У отопления пригрелся и самую здоровую кость приволок. Я его назвал Тобик. Откликается…
Мама, что там? — спросил из тёмной передней Андрейка.
— Не было печали! — сердито ответила я. — Уходи в комнату и не напускай холода. Муха явилась и приволокла откуда-то щенка…
— Щенка? Какого? Ой, мама…
Андрейка как был, в трусах и наброшенной Васиной фуфайке, выскочил из передней и присел над щенком.
Это был ещё полуслепой, жалкий, коротконогий уродец.— Что же, мы так и будем здесь мёрзнуть? — Я приготовилась втолкнуть сына в переднюю и захлопнуть дверь.
Но что-то беспомощное и отчаянное в глазах Мухи остановило меня. Глаза были покорные и в то же время
умоляющие.
— Не можем мы заниматься благотворительностью по отношению… по отношению к животным в такое
время!
Мне пришлось посторониться: Андрейка бережно, на ладонях, уже вносил крошечного уродца, а за ним,
высоко поднимая лапки, словно боясь наследить, кралась Муха.
— Мама, мамочка, хоть на один денёк! — зашептал Андрейка. — Куда же их гнать? Там ведь дождь со снегом. Я положу его в папин ящик от инструментов… Вот
эту тряпку ещё…Одной рукой придерживая щенка, Андрейка торопливо рылся в шкафу, стоявшем в передней.
Но как же мы всё-таки будем её звать? — спросил Вася. — И надо серьёзно заняться её воспитанием.
Вся наша маленькая семья была уже в сборе. Вася приехал из больницы, Андрей — из Ленинграда. Я, конечно, не выдержала: рассказала мужу до срока, кто ждёт его дома.
Приехав, Вася сильно разочаровался.
Машенька оказалась порядочной флегмой, лентяй-кой. Больше всего она любила поспать и поесть. А когда просыпалась, начинала грызть без разбора всё: книги, ножки стульев, мои босоножки, Андрейкин портфель…
К тому же Машенька подурнела: у неё заболели глаза.
Пришлось обратиться к врачу. Тот прописал альбуцид, и теперь каждый вечер начиналась мука.
— Машенька, иди сюда! — говорила я.
Увидя в моих руках пипетку с лекарством, она проворно забивалась под шкаф. Мы отодвигали шкаф — пряталась под стол или за книжную полку. Наконец, выманив с большими усилиями, я брала её себе на колени;
Машенька упрямо пригибала голову и, только поняв, что сопротивление бесполезно, позволяла капнуть себе
в глаза. Спрыгивала, отряхивалась, как после купания, и снова пряталась. Ещё долгие годы спустя при словах
«Давай капнем в глаза?» Машенька всегда удирала…
А Серёжик был дошкольник. Он знал все буквы и цифры, и книжку про динозавров, любимую, читал сам.
Для школы был куплен пенал из липового лыка с надписью «Умные зверята — гордость леса!» Для школы мама сплела берестяной рюкзачок. А папку для тетрадей Серёжик склеил ещё зимой. Хорошую, из проглаженной утюгом соломы.
Только всё равно его в школу не брали. Учительница, зайчиха, Василиса Петровна, всякий раз вздыхала, измеряя Серёжика ростомером.
— Двух сантиметров не хватает. Приходите на...
Для школы был куплен пенал из липового лыка с надписью «Умные зверята — гордость леса!» Для школы мама сплела берестяной рюкзачок. А папку для тетрадей Серёжик склеил ещё зимой. Хорошую, из проглаженной утюгом соломы.
Только всё равно его в школу не брали. Учительница, зайчиха, Василиса Петровна, всякий раз вздыхала, измеряя Серёжика ростомером.
— Двух сантиметров не хватает. Приходите на будущий год.
Долговязого суслика Яшку приняли, приняли всех ёжиков с Самолётной улицы. Только Серёжик сидел в дошкольниках. На прививках в поликлинике ребята дразнили его «микробом» и дергали за подтяжки, когда не видела мама.
Ах, какая у Серёжика была замечательная мама! Они вместе играли во всё на свете: в шашки, в солдатики и даже в догонялки. Мама учила Серёжика прыгать через скакалочку и подтягиваться на турнике. Мама пекла пироги с картошкой, с брусникой и с грибами. А иногда и пирожные с кремом. Но вкуснее всего, конечно, мандариновое печенье! Квадратное, с резными уголками! Хрустящее, с извилистыми оранжевыми прожилками!
Конечно, мама ещё варила никому не нужные борщи, каши и другую бесполезную еду.
Она любила заниматься пустяками: полола подосиновики, скребла до блеска забор и, что уж совсем глупо, мыла то, что всё равно испачкается: полы, чашки, свои и Серёжиковы иголки. А никому не видный хвостик заставляла полоскать два раза в день!
Она любила повторять:
— Два сантиметра — ерунда. Ты станешь большим и храбрым!
Серёжик спрашивал:
— А умным?
— Самый большой ум — это доброе сердце, — отвечала мама.
— И исчезнет Драконий род! — стал читать Гэйдл, отыскав нужную главу. — Навсегда сотрётся память об огнедышащем чудище! Ибо придёт на землю смельчак в игольчатой броне с Великим Ключом и Серебряной Шпагой. Ростом он будет мал, но велик своими делами. Ибо сердце его не знает страха, а рука — трепета. Ибо при встрече с опасностью хвост его не дрожит и глаз не жмурится! Ведая птичий язык, как сама птица, сокрушит он колдовство в час, когда с листьев облетят деревья! И содрогнётся земля! И согнутся все птичьи шеи перед его величием!
Орёл закончил. Над поляной повисла звенящая тишина, все затаили дыхание. Серёжик икнул.
И тут птицы подняли такой гвалт, что над ними заколыхались ветки, и, как перед бурей, зашумела листва.
— Это не о нём! — кричало большинство птиц. — Это просто маленький ёжик!
— Он боится всего! Даже собственной тени! — щебетали сойки. — Мы летели за ним всю дорогу!
— Мы жили около его дома! — чирикали воробьи. — Это трус, который убегает от пауков!
Серёжик готов был провалиться сквозь землю. Он стал красным, как футболка, взятая взаймы. Конечно, в Книге написано не о нём. Но зачем дразниться?!
Он всхлипнул и бросился в кусты.
— Стой! — Гэйдл крылом преградил путь. — Покажи, что у тебя в кармане.
Серёжик, насупившись, вытащил ключ. Тот засиял, как Древняя Книга, искрящейся разноцветной радугой.
— Ах!!! — пронеслось по рядам. И все птицы, большие и маленькие, упали ниц, спрятав головы в перья.
Серёжик заволновался.
— Это не мой ключ! Его Крот потерял!
— Такой ключ просто так не теряется, — объяснил Гэйдл, — и просто так не находится.
— Но у меня нет серебряной шпаги! И я не хочу убивать Дракона! Я только маму назад хочу! — оправдывался Серёжик.
— Если есть Ключ, будет и Шпага, — успокоил его Гэйдл.
— А смелое сердце?! — в отчаянии закричал Серёжик непонятливым птицам. — Где я его возьму?!
— Ты ничего не знаешь о своём сердце, — ответил Гэйдл.
Как же он сразу не догадался?!
— Мама! — радостно прошептал Серёжик.
Ключ засиял, заискрился и… оттаял.
Серёжик повернул его один раз. Стена не открылась.
— Что самое главное? — снова поинтересовался ключ.
Чего только не перечислял Серёжик, чтобы повернуть его дальше:
— Железная дорога, фейерверк, пирожное, чистый хвостик, солнце …
Всё напрасно!
Сгустились сумерки, давно заледенел ключ, а Серёжик всё сидел у замочной скважины
Неужели он никогда не выберется отсюда?
Поначалу Серёжик бежал, потом шёл, а затем и катился, свернувшись клубком. Он очень устал, а сосны всё не было и не было. Паук Паукович говорил: «Скоро доползём», но только когда небо стало серым, а звуки звонкими, они добрались до Самой Высокой Сосны, стоявшей посреди поляны. Она была так высока, что Серёжик даже верхушки её не увидел, хотя и голову запрокидывал, и на спину ложился, чтобы лучше рассмотреть.
— Успели, — облегчённо вздохнул Паук Паукович. — Лезь.
Серёжик стал подпрыгивать, но бесполезно. До веток не достать, а ствол внизу гладкий, ни сучка, ни ветки — как зацепиться? Паук Паукович разрешил забраться к нему на спину и стал подпрыгивать сам. Нет! Не ухватиться!!!
— Что же делать? — чуть не плача, спросил Серёжик.
Небо на глазах становилось розовым, поднималось заспанное солнце. Вот-вот оно коснётся лучами деревьев!!!
И тут Паук Паукович засвистел! Из дупла, зевая, выглянула Сова.
— Опять телеграмма? — спросила она сонно.
— Скорее! Скорее! — поторопил её паук. — Сажай мальца на спину!
Сова камнем упала вниз и, буркнув Серёжику: «Не тяни за перья», полетела.
У Серёжика захватило дух от того, как стремительно они поднимались. Паук внизу стал маленьким-маленьким, поляна превратилась в блюдце, а вокруг, куда ни посмотри, колыхались желто-красные ветви деревьев. Но вот и они превратились в бурые пятна, а Сова всё летела и летела.
— Луч! Смотри, луч! — вдруг закричала она.
В самом деле, от огромного красного цветка-солнца отделился тонкий росток. Он рос, удлинялся и вдруг со всего размаха упал на сосну. Будто споткнулся. И сразу тысячи розовых искр засверкали на сосновых иголках!
Серёжик, уцепившись за ветку, потянулся к лучу и высыпал телеграмму прямо на розовое сияние! Оно было тёплым.
— Пожалуйста, доберись до Гэйдла! — попросил Серёжик и всей душой пожелал, чтобы так случилось.
— Приклеилась, приклеилась! — заворчала Сова, которая знала толк в отправке солнечных телеграмм. — Полетели!
Работая локтями и отдуваясь, медленно-медленно прошел мимо темно-зеленый паровоз. Потянулись коричневые, без окон вагоны с замками на дверях и щелями, видимо, для воздуха.
- Ой! – едва не вскрикнул Шурка. Ему показалось, что в щели глядели глаза. – Видел?
- Чего?
- Смотрят.
- И чего? Коровы, может. Или лошади.
Но голос Вальки звучал неуверенно.
Еще вагон. Еще щели. И глаза.
- Ой! Видел?
- Да прекрати ты. Ну видел, видел.
Обоим стало не по себе. Глаза были человеческие.
Еще вагон. Еще...
- Ой! – едва не вскрикнул Шурка. Ему показалось, что в щели глядели глаза. – Видел?
- Чего?
- Смотрят.
- И чего? Коровы, может. Или лошади.
Но голос Вальки звучал неуверенно.
Еще вагон. Еще щели. И глаза.
- Ой! Видел?
- Да прекрати ты. Ну видел, видел.
Обоим стало не по себе. Глаза были человеческие.
Еще вагон. Еще глаза. Вагон. Глаза. Вагон. Глаза. Стуча колесами, паровоз тянул большие деревянные вагоны. Глаза. Глаза. Глаза.
Шурка проснулся первым. Хотелось в туалет. Но он вспомнил, что поклялся Тане без нее к родителям не выходить. Поэтому тихонько просунул руку к ней под одеяло, ткнул Таню в бок, и быстро юркнул к себе под одеяло, отвернулся к стене.
- Можешь не притворяться, - надменно проговорила Таня: - Я не сплю, а между прочим, думаю, как тебя из этой истории выпутать.
Таня сдернула с него одеяло.
Шурка ступил босыми ногами на пол.
- Ой. Холодно, - сказал он. – Мама что, печку не топила сегодня?
Таня пожала плечами.
Они прошлепали к шкафу. Распахнули дверцу.
Во взрослой комнате было тихо. Будильник давно остановился, чайник был холодным, печка тоже. Мамы не было. Бобкина кроватка была пуста.
Не было также маминых ботинок, пальто, перчаток, шапки, платка. Чемоданчика тоже не было. Испарились Бобкино пальто, шапка, шарф и валенки. Висели только маленькие рукавички, соединенные длинной резинкой, чтобы Бобка их не потерял или уж потерял сразу обе.
Таня сняла их с гвоздика, словно не узнавая.
- Таня, а Таня… - начал Шурка. Но Таня вдруг кинулась всем телом вперед, захлопнула коробку. В ту же секунду шум множества крыльев обрушился на них, вздымая пыль.
Голуби жили на чердаке.
- Пошли вон! – закричала Таня, размахивая руками.
Голуби осели на пол трепещущим серым покрывалом. Они недовольно гудели в нос:
- Кто такие? Что такое? Сидят едят. Сидят едят! У нас сидят! Наше едят!
- Ничего это не ваше, - крикнула им Таня.
- Наше, наше, наше.
- Мы вас обижать не будем, посидим, дождемся маму и уйдем.
- Одни! Одни! Одни! – обменялись мнением голуби. Среди них всегда царило согласие.
- Ничего мы не одни, - возразил Шурка.
- Мы посидим и уйдем, - объяснила Таня.
- Знаем таких. Сперва временно, а потом постоянно. Вы с кем? Вы кто?
Пришлось объяснить про Черного ворона. В сердце у Шурки зажглась надежда: может, голуби знают?
- Возмутительно! Возмутительно! Возмутительно! – забулькали они. Но неясно было, к кому или чему это относилось.
- Так вы знаете, где Черный ворон?
Последняя оказалась спальней. От скрипа двери по комнате прошло неуловимое движение. Замерло. Шурка не верил своим глазам. От стены до стены плотно стояли одинаковые металлические кровати под одинаковыми серыми одеялами. Подле каждой, вытянув руки по швам и глядя перед собой стояли дети в сереньких пижамах. Женщина толкнула Шурку к пустой кровати. Дверь хлопнула. По комнате снова прошло движение. Все ее обитатели словно выдохнули, кто-то сел. Кто-то лег. Кто-то подошел к приятелю. Двое осторожно, выписывая круги и петли, подошли к Шурке. Бледненькие существа с ежиком волос молча и серьезно его рассматривали. Шурка делал вид, что не видит их. Расправил свое одеяло, подоткнул края, как на остальных кроватях.
- Скажите, вы мальчик или девочка? – пролепетало одно существо. Шурка повернулся. Вся комната слушала.
- Я мальчик, - звонким голосом сказал он и приготовился драться, если понадобится. Существа посмотрели на его сжатые кулаки. Второе, не то, которое спрашивало, а может, и оно, - тихонько засмеялось.
- Вы не бойтесь, здесь только шпионы и враги народа.
- Товарищи!!! – закричал Шурка. – Граждане, дорогие, кто-нибудь... - захныкал он.
Шурка стоял посреди тротуара, люди шли сквозь него. Разговаривали, смеялись. Или бежали, опустив нос и подняв плечи. Под руку или растопырив локти. Шаркали, цокали, припрыгивали. Жизнь честная, прочная, хорошая шла мимо Шурки. И всем свои видом показывала, что для Шурки места в ней больше нет.
Но разве он сам, Шурка, разве он виноват? Разве он – враг и шпион?
- Эй вы!
Шурка в сердцах толкнул женщину в берете. Тщетно: руки его прошли насквозь, а сам он по инерции кубарем полетел вперед, никого не задев. Никто не бросился ему помочь. Никто его не увидел.
Он сидел на тротуаре и плакал.
А Серёжик был дошкольник. Он знал все буквы и цифры, и книжку про динозавров, любимую, читал сам.
Для школы был куплен пенал из липового лыка с надписью «Умные зверята — гордость леса!» Для школы мама сплела берестяной рюкзачок. А папку для тетрадей Серёжик склеил ещё зимой. Хорошую, из проглаженной утюгом соломы.
Только всё равно его в школу не брали. Учительница, зайчиха, Василиса Петровна, всякий раз вздыхала, измеряя Серёжика ростомером.
— Двух сантиметров не хватает. Приходите на...
Для школы был куплен пенал из липового лыка с надписью «Умные зверята — гордость леса!» Для школы мама сплела берестяной рюкзачок. А папку для тетрадей Серёжик склеил ещё зимой. Хорошую, из проглаженной утюгом соломы.
Только всё равно его в школу не брали. Учительница, зайчиха, Василиса Петровна, всякий раз вздыхала, измеряя Серёжика ростомером.
— Двух сантиметров не хватает. Приходите на будущий год.
Долговязого суслика Яшку приняли, приняли всех ёжиков с Самолётной улицы. Только Серёжик сидел в дошкольниках. На прививках в поликлинике ребята дразнили его «микробом» и дергали за подтяжки, когда не видела мама.
Ах, какая у Серёжика была замечательная мама! Они вместе играли во всё на свете: в шашки, в солдатики и даже в догонялки. Мама учила Серёжика прыгать через скакалочку и подтягиваться на турнике. Мама пекла пироги с картошкой, с брусникой и с грибами. А иногда и пирожные с кремом. Но вкуснее всего, конечно, мандариновое печенье! Квадратное, с резными уголками! Хрустящее, с извилистыми оранжевыми прожилками!
Конечно, мама ещё варила никому не нужные борщи, каши и другую бесполезную еду.
Она любила заниматься пустяками: полола подосиновики, скребла до блеска забор и, что уж совсем глупо, мыла то, что всё равно испачкается: полы, чашки, свои и Серёжиковы иголки. А никому не видный хвостик заставляла полоскать два раза в день!
Она любила повторять:
— Два сантиметра — ерунда. Ты станешь большим и храбрым!
Серёжик спрашивал:
— А умным?
— Самый большой ум — это доброе сердце, — отвечала мама.
— И исчезнет Драконий род! — стал читать Гэйдл, отыскав нужную главу. — Навсегда сотрётся память об огнедышащем чудище! Ибо придёт на землю смельчак в игольчатой броне с Великим Ключом и Серебряной Шпагой. Ростом он будет мал, но велик своими делами. Ибо сердце его не знает страха, а рука — трепета. Ибо при встрече с опасностью хвост его не дрожит и глаз не жмурится! Ведая птичий язык, как сама птица, сокрушит он колдовство в час, когда с листьев облетят деревья! И содрогнётся земля! И согнутся все птичьи шеи перед его величием!
Орёл закончил. Над поляной повисла звенящая тишина, все затаили дыхание. Серёжик икнул.
И тут птицы подняли такой гвалт, что над ними заколыхались ветки, и, как перед бурей, зашумела листва.
— Это не о нём! — кричало большинство птиц. — Это просто маленький ёжик!
— Он боится всего! Даже собственной тени! — щебетали сойки. — Мы летели за ним всю дорогу!
— Мы жили около его дома! — чирикали воробьи. — Это трус, который убегает от пауков!
Серёжик готов был провалиться сквозь землю. Он стал красным, как футболка, взятая взаймы. Конечно, в Книге написано не о нём. Но зачем дразниться?!
Он всхлипнул и бросился в кусты.
— Стой! — Гэйдл крылом преградил путь. — Покажи, что у тебя в кармане.
Серёжик, насупившись, вытащил ключ. Тот засиял, как Древняя Книга, искрящейся разноцветной радугой.
— Ах!!! — пронеслось по рядам. И все птицы, большие и маленькие, упали ниц, спрятав головы в перья.
Серёжик заволновался.
— Это не мой ключ! Его Крот потерял!
— Такой ключ просто так не теряется, — объяснил Гэйдл, — и просто так не находится.
— Но у меня нет серебряной шпаги! И я не хочу убивать Дракона! Я только маму назад хочу! — оправдывался Серёжик.
— Если есть Ключ, будет и Шпага, — успокоил его Гэйдл.
— А смелое сердце?! — в отчаянии закричал Серёжик непонятливым птицам. — Где я его возьму?!
— Ты ничего не знаешь о своём сердце, — ответил Гэйдл.
Как же он сразу не догадался?!
— Мама! — радостно прошептал Серёжик.
Ключ засиял, заискрился и… оттаял.
Серёжик повернул его один раз. Стена не открылась.
— Что самое главное? — снова поинтересовался ключ.
Чего только не перечислял Серёжик, чтобы повернуть его дальше:
— Железная дорога, фейерверк, пирожное, чистый хвостик, солнце …
Всё напрасно!
Сгустились сумерки, давно заледенел ключ, а Серёжик всё сидел у замочной скважины
Неужели он никогда не выберется отсюда?
Поначалу Серёжик бежал, потом шёл, а затем и катился, свернувшись клубком. Он очень устал, а сосны всё не было и не было. Паук Паукович говорил: «Скоро доползём», но только когда небо стало серым, а звуки звонкими, они добрались до Самой Высокой Сосны, стоявшей посреди поляны. Она была так высока, что Серёжик даже верхушки её не увидел, хотя и голову запрокидывал, и на спину ложился, чтобы лучше рассмотреть.
— Успели, — облегчённо вздохнул Паук Паукович. — Лезь.
Серёжик стал подпрыгивать, но бесполезно. До веток не достать, а ствол внизу гладкий, ни сучка, ни ветки — как зацепиться? Паук Паукович разрешил забраться к нему на спину и стал подпрыгивать сам. Нет! Не ухватиться!!!
— Что же делать? — чуть не плача, спросил Серёжик.
Небо на глазах становилось розовым, поднималось заспанное солнце. Вот-вот оно коснётся лучами деревьев!!!
И тут Паук Паукович засвистел! Из дупла, зевая, выглянула Сова.
— Опять телеграмма? — спросила она сонно.
— Скорее! Скорее! — поторопил её паук. — Сажай мальца на спину!
Сова камнем упала вниз и, буркнув Серёжику: «Не тяни за перья», полетела.
У Серёжика захватило дух от того, как стремительно они поднимались. Паук внизу стал маленьким-маленьким, поляна превратилась в блюдце, а вокруг, куда ни посмотри, колыхались желто-красные ветви деревьев. Но вот и они превратились в бурые пятна, а Сова всё летела и летела.
— Луч! Смотри, луч! — вдруг закричала она.
В самом деле, от огромного красного цветка-солнца отделился тонкий росток. Он рос, удлинялся и вдруг со всего размаха упал на сосну. Будто споткнулся. И сразу тысячи розовых искр засверкали на сосновых иголках!
Серёжик, уцепившись за ветку, потянулся к лучу и высыпал телеграмму прямо на розовое сияние! Оно было тёплым.
— Пожалуйста, доберись до Гэйдла! — попросил Серёжик и всей душой пожелал, чтобы так случилось.
— Приклеилась, приклеилась! — заворчала Сова, которая знала толк в отправке солнечных телеграмм. — Полетели!
Мы идём по людной улице, я стараюсь улыбаться так, чтобы мама этого не видела - мне кажется, что я выгляжу немного глупо. Но мама изредка смотрит на меня, отворачивается, и только потом улыбается. Я ещё крепче хватаюсь за её руку и прижимаюсь к рукаву.
Сегодня у меня есть поезд, самолёт и мама.
Ещё позавчера у меня ничего этого не было.
---
Мы с Калачиком носимся между деревьями, а мама нас ловит. А потом мы гоняемся за Калачиком.
- Хватай его, Итта! - весело кричит мама.
Калачик...
Сегодня у меня есть поезд, самолёт и мама.
Ещё позавчера у меня ничего этого не было.
---
Мы с Калачиком носимся между деревьями, а мама нас ловит. А потом мы гоняемся за Калачиком.
- Хватай его, Итта! - весело кричит мама.
Калачик визжит и хохочет. Из окон детского дома на нас смотрят, но никто не решается выйти. Как будто могут нас спугнуть. Я изредка улыбаюсь им, чтобы им было не грустно. Они прижимают ладони к стеклу и беззвучно открывают рты.
---
- Хочешь, спою тебе колыбельную? - предлагаю я.
- Если можно, - говорит мама и сворачивается клубочком на широком лодочном сидении.
Я пою все песни, которые только знаю, но медленно - и получается колыбельная.
Мама засыпает, я укрываю её слегка пыльным пледом. Мы плывём дальше - мимо полузатопленного острова, мимо стаи воздушных дельфинов, проплываем мимо чьего-то светящегося окна...
- Итта... - беспокойно бормочет мама во сне. - Итта...
Я улыбаюсь и глажу её по щеке.
Итта - это я.
---
Когда я жила ещё здесь, Калачик рассказывал мне, что родители бывают трёх видов: добрые, злые и никакие.
Теперь я знаю, что четырёх.
Добрые, злые, никакие и твои.
---
Какой-то парень играет на флейте, и внутри у меня что-то щекочется.
- Знаешь, мам, - говорю я. - А я могу писать стихи.
- Какие? - спрашивает мама.
- Ещё не знаю, какие, - говорю я. - Но точно знаю, что могу.
Конечно. Я понимаю. У мамы такая работа — ботаник, надо всё время ездить, собирать всякие растения...
На даче тоже полно растений, можно их собирать. Я маме говорю: «Посмотри, какой иван-чай!» Она посмотрит: «Да,
вымахал». Или скажу, чтоб она заинтересовалась: «Вон мят-лик как светится!» А мама только улыбнётся: «Действительно, мятлик. Молодец, запоминаешь растения».
И сразу говорит: «Это что! Вот на Таймыре есть мятлик живородящий. Красота! Я тебе привезу». Конечно, у нас живородящего нет,...
На даче тоже полно растений, можно их собирать. Я маме говорю: «Посмотри, какой иван-чай!» Она посмотрит: «Да,
вымахал». Или скажу, чтоб она заинтересовалась: «Вон мят-лик как светится!» А мама только улыбнётся: «Действительно, мятлик. Молодец, запоминаешь растения».
И сразу говорит: «Это что! Вот на Таймыре есть мятлик живородящий. Красота! Я тебе привезу». Конечно, у нас живородящего нет, тут уж ничего не поделаешь. Просто обидно. Даже скажу: «Ничего мне не надо привозить!» Но мама не замечает, что я обиделась. Вдруг как схватит на руки, как подкинет. «Это, — смеётся, — ты потому говоришь, что ты его не видала!» Очень мне надо его видеть. Мне просто надо, чтоб мама не уезжала.
Но Вера Семёновна как раз думает, что Ардальону ещё по-везёт. Ведь он сибирский! Если такого кота в городе выпустить, просто на улицу, возможно, его подберут очень хорошие люди. С большой квартирой. Почему обязательно живодёры?
Только нужно кота отвезти на автобусе, а то он, чего доброго, к нам вернётся. И моей бабушке ещё будут хлопоты.
«На такси свезём», — сказала бабушка. И положила трубку.
«Что? Обратно на дачу?» — спросил дедушка. Он просто так спросил. Дедушка, конечно, всё понял.
«Ещё чего! — фыркнула бабушка; она иногда у нас так фыркнет, как девочка. — Я свою дружбу пока ещё размером не меряю. Были дети, собаки. Ладно! Теперь будет кот».
И Ардальон стал у нас жить.
Я весной на дачу приехала, а он уже живёт. Ходит за бабушкой по пятам лучше всякой собаки. В подпол за ней прыгает.
Даже в море лезет. За мной Ардальон сначала никуда не ходил. Присматривался, что я за человек, — бабушка так считает. Ведь он уже горьким опытом был научен. Но потом видит: я же своя. Уж, во всяком случае, я его никогда не бросала. И не брошу. Он понял. И за мной тоже стал ходить.
Мямля опять вокруг кола закрутила верёвку и уже откинула голову, будто сейчас упадёт. Уже глаза закатила! Какая хитрая!
Думает: этот дяденька незнакомый, сейчас он меня отвяжет, и я побегу к леснику, там капуста сладкая.
Я засмеялась и говорю:
— Она нарочно!
— Не может быть, — удивился дяденька. И даже портфель
на дорогу поставил. Говорит: — Игорь, посмотри, какая коза!
— Чего я — козы, что ли, не видел? — говорит мальчик.
И не взглянул! Шишек на дороге набрал и в воробьёв кидает.
— А вы на минуточку отвернитесь, — говорю я дяденьке. — И я отвернусь. Тогда сами увидите.
— Попробуем, — сказал дяденька.
И мы сразу отвернулись. Стояли, стояли, потом как по-смотрим!
Конечно. Мямля как ни в чём не бывало уже по поляне ходит на своей длинной верёвке и выбирает губами клевер. Если ей какая-нибудь другая трава случайно в рот попадёт, Мямля её выплёвывает. Такая хитрая!
У меня есть самая близкая подруга — Алёна. «Конечно, самая! — смеётся бабушка. — Куда ближе? На соседней даче живёт». И дедушка ей поддакивает: «Да уж ближайшая!».
Между нашими дачами даже забора нет. Что мы — какие-то частники? Отгораживаться друг от друга забором! Но мы совсем не поэтому дружим, что рядом. Я, например, весной заболела. Температура — даже градусник горячий. Горло плат-ком замотано, как ошейник. И на улице дождь.
А Алёна пришла в резиновых сапогах, мокрая. Говорит: «Айда по лужам ходить! Ужи вылезли. Один у нас лежит на крыльце. Знаешь какой красивый!» — «Мне нельзя, — говорю я. — Я болею». — «А чего у тебя?» — спрашивает Алёна. «Горло, — говорю я. — Наверное, корь. Ещё в больницу, может, положат».
Про больницу я просто так сказала, для страха. Но Алёна не испугалась. «Я в больнице лежала, — говорит. — Тоска!» По-думала. Ещё говорит: «Уж одной тебе там, во всяком случае, делать нечего». — «Как это?» — удивилась я. «А вот так», — засмеялась Алёна. Шоколадную конфету из кармана достала и мне показывает: «Видишь?»
Конфета мокрая, скаталась в комок. «Возьми её и пожуй, — говорит Алёна. — Только не проглоти! Немножко пожуй, а по-том мне дашь». — «Зачем?» Я всё не понимаю. «Потом я её съем», — объясняет Алёна. «Так ешь сразу, — говорю я. — У нас есть!» — «Ну ты и глупая! — рассердилась Алёна. — Ты пожуёшь, а потом я. Сразу от тебя заражусь. Вместе в больницу положат, представляешь? Во будем жить!»
А моя мама приехала на следующий день.
Она попутным самолётом из тундры выбралась. Чисто случайно! Это ей здорово повезло. С самолёта на самолёт — так она к нам летела. А телеграмму даже не было смысла давать.
Она бы раньше мамы всё равно не успела. Подумаешь — телеграмма!
Мама просто сама явилась.
Утром. Мы ещё завтракали. И даже не слышали, как такси подъехало. Вдруг дверь хлопнула. И кто-то говорит:
— Почему меня не встречают? Каждую минуту не ждут?
И бабушка говорит:
— А чего тебя ждать? У нас все вроде дома.
А я сижу за столом, и у меня ещё полный рот творогу. Ещё жую, как глупая...
Потом вскочила и бросилась к маме.
Тонио живёт в стране Италии, в городе Неаполе, в улочке узкой, как щель, в комнате без окон, с широкими дверями, похожими на ворота. Его мама, синьора Габриэла, каждое утро открывает эти двери и выставляет на продажу свой товар.
Детей у синьоры Габриэлы пятеро. Джино, это — раз. Он совсем взрослый, работает на фабрике. Алида, это — два. Она тоже большая, учится шить. Три и четыре — Джильда и Мильда, близнецы. Они не очень большие, но уже моют посуду и подметают. Тонио — пятый. Когда он...
Детей у синьоры Габриэлы пятеро. Джино, это — раз. Он совсем взрослый, работает на фабрике. Алида, это — два. Она тоже большая, учится шить. Три и четыре — Джильда и Мильда, близнецы. Они не очень большие, но уже моют посуду и подметают. Тонио — пятый. Когда он вы-растет, его будут звать Антонио. Но когда это ещё будет, а сейчас мама часто называет его Тонино.
Антонио-Тонио-Тонино жил да поживал в своей улочке, играл с приятелями, бегал на Залив купаться, за обедом кричал: «Мам, ещё!». Он жил так день за днём, пока не случилось вот что!
— Мать ещё не садилась, а у неё уже тарелка пустая! Ну как ты сидишь? — крикнула она Тонио. — Почему ты скривился набок?
А Тонио скривился набок потому, что спускал Пальме на пол макароны.
Мама увидела Пальму.
— Это что за дрянь?
— Это не дрянь! — сказал Тонио. — Это моя собака!
— Люди добрые! — закричала мама в открытую дверь прямо на улицу.
Люди добрые, синьор Беппо и тётушка Чечилия, которые проходи-ли мимо, остановились послушать.
— Вот смотрите! — мама обвела рукой весь стол. — Кормлю пять ртов! Старший, правда, зарабатывает, но разве я вижу эти деньги?
А этот ещё ни копейки матери не принёс, а уже приводит в дом лишний рот! Его собака! А кормить её должна мать? Вот будешь зарабатывать, позволю держать собаку. Чтобы я её больше не видела!
Она отлично понимает, что ей надо бояться мамы. Когда мама дома, Пальмы не видно и не слышно. А стоит только маме побежать в лавочку синьоры Чечилии, Пальма тут же вылезает из-под кровати и скалит свои белые зубы. Джильду и Мильду она не боится — они не обращают на неё внимания. Прятать Пальму нетрудно. А вот как её кормить?
После случая с томатной подливкой Тонио боится засовывать еду за ворот. Теперь он старается опоздать к обеду. Когда обедаешь один, можно отделить Пальме еды в коробочку… А вот когда сидишь за сто-лом со всеми вместе, очень трудно бывает спихнуть макароны на пол да ещё подгрести ногой под кровать.
Тонио говорит: «Мама, прости, заигрался!» — и кротко выслушивает всё, что она скажет.
Тонио идёт по своей улочке. Пальма семенит рядом.
И вдруг он услышал хруст. Пальма, его Пальма, стащила рыбку и пожирала её! «Ах ты, дрянь!» — крикнул Тонио, и сам испугался, что громко крикнул. Но было уже поздно — над ним стоял рыбак Марио. Он молча взял нож из рук Тонио, вытряхнул его самого из фартука, взял за шиворот Тонио и собаку, вынес обоих из-под навеса и поставил на песок.
Ох как рассердился Тонио! Он стал похож на собственную маму.
— Убирайся от меня, лишний рот! — кричал он. — Теперь я буду без тебя съедать всё, что даёт мне мама! И мне не нужно будет бояться мамы! И я буду хорошо жить без тебя! Уходи ты, лишний рот! Тонио затопал на Пальму ногами и побежал вверх, в город. Тонио обернулся. «Лишний рот» семенил за ним.
— Пальма — очень умная собака, — сказал Пьетро. —
Не выгоняйте её, она будет сторожить ваши товары. Тонио научит её осторожно брать в зубы целлофановые пакеты с кофточками и подавать покупателям. Им это очень по-нравится, у вашей лавочки целый день будет толпиться народ. Вы будете продавать втрое-вчетверо больше кофточек, чем прежде. А ну-ка, покажи нам вон ту кофточку, голубую! И Пальма подаст им всё, что они захотят. Синьора Габриэла, вы разбогатеете! Вы купите себе настоящий магазин! Синьора Габриэла, если Пальму кормить…
Синьора Габриэла вскрикнула, круто повернулась к столу, схватила голубую миску и ударила в неё, как в бубен:
— Клянусь! В этой посуди-не Пальма всегда найдёт себе еду! Ну кто бы мог подумать, что мой Тонио так привяжется к этой собаке?!
А Пальма?
Она чинно сидела у ног Тонио, обернув свои тонкие лапки мохнатым хвостом, и без всякого страха поглядывала на синьору Габриэлу.
Морошкину не нравилось гулять с бабушкой. Сначала они гуляли в булочной, потом в мясном магазине, а потом в прачечной. С прогулки бабушка возвращалась довольная.
— Сколько лет живут люди? — спрашивал Морошкин.
— Это уж как придётся, — говорила бабушка. — Кто много, кто мало, кому сколько положено.
— А сколько лет живут рыбы?
— Рыбы-то? Живут, пока их не выловят. Которая рыба лучше, та меньше живёт, а которая похуже, та и плавает до самой смерти, потому как никому не нужна.
Морошкин не...
— Сколько лет живут люди? — спрашивал Морошкин.
— Это уж как придётся, — говорила бабушка. — Кто много, кто мало, кому сколько положено.
— А сколько лет живут рыбы?
— Рыбы-то? Живут, пока их не выловят. Которая рыба лучше, та меньше живёт, а которая похуже, та и плавает до самой смерти, потому как никому не нужна.
Морошкин не понимал. Он слышал, что некоторые рыбы живут до ста лет. У них, наверное, вырастают седые усы и выпада-ют зубы, но они всё живут и живут.
— Бабушка, а у рыб зубы есть?
— Зубы! — удивлялась бабушка. — Зачем рыбе зубы?
Разговаривать с бабушкой было неинтересно.
На другой день утром приехала мама. Она открыла дверь своим ключом и закричала с порога:
— Что случилось? Скорее объясните! Вы здоровы?
— Здоровы-то здоровы, да только от всего этого чтения, что вы покупаете и покупаете, от всей этой любознательности такое приключилось, что я второй уж день, поверь, стихами говорю теперь.
— А температура у вас есть? — спросила мама.
— Нет у меня температуры, дай мне какой-нибудь микстуры.
Мама порылась в аптечке и достала пузырёк.
— Это от кашля, — сказала мама. — Пить три раза в день, капли датского короля.
— По чайной ложке трижды в день мне выпить короля не лень, — сказала бабушка и опрокинула пузырёк в рот.
Морошкин замер. Теперь-то он был наверняка уверен: с бабушкой что-нибудь случится; но бабушка встряхнулась, поста-вила пустой пузырёк на холодильник и бодро произнесла:
— Вы оба мне сказать могли бы, живут на свете сколько рыбы?
Утром, когда Морошкин проснулся, первое, что он увидел, были чёрные блестящие глаза собаки. Они смотрели на него терпеливо и преданно.
— Вот, — сказал папа, — что получается: оставили тебя одно-го, а нашли вдвоём с собакой? Где ты её взял?
— Около дома. Под окнами.
Мама весело рассмеялась:
— Она на клумбе росла.
— Не росла, а сидела, — поправил Морошкин.
— И что же ты с ней делать собираешься? — спросил папа.
— Жить, — ответил Морошкин. — Зато табуретку можешь не делать.
Мама опять рассмеялась. Она была весёлая и часто смеялась.
— Лучше сделать сто табуреток. Собака-то — за ней ухаживать надо. А кто за ней ухаживать будет? Мы с папой работаем, я учусь в техникуме, у нас ещё общественные нагрузки.
А Морошкин разговаривает с собакой.
— Эти медали ничего не стоят. Их дают за то, что собака ходит по бревну. А зачем тебе ходить по бревну? Ты будешь ходить по тротуару и разговаривать со мной. И не надо нам никакой медали. Нам и так хорошо. И не надо быть похожим на пуделя Джекки. Или дога. Лучше играй на пианино. Или читай газеты. Делай, что тебе нравится.
Солнце светит вокруг. Жёлтая дорожка, газон, кустик — всё облито солнцем. Свежий прозрачный воздух искрится от солнца. Шапочка у Морошкина съехала на ухо, но он не поправляет её, солнце приятно нагревает правое ухо.
«Всё, — думает Морошкин. — Больше я не знаю, что делать.
И сколько я ни думаю, ничего придумать не могу».
И только он подумал так, как на дорожку перед самым но-сом Морошкина легла тень. Морошкин поднял голову и увидел Прохожего Доктора.
Морошкин сел в кровати и прислушался.
— Проходите, доктор, — услышал он ласковый голос бабушки. — Проходите, пожалуйста.
— Тю-лас! — Это сказал Прохожий Доктор и стал на пороге.
— Что такое «тюлас»? — спросил Морошкин.
— «Тюлас» — это «салют», прочитанное наоборот. Тюлас — зеркальное отражение салюта. А теперь: здравствуй. Чем же это мы изволим так долго болеть?
Морошкин смотрел на старичка, и улыбка расползалась по его лицу.
— Ну-ка, сейчас мы услышим, что там у тебя внутри.
Старичок достал трубку, присел на краешек кровати и приложил трубку к спине Морошкина.
«Ты добрый, — услышал старичок. — Ты самый хороший.
Когда я поправлюсь, я буду искать тебя. Я вырасту, чтобы искать тебя. Я буду искать тебя всегда».
— Да-с, — сказал старичок и внимательно посмотрел на Морошкина.
Потом он поднялся, подошёл к своему саквояжу, раскрыл его, и оттуда выскочил и бросился к Морошкину чёрный Гоблин. Такой мохнатый, как будто его вязали на спицах сто тысяч добрых бабушек.
Мы плывём на лодке
Плывём на белой лодке –
Справа мама,
Слева папа,
А я посерёдке.
А навстречу пёрышко,
Беленькое пёрышко
Маленькое-маленькое
Пёрышко-судёнышко.
Испугалось пёрышко,
Задрожало пёрышко,
Улететь бы пёрышку –
Только где же птица?
Ну а мы неумолимо,
Ну а мы неутомимо
Уплываем
мимо,
мимо,
мимо пёрышка.
Мы плывём на лодке
Плывём на белой лодке –
Справа мама,
Слева папа,
А я посерёдке.
А навстречу чайка
Чудная...
Плывём на белой лодке –
Справа мама,
Слева папа,
А я посерёдке.
А навстречу пёрышко,
Беленькое пёрышко
Маленькое-маленькое
Пёрышко-судёнышко.
Испугалось пёрышко,
Задрожало пёрышко,
Улететь бы пёрышку –
Только где же птица?
Ну а мы неумолимо,
Ну а мы неутомимо
Уплываем
мимо,
мимо,
мимо пёрышка.
Мы плывём на лодке
Плывём на белой лодке –
Справа мама,
Слева папа,
А я посерёдке.
А навстречу чайка
Чудная чайка,
Печальная чайка –
Потеряла пёрышко.
Нос крючком,
Плывёт бочком.
А у чайки пёрышки
Белые пёрышки,
Пёрышки воздушные.
А одного пёрышка не хватает.
Чайка, чайка, там твоё пёрышко!
Ну а мы неумолимо,
Ну а мы неутомимо
Уплываем
мимо,
мимо,
мимо пёрышка,
мимо чайки.
Мы плывём на лодке
Плывём на белой лодке –
Справа мама,
Слева папа,
А я посерёдке.
А навстречу лодочка,
Маленькая лодочка,
Лёгкая лодочка,
Где папа и дочка.
Лодки вёслами взмахнули,
Словно крыльями взмахнули
И друг дружке кивнули –
Поздоровались!
Только мы неумолимо,
Только мы неутомимо
Уплываем
мимо,
мимо,
мимо пёрышка,
мимо чайки,
мимо лодочки.
Мы плывём на лодке
Плывём на белой лодке –
Справа мама,
Слева папа,
А я посерёдке.
А навстречу катер
Быстрый, как ветер,
Сильный, как ветер,
Порывистый, летучий.
Наша лодка взволновалась,
Удивилась, засмеялась.
Только мы неумолимо,
Только мы неутомимо
Уплываем
мимо,
мимо,
мимо пёрышка,
мимо чайки,
мимо лодочки,
мимо катера.
Мы плывём на лодке
Плывём на белой лодке –
Справа мама,
Слева папа,
А я посерёдке.
А навстречу,
А навстречу,
А навстречу теплоход!
Вот!
Вот такой!
Большой-большой!
Огромный, как дом,
Пробирается с трудом!
Смотрит в воду теплоход,
Видит пёрышко плывёт –
Маленькое пёрышко,
Беленькое пёрышко,
Пёрышко-судёнышко –
А это наша лодка!
Только мы неумолимо,
Только мы неутомимо
Уплываем
мимо,
мимо,
мимо пёрышка,
мимо чайки,
мимо лодочки,
мимо катера,
мимо теплохода.
Мы плывём на лодке
Плывём на белой лодке –
Справа мама,
Слева папа,
А я посерёдке.
А на небе месяц,
Узенький месяц,
Плывёт через небо
И нас совсем не видит.
А навстречу месяцу
Хвостатые кометы,
Планеты да звезды,
Мысли и думы,
И лодочка наша.
Только мы неумолимо,
Только мы неутомимо
Уплываем мимо, мимо,
мимо, мимо,
мимо, мимо,
мимо, мимо до причала.
Начинай читать сначала.
В тринадцать часов тридцать минут, в городе Мокроуле, в доме номер пять, что по Ручейковому переулку, Виктор Петрович Пластилинов жарил на обед яичницу с перцем и зелёным горошком. В это же самое время Анна Ивановна Пластилинова, его жена, лежала в постели и, болтая ногами под одеялом, сочиняла стихотворение. Одновременно с этим их дочь (десяти лет), Агата, стригла бороды своим дедушкам-близнецам — Петру первому и Петру второму. Всё шло своим чередом, за окном вот уже шестые сутки подряд лил...
Дом номер пять тихонько скрипнул, снялся с фундамента и, подгоняемый дождевым потоком, поплыл вниз по Ручейковому переулку.
С этого, собственно, и начинается наша история об удивительных приключениях семейства Пластилиновых и их коровьей шкуры.
— Здравствуйте, — улыбнулась коровья шкура.
— А вы разве умеете разговаривать? — Агата была очень удивлена.
— Умею, — согласилась шкура.
— А почему я раньше этого не замечала?
— Потому что раньше я это скрывала, — призналась шкура. — И потом, согласитесь, не очень-то удобно разговаривать, когда лежишь на полу, а по тебе ходят ногами.
Агате вдруг стало неловко — она довольно часто ходила по шкуре прямо в тапочках, а как-то раз даже сидела на ней.
Они крепко ухватились за удочку, но в этот момент что-то (или кто-то?) так сильно дёрнул её с противоположной стороны, что Агату с мамой чуть не выкинуло в распахнутое окно. Хорошо ещё, Агата успела схватиться за трубу центрального отопления, а то неизвестно, чем бы всё это обернулось.
— Спасите! Помогите! — закричала мама на весь дом.
На её крик тотчас примчался папа. Мгновенно оценив ситуацию, он взял её в свои руки. Вернее, он взял в руки спиннинг и попятился к стене.
— Держи её, уйдёт! — волновалась мама.
Папа был не из первых силачей. Он громко кряхтел и краснел, с него градом лился пот, но тот, кто был там, в море, тоже не сдавался. Этот кто-то так рвался и метался, что папу то и дело подшвыривало к потолку и ударяло об стены.
— Кажется, это не жемчужина, — догадалась Агата.
— Ну конечно, жемчужина, что же еще!
— Это какое-то безобразие! — сказал недовольным голосом Пётр второй. — Мы не потерпим крокодила в своём доме.
— Где мы будем теперь принимать ванну? — подхватил Пётр первый.
— А где ты её принимал, когда жил в киоске с мороженым? — спросила Агата. Ей всегда это было интересно, но раньше она не решалась спросить.
— Нигде не принимал!
— Совсем-совсем?
— Вот именно. Я ходил в баню. Но с годами человеческие привычки меняются.
— Мы требуем вынуть крокодила из ванны! — хором сказали дедушки. — Или крокодил или мы!
— Но ведь его абсолютно некуда деть, — развел руками папа.
— А не надо было его из моря вытаскивать.
— Он бы там погиб, — печально сказал папа. — Смотрите, какой он дохленький — на нём ведь лица нет.
Все уставились на крокодила, который то и дело жалобно моргал и вздыхал.
— И потом, — продолжал папа. — Ванна нам теперь ни к чему. Вокруг же море!
— Правильно! — согласилась мама. — Мы будем купаться в море!
Дождь перестал.
Он перестал так же неожиданно, как начался когда-то давно — никто уже и не помнил точно, когда. Мокроульцам с неба улыбалось солнце, и они щурились с непривычки и искали по карманам тёмные очки. А зонтики бросали прямо в городские урны — долой!
Долой капюшоны и плащи! Долой резиновые сапоги и шапочки для плаванья! Долой плоты, спасательные круги и ноги в цыпках! Да здравствует солнце! Да здравствует голубое небо и облака барашками!
Ура высыхающим тротуарам! Ура исчезающим лужам! Ура домам, прочно стоящим на фундаменте! Приветствуем тебя, сентябрьская жара!
Здравствуй, любимая моя Клотильда! Тебе так идут упитанные бока и влажный нос! Теперь ты настоящая красавица, Клотильда! Пусть у тебя будет ещё много-много телят!
В одном дереве, в старом-старом парке, жили-были шумсы. Ты, наверное, даже не знаешь, кто это такие? Я тебе сейчас расскажу.
Шумсы - это маленькие зверята, которые живут в деревьях. Описать их будет трудно, ведь все шумсы разные. Кто-то пушистый, а у кого-то гладкая шёрстка. У одних уши стоят торчком и похожи на листья березы, а у других висят ивовыми листиками. И характер у каждого свой, и привычки. А еще у шумсов крепкие сильные лапы и самые разнообразные хвосты, которыми они умеют...
Шумсы - это маленькие зверята, которые живут в деревьях. Описать их будет трудно, ведь все шумсы разные. Кто-то пушистый, а у кого-то гладкая шёрстка. У одних уши стоят торчком и похожи на листья березы, а у других висят ивовыми листиками. И характер у каждого свой, и привычки. А еще у шумсов крепкие сильные лапы и самые разнообразные хвосты, которыми они умеют разговаривать не хуже, чем словами.
Посмотри, сколько деревьев вокруг! И в каждом живет семья шумсов. Они помогают дереву расти, заботятся о нем. Каждое утро, кроме выходных и праздников, папы-шумсы идут на работу: осматривают своё дерево от корней до макушки, замазывают специальным раствором ранки, прогоняют жуков-короедов, убирают сухие веточки и лишайники… Если у дерева нет своих шумсов, оно чахнет и засыхает.
Увидеть шумсов не так-то просто, ведь они очень маленькие. Например, семья моих знакомых шумсов умещается на ладони. А ведь у мамы Люси и папы Орро пятеро детей! Но если подружиться с каким-нибудь деревом и хорошенько вглядываться в него, рассматривать со всех сторон долго-долго, то можно увидеть в трещинках коры окна домов, крыши, крылечки, мостики и лесенки.
Между прочим, наши шумсы были потомками великого Шунянга! Да, да! Ведь мама Люся приходилась двоюродной сестрой внучатого племянника его прабабушки! Вся семья очень этим гордилась.
- Получше учите песни из Ёкки-Токки, не позорьте имя славного Шунянга, - говорил папа Орро, отправляя детей в школу.
И надо сказать, его дети были прилежными учениками, кроме КаБади, которая больше любила сочинять свои песни, чем заучивать чужие.
- Пожалуйста, не надо, - шепотом просил Ле-ле. Он был настоящим поэтом, но очень робел, свои песни никому на свете не показывал, а слушать бессмыслицу, которую распевала его сестра, ему было невмоготу.
- Подумаешь! – фыркала Кабадя.
Эта история случилась в самое красивое для старого парка время. Листопады только отшумели, а тяжелые осенние дожди еще не начали распускаться. Небо то и дело спотыкалось о верхушки деревьев и тяжело вздыхало. В парке было тихо.
В такие дни хорошо было собираться дома, на коврике, сплетенном из стеблей крапивы, играть в «слова» или рассказывать теплые истории о дальних странах. Мама Люся больше всего любила такие дни, потому что никто никуда не спешил, все были вместе, и можно поговорить о важном и ничего не значащем…
Поэтому когда Орешек вдруг сказал:
- Я пойду погуляю, - мама Люся очень заволновалась.
Да и всем стало не по себе: это была первая фраза в жизни близнецов, которую они сказали не хором. То есть её вообще сказал только Орешек, а Черешенка просто промолчала. И всем сразу же захотелось, чтобы Орешек никуда не ходил, чтобы остался дома, побыл с ним, чтобы они это обсудили. И вдруг показалось, что на улице холодно, страшно, и Орешка ждут там неприятности…
- Ну… конечно, погуляй… только недолго.
- Хорошо, - послушно отозвался Орешек и выскользнул за дверь.
- Может, мы вообще… не шумсы?
- Че-го?!
- Может мы…инопланетяне.
- Ты совсем, да?
- А что? Сам подумай! Мы ни на кого не похожи, даже на маму с папой! Где ты видел рыжих шумсов? Бабушка Непаха говорит, что я не от мира сего. Не от этого мира, значит. Значит, от другого! Может, я с планеты… Гибискус.
- Нет такой планеты.
- Откуда ты знаешь?
- Потому что я старше тебя, и у нас уже есть астрономия!
Кабадя надулась. Подумаешь!
- Раз ты такой умный, давай, придумай что-нибудь!
- Придумал. Пошли! – и Ле-ле спрыгнул с двести тридцать восьмой ветки рябины, что росла по пятой аллее около самой ПЧиМУ.
На самом деле ничего он не придумал. А что тут придумаешь, когда все будто с ума посходили? Кидаются друг в друга комьями грязи, распевают свои дурацкие гимны, где прославляют только себя и твердят, что они единственные имеют право организовывать тайные общества, а все остальные – просто дураки и должны слушаться их во всем. Ле-ле с такими глупыми вообще разговаривать не умел. Интересно, чтобы сказали все эти Орехи, Дрёмы, Тыквы, если бы увидели крылатиков дедушки Ло-Ци? Интересно, Орешек с Черешенкой что, забыли, как они все вместе летали? Как такое можно забыть? Крылатики вообще не шумсы, ну и что? Какая разница, кто ты, главное – какой.
- Пожалуй, я наврала тебе. Я люблю людей. Я люблю любопытных детей, которые бегают по парку и хлопают деревья ладонями, будто играют с ними в салочки. Я люблю тех двух учительниц, что вырастили наш Парк с такой любовью. Я люблю дворника, который собирает мусор, даже если он уже снял свой халат и положил метлу, даже когда он просто идет мимо, он все равно наклониться и поднимет эти бумажки. Но я ненавижу тех, кто думает, что деревья – в их власти. Тех, кто приходит и рубит, не задумываясь о том, что это дерево было здесь, когда его самого еще на свете не было.
Воробей нетерпеливо чирикнул. Бабушка Непаха вздохнула.
- Пойди-ка сюда, я скажу тебе кое-что.
И, наклонившись, бабушка Непаха прошептала на ухо Кабаде рецепт свечек, которые согревают и дарят свет, но не жгут деревья. Потом воробей взмахнул крыльями и неспешно полетел к югу. Бабушка Непаха прижалась к воробьиной шее. Кабадя долго смотрела им вслед.
А когда я, по привычке, попробовал опять подумать о чём-нибудь человеческом, то у меня, к моему удивлению, на этот раз
ничего не получилось. арифметика мне показалась глупейшим занятием. двойка почему-то вообще перестала меня расстраивать и потеряла всякое значение, а Мишка Яковлев стал мне представляться не знаменитым на всю школу отличником, а каким-то неуклюжим и несчастным существом, которое не умеет делать даже такой простой вещи, как летать по воздуху.
В это самое время у меня по ногам...
ничего не получилось. арифметика мне показалась глупейшим занятием. двойка почему-то вообще перестала меня расстраивать и потеряла всякое значение, а Мишка Яковлев стал мне представляться не знаменитым на всю школу отличником, а каким-то неуклюжим и несчастным существом, которое не умеет делать даже такой простой вещи, как летать по воздуху.
В это самое время у меня по ногам начали ползать мурашки. Они ползли всё скорее и скорее. Потом побежали по спине, по
рукам, по всему телу. Вдруг совершенно неожиданно мне захотелось поклевать овса. да, да! Овса! Нечищеного, сырого овса! И чтобы он лежал на земле в пыли. и чтоб его было много, этого овса, очень много. В общем, столько, чтобы я мог наклеваться досыта.
— Знаешь что, — сказал я Косте, — давай лучше слетаем на какой-нибудь огород. Там сейчас хорошо, всё поспело: и репа,
и морковь, и капуста! и цветы там есть. и народу не так много.
— Эх ты, капустник ты несчастный, — сказал Костя. — да с тобой сейчас нельзя лететь ни на какой огород.
— Это почему это?
— Потому что сейчас на всех огородах таких вредителей, как ты, травят.
— Чем травят?
— Чем? разными химическими ядами…
После таких слов у меня просто крылья опустились и перед глазами поплыли какие-то разноцветные круги.
— Что же это получается? — возмутился я. — На улице, того и гляди, крылья оборвут, в огороде травят, в небе воробьи клюют… для чего же мы превращались в бабочек? Чтобы с голоду подохнуть?
— Ладно, Баранкин, — сказал Костя, — не расстраивайся. Угощу я тебя нектаром! Полетели!
А вчера я сорвал урок пения. Сначала я несколько раз сбегал с урока, а когда сбежать не смог, то сорвал, чтобы меня учительница больше не заставляла даром терять время. Ну зачем, скажите, пожалуйста, заниматься мне тем, чем я никогда не буду заниматься? Обо мне петь будут, а я никогда… Это раз! Во-вторых, я, например, могу попасть в милицию за то, что торгую цветами, то есть я сам не торгую, а помогаю одной старушке торговать за небольшое денежное вознаграждение. Моя подготовка под кодовым названием «Чедоземпр-псип-сверкс» требует больших тайных денежных расходов, и я трачу на неё все карманные деньги, которые мне дают мои родители. если я буду просить
дополнительную сумму, то начнутся расспросы: да зачем тебе, да к чему, да деньги портят человека. Мы тебе и так много даём! Поэтому я вынужден зарабатывать деньги своими силами, но я же в милиции тоже не смогу рассказать, по каким мотивам я, вместо того чтобы заниматься чем-нибудь полезным, занимаюсь цветами. (Это я-то, вместо того чтобы заниматься чем-нибудь полезным…)
ВОПРОС сверхкосмонавту Иванову СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА ГАЗЕТЫ «ИЗВЕСТИЯ»: Товарищ Иванов, говорят, что в детстве вы тренировались в трудных условиях и окружены были, ну, что ли, некоторым непониманием взрослых… Правда ли это?
ОТВЕТ сверхкосмонавта Иванова (просто): Что было, то было, скрывать не буду! есть документы. Я имею в виду школьный дневник с «резолюциями» классной руководительницы и отца! есть магнитофонные записи… (Смех!) есть кое-какие документальные фильмы… (Аплодисменты.)
ВОПРОС СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА НЬЮ-ЙОРКСКОЙ ГАЗЕТЫ «ТАЙМС» сверхкосмонавту Иванову: Господин Иванов, говорят, что вы стали первым и единственным в мире чедоземпром, псипом и сверксом, потому что ещё в детстве провели курс специальных, вами разработанных тренировок? Не расскажете ли вы, в чём именно был секрет этих тренировок?
ОТВЕТ сверхкосмонавта, чедоземпра и псипа Иванова: Будет время, всё расскажем! (Смех. Аплодисменты.)
Были мне заданы и ещё какие-то вопросы, но это уже когда я спал.
Малинин, а почему бы тебе не участвовать в школьном хоре? — спросила его Кузякина. — С таким приятным голосом,
как у тебя, тебе там самое место.
— Потому что есть такая школьная шутка, — начал объяснять Малинин Кузякиной. — Примерно такой ученик, как Венька Смирнов, — Венька тут же навострил уши, — приходит домой и показывает дневник, в котором одни двойки и только по пению пять...
Отец, просмотрев дневник, говорит: «С такими отметками — и ты ещё поёшь?.. а ну, снимай штаны!..»
— а почему это такой ученик, как я, а не такой, как ты? — взъерепенился Смирнов.
На этот вопрос Малинин ответить не успел, потому что школь-ное оцепление довело их до баранкинской квартиры.
— Баранкин, будь человеком! — произнёс школьный хор на прощание.
— а что я, пяти-кантроп, что ли? — спросил на прощание Ба-ранкин.
— В лучшем случае, — сострила Фокина, — ты шести-кантроп, и то с большой натяжкой...
Мы закурили крепчайшего самосада и долго молчали. Я хотел было спросить, куда он идет с ребенком, какая нужда его гонит в такую распутицу, но он опередил меня вопросом:
- Ты что же, всю войну за баранкой?
- Почти всю.
- На фронте?
- Да.
- Ну, и мне там пришлось, браток, хлебнуть горюшка по ноздри и выше.
Он положил на колени большие темные руки, сгорбился. Я сбоку взглянул на него, и мне стало что-то не по себе... Видали вы когда-нибудь...
- Ты что же, всю войну за баранкой?
- Почти всю.
- На фронте?
- Да.
- Ну, и мне там пришлось, браток, хлебнуть горюшка по ноздри и выше.
Он положил на колени большие темные руки, сгорбился. Я сбоку взглянул на него, и мне стало что-то не по себе... Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть? Вот такие глаза были у моего случайного собеседника.
Выломав из плетня сухую искривленную хворостинку, он с минуту молча водил ею по песку, вычерчивая какие-то замысловатые фигуры, а потом заговорил:
- Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: "За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?" Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не дождусь! - И вдруг спохватился: ласково подталкивая сынишку, сказал: - Пойди, милок, поиграйся возле воды, у большой воды для ребятишек всегда какая-нибудь добыча найдется. Только, гляди, ноги не промочи!
Во второй половине дня вызывает меня командир роты. Гляжу, сидит у него незнакомый мне артиллерийский подполковник. Я вошел в комнату, и он встал, как перед старшим по званию. Командир моей роты говорит: "К тебе, Соколов", - а сам к окну отвернулся. Пронизало меня, будто электрическим током, потому что почуял я недоброе. Подполковник подошел ко мне и тихо говорит: "Мужайся, отец! Твой сын, капитан Соколов, убит сегодня на батарее. Пойдем со мной!"
Качнулся я, но на ногах устоял. Теперь и то как сквозь сон вспоминаю, как ехал вместе с подполковником на большой машине, как пробирались по заваленным обломками улицам, туманно помню солдатский строй и обитый красным бархатом гроб. А Анатолия вижу вот как тебя, браток. Подошел я к гробу. Мой сын лежит в нем и не мой. Мой - это всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка, с острым кадыком на худой шее, а тут лежит молодой, плечистый, красивый мужчина, глаза полуприкрыты, будто смотрит он куда-то мимо меня, в
неизвестную мне далекую даль. Только в уголках губ так навеки и осталась смешинка прежнего сынишки, Тольки, какого я когда-то знал... Поцеловал я его и отошел в сторонку. Подполковник речь сказал. Товарищи-друзья моего Анатолия слезы вытирают, а мои невыплаканные слезы, видно, на сердце засохли. Может, поэтому оно так и болит?..
Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: "Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети". И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю:
"Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?" Он и спросил, как выдохнул: "Кто?" Я ему и говорю так же тихо: "Я - твой отец". Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: "Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!" Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет, и руки трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет все же нечаянно съехал, заглушил мотор.
После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в корыте, завернул в чистую простыню. Обнял он меня и так на руках моих и уснул. Осторожно положил его на кровать, поехал на элеватор, сгрузил хлеб,
машину отогнал на стоянку - и бегом по магазинам. Купил ему штанишки суконные, рубашонку, сандали и картуз из мочалки. Конечно, все это оказалось и не по росту, и качеством никуда не годное. За штанишки меня хозяйка даже разругала. "Ты, - говорит, - с ума спятил, в такую жару одевать дитя в суконные штаны!" И моментально - швейную машинку на стол, порылась в сундуке, а через час моему Ванюшке уже сатиновые трусики были готовы и беленькая рубашонка с короткими рукавами. Спать я лег вместе с ним и в первый раз за долгое время уснул спокойно.
- И тебе счастливо добраться до Кашар.
- Благодарствую. Эй, сынок, пойдем к лодке.
Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной.
Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы... Что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина.
В начале бульвара стоял бронзовый памятник Пушкину. Листья платанов шелестели над самой его головой. Ласточки, пролетая, заде-вали Александра Сергеевича своими лёгкими крыльями, а иногда садились к нему на плечо. Оттуда, сверху, далеко было видно море и корабли, идущие к нам в порт.
Корабли приходили усталые от далёких плаваний, задымлённые, обветренные. Широкая труба хрипло дышала. Краска на бортах облупилась и потускнела. Ракушки и водоросли облепляли снаружи днище корабля.
Ещё бы! Ведь ему...
Корабли приходили усталые от далёких плаваний, задымлённые, обветренные. Широкая труба хрипло дышала. Краска на бортах облупилась и потускнела. Ракушки и водоросли облепляли снаружи днище корабля.
Ещё бы! Ведь ему приходилось иметь дело с волнами, с бурями, с ураганами.
В нашем порту корабли приводили себя в порядок: их чистили, мыли, ремонтировали, покрывали свежей краской.
Уходя снова в море, корабли выглядели отлично. И ласточки, сидя на плече Пушкина, провожали их глазами до самого горизонта.
Дима и я очень любили гулять с папой на этом бульваре, откуда так хорошо было видно всё, что делается внизу, в порту.
Дима собирался стать моряком и совершить кругосветное путешествие на парусном судне.
И вдруг мы увидели бабушку. Она стояла перед нами, держа в руках миску с пшеном для индюшат и цыплят.
Бабушка молча смотрела вслед индюшатам, которые убегали что есть духу, только пёрышки летели. Но самый маленький замертво лежал на земле. Бедный индюшонок! Может быть, мы зашибли его пру-тиком? Или же он слишком быстро бежал?
—Кто убил индюшонка? —тихо спросила бабушка.
—Не мы, —быстро ответила я. —Мы под сарай не лазили.
От этой неправды мне стало жарко, даже лоб стал потный. Я полезла в карман за платком и нечаянно раздавила спрятанное там яичко. Оно потекло у меня по пальцам. Бабушка отвернулась от меня.
—Ну а ты что скажешь? —обратилась она к Диме.
—Мы индюшонку ничего не сделали, —соврал Дима. —Это вот кто до смерти напугал его: Василий.
Василий, большой бабушкин кот, умывался в это время на ступеньке сарая. Услыхав своё имя, он с удивлением
прислушался, а потом снова спокойно продолжил мыть уши.
—Жалко, —произнесла бабушка как бы про себя. —Очень жалко.
Мы с Димой переглянулись и ответили в один голос:
—Бабушка, у тебя и так много индюшат.
Бабушка внимательно поглядела на нас:
—Вас мне жалко, внуки мои. Что из вас вырастет, если вы научитесь говорить неправду!..
И всё же в книгах иногда попадаются ошибки: они называются «опечатками». Я сама как-то раз нашла такую опечатку. В строчке «Петушок, петушок, золотой гребешок» вместо «г р ебешок» было напечатано «г р еб ш о к». Значит, при чтении гранок внимание было не очень большое.
Вот так все мы и работаем по вечерам.
Иногда папа, покончив с гранками, читает какую-нибудь книгу.
Я слежу за ним: книгу он держит бережно, никогда не перегибает её переплётом назад, как это делают некоторые. «Книге это вредно, —говорит папа, —она быстро изнашивается. Корешок у неё ломается».
Папа читает внимательно, порой что-то отмечает карандашиком у себя в тетради, иногда ставит значок, похожий на летящую птичку-галочку.
Бывает так, что папа говорит маме: «Лизанька, я отвлеку тебя на минуту. Как ты находишь это место?» Папа читает вслух, а мама слушает. А бывает и так: мама читает вслух, а папа слушает.
—Мамочка, что это вы читаете? —спрашиваю я. —Это не рассказ, я слышу, и не стихи, и не басни.
—Это научная книга, —отвечает мама. —Мы с папой учимся. Учиться никогда не поздно.
—Кем ты будешь, когда вырастешь? Ты уже подумала об этом? —спросила она меня, когда мы уложили
кукол спать.
Я отвечала, что ещё не подумала, но скоро начну думать.
У самой Тамары всё уже было решено: она будет врачом по детским болезням.
—Смотри, смотри, что это та-кое? —вдруг воскликнула моя новая подруга. —Вон там, под диваном?
—Да это наша Тихоня. Черепаха.
Ты не бойся её, она ручная.
Но Тамара не боялась. Она была храбрая, гораздо храбрее не толь-ко меня, но даже и Димы, хотя он не сознавался в этом. Да и то сказать: кто не боится залпом выпить касторовое масло, тому уже ничего не страшно.
Тамара была моя первая подруга. Вторая была Устинька. Та самая, которую я знала по клетчатому лоскутку на одеяле нашей Дарьюшки.
—Я вам ручаюсь, —сказала мама, —что цветы будут в полной сохранности.
Нам же она сказала:
—Я поручилась за вас. Вы понимаете, что это значит?
—Понимаем, —ответили мы.
После этого мы старались даже не глядеть в сторону роз, чтобы как-нибудь нечаянно не сорвать
одну из них.
Среди роз были белые, розовые, кремовые, жёлтые и алые.
Одни —на кустах, другие —на деревцах, штамбовые.
Старенький капитан, седой, весь серебряный, в белом кителе, с ножницами и лейкой расхаживал по цветнику.
Перед террасой на солнышке дремал большой, тоже белый, кот.
Сначала мы боялись, как бы он не принял нашу Тихоню за крысу, но потом узнали, что он не ловит даже мышей.
Что за радость проснуться утром на даче и увидеть бабушку, идущую по дорожке с чемоданчиком и корзинкой! За ней несли корзину побольше.
—Бабушка! —закричали мы, бросаясь к ней навстречу.
—Тише, тише! —испугалась бабушка. —Здесь у меня свежие яички и мёд. Не разбейте и не пролейте.
Но тут же сама крепко обняла нас:
—А ну, покажитесь, какие вы стали? Особенно ты, дерзкий носишко. А это что за девочка?
—Это Тамара. Она перешла в первый класс, а теперь гостит у нас. А это Устинька, Дарьюшкина племянница.
В этом июне Женьке исполнилось девять лет, но он был вот уже почти две недели чуть ли не самым несчастным человеком на свете. А ведь ему так везло. Живёт он у Чёрного моря, мальчишки всей страны наверняка ему завидуют.
Отец у него — капитан дальнего плавания, мальчишки всего го-рода Женьке завидуют. А друзья у Женьки какие: второклассники братья-двойняшки Мошкины — в лупу не отличишь, и даже говорят одно и то же в один голос, — мальчишки всей улицы ему завидуют.
И внешность у Женьки бравая:...
Отец у него — капитан дальнего плавания, мальчишки всего го-рода Женьке завидуют. А друзья у Женьки какие: второклассники братья-двойняшки Мошкины — в лупу не отличишь, и даже говорят одно и то же в один голос, — мальчишки всей улицы ему завидуют.
И внешность у Женьки бравая: посмотрит в зеркало — вылитый Котовский, только в детстве, без усов, ну и волос погуще!.. А тут на тебе!
Пока Женька не перешёл в третий класс, всё было хорошо. Раньше он играл и играл себе во дворе с Мошкиными. Никто его не трогал.
А улица — это не двор. На улице свои порядки. Они установлены плечистым пятиклассником Борисом и его компанией: четвероклассниками Витькой Молчуном и Славкой Хихикало. Такие прозвища им дали за то, что Витька всё время молчит, а Славка хихикает.
«Отчаюги», как называет их Женькина тётка.
За последний год Женька вытянулся на целых полголовы. Увидев, что Женька вырос, Борис и «компания» сразу за него взялись. Только и утешение: от них не он один, а вся улица стонала, все младшеклассники.
— Покажи дяденьку своего поближе, не бойся! — вкрадчиво сказал Борис.
— Я ему всё расскажу, всё! — кричал Женька, опрометчиво не замечая, что Молчун и Хихикало проскользнули в Борькин двор.
А ведь из этого двора легко проникнуть в соседний и выйти за Женькиной спиной, отрезав всякую попытку к бегству.
— Всё расскажу, всё! — праздничным голосом орал Женька.
Борис сделал шаг к нему, Женька попятился и, как заводной, пробормотал:
— Всё расскажу… — но уже не так уверенно, как раньше.
— Ну, покажи своего дядьку, Енохин, — успокаивающе улыбнулся Борис.
И в этот момент коварные Молчун и Хихикало, выскочив из во-рот соседнего двора, мёртвой хваткой вцепились в журнал.
Женька помчался прочь с обложкой в руке, оборачиваясь и голося:
— Плакать!.. Плакать будете завтра!.. И послезавтра плакать!..
Молчун и Хихикало почтительно поднесли журнал Борису. Он взглянул на фотографию детины, сжимающего шкоты в «арбузных» кулаках, и, запинаясь, прочитал подпись:
— Чемпион Москвы… в классе швертботов «Оптимист»… Михаил… Енохин…
Не отрывая взгляда от кулачищ на снимке, Хихикало сдавленно произнёс:
— Всё сходится — Енохин.
— Маленький ты какой-то, — недоверчиво заметил Женька. — Я на тебя надеялся, а ты маленький. Подвёл…
— Ну, чего ты такой скучный? Ты что, меня боишься?
— Нет, — печально промолвил Женька и повторил: — Маленький ты какой-то…
— Наполеон тоже маленький был, — отпарировал Мишка.
— Так то Наполеон, — безысходно произнёс Женька.
Лавируя в толпе, Борькина компания, усмехаясь, подошла к Мишке и Женьке.
Женька замер.
— У меня есть старший брат, он ходит утром в детский сад, — громко сказал Борис, пренебрежительно окинув Михаила взглядом с ног до головы. Хихикало захихикал. Молчун кивнул.
Женька попятился. Михаил тоже невольно отступил и неожиданно отчеканил:
— Рот до ушей и губы в масле. С таким умом ходил бы в ясли.
Хихикало закудахтал. Борис взглянул на него, и тот беззвучно задвигал ртом, сдерживая смех.
Борис поставил на скамейку ногу и развязал длинный шнурок башмака. Молчун и Хихикало сделали то же самое, хотя ещё и не
понимали, в чём тут дело. Но они привыкли во всём подражать
своему вожаку.
— Шнурочки нам завяжи. Бантиком, — подчеркнул Борис.
Переглянувшись, Хихикало и Молчун схватили Михаила за плечи и согнули его к башмакам, поставленным рядом.
— Давай-давай, завязывай, — хихикнул Хихикало. — Все три башмака.
А Молчун кивнул три раза.
Михаил послушно начал завязывать шнурки. Женька, окаменев, смотрел на Бориса, как лягушка на питона.
— Журнальчик посмотрим, — веселился Борис, доставая из-за пазухи заветный журнал с фотографией Михаила. — Похож… Похож дядя.
Тётя Клава вышла из магазина с авоськой, наполненной бутылками кефира.
— Мальчики! — зычно позвала она, оглядываясь по сторонам.
— Тётя Клава! — завопил Женька.
Борис, Молчун и Хихикало рванулись в сторону и разом шлёпнулись наземь. Они отчаянно брыкались ногами, не в силах освободиться друг от друга, — Михаил связал вместе шнурки их трёх башмаков.
— Ку-ку! — сказал Михаил, взял свой чемоданчик и зашагал вслед за Женькой к тёте Клаве.
Когда мальчишки положили две дубовые доски транца на тележку и весело замахали руками, прощаясь с человеком в спецовке,
Борис сказал:
— Доски какие-то выточили. А зачем? — И сам себе ответил: — Для шлюпки, конечно.
Хихикало деланно поморщился. Молчун кивнул.
И это было не единственным, что поразило их воображение в последние дни. Компания Бориса забросила свои прежние занятия, всё время только и следила за Михаилом и его друзьями. Следила и завидовала, боясь признаться в этом друг другу. Они видели издали, как Михаил обучает мальчишек плести канаты, читает им вслух какие-то толстые, наверняка морские, книги, что-то объясняет, чертит
палочкой на песке.
А сама шлюпка! Она становилась всё новей и новей, она как будто молодела прямо на завистливых глазах: новенькая корма, новенькие сиденья, днище покрашено красным свинцовым суриком, а уключины, оттёртые наждаком, чуть ли не вспыхивали, будто никелированные!.. А Мишкина команда то и дело наведывалась на «кладбище» шаланд и шлюпок и, придирчиво выбирая, отдирала всякие нужные детали от списанных посудин.
Мне очень хотелось получить фотографический аппарат, и я с Лёлей заклеил уголки злополучной страницы дневника.
Вечером папа сказал:
—Ну-ка, покажи свой дневник! Интересно знать, не нахватал ли ты единиц?
Папа стал смотреть дневник, но ничего плохого там не увидел, потому что страница была заклеена.
И когда папа рассматривал мой дневник, на лестнице вдруг кто-то позвонил.
Пришла какая-то женщина и сказала:
—На днях я гуляла в городском саду и там на скамейке нашла дневник. По...
Вечером папа сказал:
—Ну-ка, покажи свой дневник! Интересно знать, не нахватал ли ты единиц?
Папа стал смотреть дневник, но ничего плохого там не увидел, потому что страница была заклеена.
И когда папа рассматривал мой дневник, на лестнице вдруг кто-то позвонил.
Пришла какая-то женщина и сказала:
—На днях я гуляла в городском саду и там на скамейке нашла дневник. По фамилии я узнала адрес и вот принесла его вам, чтобы вы сказали, не потерял ли этот дневник ваш сын.
Папа посмотрел дневник и, увидев там единицу, всё понял.
Он не стал на меня кричать. он только тихо сказал:
— Люди, которые идут на враньё и обман, смешны и комичны, по-тому что рано или поздно их враньё всегда обнаружится. И не было на свете случая, чтоб что-нибудь из вранья осталось неизвестным.
Я, красный как рак, стоял перед папой, и мне было совестно от его тихих слов.
Бабушка не пожелала больше оставаться в саду.
И все взрослые ушли пить чай на балкон.
Тогда я сказал Лёле:
— Лёля, слезь с дерева! Я подарю тебе две монетки.
Лёля слезла с дерева, и я подарил ей две монетки. И в хорошем настроении пошёл на балкон и сказал взрослым:
—Всё-таки бабушка оказалась права. Я лучший мальчик на свете — я сейчас подарил Лёле две монетки.
Бабушка ахнула от восторга. И мама тоже ахнула. но папа, нахмурившись, сказал:
—Нет, лучший мальчик на свете тот, который сделает что-нибудь хорошее и после этим не будет хвастаться.
И тогда я побежал в сад, нашёл свою сестру и дал ей ещё монет-ку. И ничего об этом не сказал взрослым.
И вот я приехал в Симферополь и спросил Лёлю:
— Лёля, помнишь ли ты этот случай с бильярдным шариком? Зачем ты это сделала?
И Лёля, у которой было трое детей, покраснела и сказала:
—Когда ты был маленький, ты был славненький, как кукла.
И тебя все любили. а я уже тогда выросла и была нескладная девочка. И вот почему я тогда соврала, что проглотила бильярдный шарик, — я хотела, чтобы и меня так же, как тебя, все любили и жалели, хотя бы как больную.
И я ей сказал:
— Лёля, я для этого приехал в Симферополь.
И я поцеловал её и крепко обнял. И дал ей тысячу рублей.
И она заплакала от счастья, потому что она поняла мои чувства и оценила мою любовь.
И тогда я подарил её детям каждому по сто рублей на игрушки.
И мужу её — санитарному врачу — отдал свой портсигар, на котором золотыми буквами было написано: «Будь счастлив».
Папа сказал:
— Мало знать географию и таблицу умножения. Чтоб идти в кругосветное путешествие, надо иметь высшее образование в размере пяти курсов. надо знать всё, что там преподают, включая космографию. а те, которые пускаются в дальний путь без этих знаний, при-ходят к печальным результатам, достойным сожаления.
С этими словами мы пришли домой. И сели обедать. И наши родители смеялись и ахали, слушая наши рассказы о вчерашнем приключении.
Что касается Стёпки, то его мамаша заперла в бане, и там наш великий путешественник просидел целый день.
А на другой день мамаша его выпустила. И мы с ним стали играть как ни в чём не бывало.
Тут все, кроме Лёли, засмеялись. а папа сказал:
—Вы не совсем правильно поступили, потому что обстановка
снова изменилась. выяснилось, что дети не виноваты. а если и виноваты, то в глупости. ну а за глупость наказывать не полагается.
Попросим вас, бабушка, налить Лёле чаю.
Все гости засмеялись. а мы с Лёлей зааплодировали.
Но папины слова я, пожалуй, не сразу понял. зато впоследствии
я понял и оценил эти золотые слова.
И этих слов, уважаемые дети, я всегда придерживался во всех случаях жизни. И в личных своих делах. И на войне. И даже, пред-ставьте себе, в моей работе.
В моей работе я, например, учился у старых великолепных мастеров. И у меня был большой соблазн писать по тем правилам, по которым они писали.
Но я увидал, что обстановка изменилась. Жизнь и публика уже не те, что были при них. И поэтому я не стал подражать их правилам.
И, может быть, поэтому я принёс людям не так уж много огорчений. И был до некоторой степени счастливым.
Впрочем, ещё в древние времена один мудрый человек (которого вели на казнь) сказал: «никого нельзя назвать счастливым раньше его смерти».
Это были тоже золотые слова.
— Не бойся, это моя знакомая корова, — сказал пожилой бурундук. — Хочешь, я пробегу у неё под ногами, и она мне ничего не сделает?
— И я! — пискнул маленький бурундучок. — Ух, какой я ловкий!
Конечно, бурундучку было страшновато. Под ногами
у огромной коровы он ещё ни разу не пробегал. Но, как известно, все бурундуки очень лихие ребята.
— А она тебя каак поддаст рогом, — каркнула ворона. — Только из тебя пёрышки полетят!
Ворона была немножко глуповата и думала, что у бурундуков тоже, как...
— И я! — пискнул маленький бурундучок. — Ух, какой я ловкий!
Конечно, бурундучку было страшновато. Под ногами
у огромной коровы он ещё ни разу не пробегал. Но, как известно, все бурундуки очень лихие ребята.
— А она тебя каак поддаст рогом, — каркнула ворона. — Только из тебя пёрышки полетят!
Ворона была немножко глуповата и думала, что у бурундуков тоже, как и у неё, растут перья.
— А-а, была не была! — воскликнул пожилой бурундук и, скатившись с пенька, прошмыгнул между ног у коровы.
За ним, задрав свечкой пушистый хвостик, пронёсся маленький бурундучок.
Ворона от такого ответа взъерошила перья, покрутила не-довольно клювом и, когда успокоилась, заявила:
— От посёлка до речки и даже чуть подальше все знают, что у меня несносный характер. Да я и сама это знаю. Однако, заяц, я с моим характером терплю твою болтовню. Всё жду, а вдруг ты что-нибудь путное скажешь. А ты… Нет, я больше не могу… — И ворона перелетела на другую ветку.
Пожилой бурундук, разобравшись, что на опушке ничего страшного не произошло, выбрался из дупла и сейчас сидел на пеньке. Он решил, что настал его черёд, и обратился к Тишке:
— Слушай, приятель, а кто он — этот Он?
— Я как его увидел, — обрадовался заяц, — так сразу ре-шил: «Беги, Тишка, и кому-нибудь всё-всё расскажи. Надо!»
Услышав это, молоденький бурундучок хихикнул из-под корня дуба и тоже заскочил на пенёк.
Возмущённая ворона похлопала себя по бокам крыльями, хотела сердито каркнуть, но держалась.
Знакомая корова стояла к ним всем спиной — и к зайцу, и к бурундукам, к разговорам не прислушивалась, щипала травку и думала, что как только её тень станет длинной и
смешной — наступит вечер и она отправится домой в посёлок.
За берёзовой рощей шоссе пересекала неширокая речка. Через неё был построен мост. Здесь, под мостом, воробей
решил напиться. Он опустился на песчаный берег, нашёл возле самой речки маленькую лужицу и только начал пить, как услышал разговор:
— Миша, Миша, посмотри — домовый воробей!
— Придумала, откуда тут может взяться домовый воробей!
— А какой, а какой? Скажешь, луговой?
— Конечно луговой!
Воробей пригляделся и увидел, что на другом берегу речки сидят мальчик и девочка и, как он правильно сообразил, спорят о нём.
— Миша, — продолжала девочка, — видишь, какой он боль-шой, а луговые воробьи поменьше.
— Домовые воробьи должны жить в домах, — не соглашал-ся Миша, — а где здесь дома?
— Всё равно — домовый, видишь, у него чёрное пятно на горле и на грудке, а у луговых…
— Ну и что! — перебил Миша.
— У домовых тёмной скобочки нет на щеках. Как ты про это не знаешь, а ещё юннат!
Рассказывать воробей умел. Так другой раз расчирикается, что его и не остановишь. Правда, всегда он немножко привирал. Но от этого его рассказ становился ещё интереснее. Вот и сейчас получилось, что не с одним воробьём он подрался из-за пряника на балконе, а с целой стаей. И от всей этой стаи лете-ли пух и перья.
— Вот, вот, вот! — подтвердила курица Пеструшка и пока-зала всем пёрышко, которое откуда-то залетело во двор.
Черныш подбежал к этому пёрышку, понюхал его и объ-явил:
— Воробьиное!
Ну кто после такого доказательства мог сомневаться, что от тех воробьёв летели пух и перья.
А когда отважный путешественник вспомнил про свою встречу со скворцами, все просто поразились его мужеству и
отваге.
— Они у меня спрашивают, — чирикал воробей, — «Это ты занял наш скворечник?» А я им отвечаю: «Я. Ну и что?» Тогда они как заорут: «Немедленно выселяйся!» Осмотрелся я, а их слетелось видимо-невидимо…
А вот сегодня у бабушки выдался свободный день. На кухне помощница Галя управлялась, можно было и написать
письмо. Раскрыла бабушка тетрадку и задумалась, а Галя на-певала песенку про знакомую корову и её телёночка:
Чок, чок, чок, чок — Убежал на луг бычок. Головою крутит Зорька: — Му-у! Куда девался Борька?
Мы видали, но молчок — Пусть побегает бычок. Вот, оказывается, какое красивое имя было у Петровниной
коровы — Зорька её звали. А мы с вами не знали. Да что говорить про нас, если не знал и Люкс со своими друзьями. Для них она была просто знакомая корова.А телёночка Петровна только вчера назвала Борькой. Тоже
неплохое имя. Одна коза Марта, как всегда, осталась недовольной.
Но, как известно, всем не угодишь…
Думала, думала бабушка, а потом принялась не спеша писать.Рассказала она внукам все домашние новости.
Длинное получилось письмо, а заканчивала его бабушка так: «Приезжайте в гости — всё сами увидите. Вишни у нас
спеть начали. С Андреем на рыбалку сходите. Ушастика и Борьку попасёте. И кота Егора с собой захватите. Пусть, как
в прошлом году, у нас с дедом погостит. Можете даже папу и маму с собой взять. Приезжайте!..»
А что, может быть, и приедут. Лето большое, до осени ещё далеко.
Как? Вместо того чтобы выдрать Петьку за такое нахальное обращение с их курами, шлепок получает кто?
Он, ни в чём не повинный Вовка! И главное — какой позор! — прямо на глазах у злейшего врага.
Где же тут справедливость?
Нет, с этим Вовка мириться не мог… Вечером прямо перед окнами дома, где жил Петя, на дереве болталась старая метла. А рядом висела бумажонка с неуклюжими карандашными каракулями:
Петруха-свиндирюха повешен за ухо.
На этот раз даже мама возмутилась:
— Ну уж это слишком!.....
Он, ни в чём не повинный Вовка! И главное — какой позор! — прямо на глазах у злейшего врага.
Где же тут справедливость?
Нет, с этим Вовка мириться не мог… Вечером прямо перед окнами дома, где жил Петя, на дереве болталась старая метла. А рядом висела бумажонка с неуклюжими карандашными каракулями:
Петруха-свиндирюха повешен за ухо.
На этот раз даже мама возмутилась:
— Ну уж это слишком!.. — и тут же велела Пете снять метлу и кинуть её на помойку.
А Петя был счастлив. Нет, ни на какую помойку он метлу не понесёт. Он сделает по-другому.
Улучив подходящий момент, он заманил к себе в сад Вовкиного щенка Тяпку. Налил ему полную тарелку супу, и пока этот толстый обжора с жадностью лакал суп, Петя ухитрился привязать к его коротенькому хвосту ту самую метлу, которая висела на дереве перед их окнами. Потом он перебросил щенка с метлой на Вовкин двор.
К метле была прицеплена записка:
Вовка, Вовка— кислый квас,
Тухлая капуста.
Съел он старую метлу
И сказал: «Как вкусно!»
Петя почувствовал к своему недавнему врагу такую жалость!..
— Ты не бойся, — прошептал он. — Это не очень больно…
— Я не боюсь, — дрогнувшим голосом ответил Вовка и поднялся со стула.
В ту же минуту тот же голос из той же двери крикнул:
— Петра Николаева к врачу!
— Тебя тоже! — вскричал Вовка, и румянец мгновенно вернулся на его щёки. — Пошли вместе…
— Пошли! — воскликнул Петя.
И оба, рука об руку, они вошли в кабинет к врачу.
— Ага, два дружка-приятеля! Вместе в школу поступать, вместе оспу прививать! — весело встретил их старенький доктор.
— Вместе! — уже ничуть не робея, проговорил Петя.
Вовка же солидно объявил:
— Завтра наши документы пойдут относить в школу. Его и мои.
— Понимаю, понимаю, — сказал доктор. — Ну-ка, снимай-те рубашонки… Я вас сначала послушаю, постукаю…
Из поликлиники шли они долго. Сначала остановились и сверили свои справки. Всё в них оказалось совершенно одинаково. Всё, вплоть до запятых. Конечно, кроме имён и фамилий. Потом они ещё раз остановились, чтобы поглядеть на только что привитые оспины. И, хотя это были пустяковые,
едва заметные царапины, каждый похвалился, как здорово он вытерпел «эту ужасную боль» и даже не пикнул.
Мама смотрит на географическую карту и, немного подумав, говорит:
— Прежде всего мы садимся с тобой на поезд и едем на юг, в Одессу.
— Сели! — подхватывает Петя. — Теперь едем…
Мамин палец уже скользит по географической карте.
— Вот она, Одесса! Нашёл?
— Нет ещё!
— А ты следи за моим пальцем.
— Вот, вот, нашёл! У моря… эта самая… Одесса?
— Совершенно верно! «Скоро отчаливает наш пароход?» —
спрашиваем мы у начальника порта. «Сию секунду!» — отвечает начальник. И мы скорее торопимся на пристань.
— Успеваем?
— Конечно. Вот он стоит у причала, великолепный многоэтажный пароход… «Он идёт во Владивосток?» — спрашиваем мы. «Во Владивосток! — отвечают нам. — Скорей, скорей садитесь!..» Едва мы успеваем взобраться по трапу, как
раздаётся команда: «Отдать концы!» И три гудка…
— Ну что ты, мама! — восклицает Петя. — Так не бывает.
Сначала три гудка, потом убирают трап, а потом уж команда: «Отдать концы!»
Мама не спорит:
— Все эти морские обычаи я знаю не очень хорошо. Конечно, бывает, как ты говоришь, Петя.
— Дальше что?
— А дальше мы из Чёрного моря плывём в Средиземное
море. Теперь нам нужно через Суэцкий канал пройти в Красное море. Это самый короткий путь из Одессы во Владивосток.
Вот он, Суэцкий канал! «Здравствуйте! — говорит нашему капитану египетский лоцман. — Вам нужно пройти через наш
канал?» «Да», — отвечает капитан. И вот длинный караван
судов идёт по каналу. И вместе с другими — наш пароход…
Вместо каравана судов по Суэцкому каналу движется Петин палец. Опытный лоцман — мамина рука — показывает
дорогу, а голос, неторопливый и певучий, продолжает рас-сказ, похожий на сказку.
У Пети дрогнули губы. Он, что ли, пихнул Кирилку? Он совсем не хотел, чтобы Кирилка упал. Лёва толкнул, а он-то при чём? Вот ещё но-вости! Чем же он дрянь, если ничуть не виноват?
— Сам дрянь! — сердито огрызнулся он. — Сам…
— Правильно! — весело крикнул Лёва. — Поехали дальше…
И они лихо покатили мимо. Но у Пети стало так скверно на душе. Он оглянулся. Вова помогал Кирилке подняться. А тот, видно, плакал, потому что тёр ладонью глаза. Вовка же кричал им что-то вдогонку и грозил то одним кулаком, то другим.
«Мама рассердится, не буду ей рассказывать», — подумал Петя.
— Ну, — сказал он, заглядывая Лёве в глаза. — Теперь музыка.
— Можешь слушать на ходу?
— Могу.
— Ну, так знай… только не спрашивай, откуда… это тай-на… Знай, у меня есть…
Трах!
Петя зацепился коньком за выбоину и со всего размаху шлёпнулся об лёд. Какая боль! Слёзы чуть не брызнули у него из глаз. Если бы мама или хотя бы Кирилка с Вовкой были рядом, можно бы заплакать. Но при Лёве… Никогда! При Лёве он потерпит.
Зина зовёт на помощь:
— Идите кто-нибудь! Скорее… Сюда!
Наконец, красных и вспотевших, их растаскивают в разные стороны.
— Как вы смели! — кричит Зина, сверкая глазами. — Какое безобразие! В школе! А тебе не совестно? Маленьких
бьёшь! Позор!
— Мы из первого «А», — зачем-то объясняет Вовка и вдруг заливается горючими слезами.
— Они распустились вконец, эти паршивые первоклашки! — в свою очередь кричит Лёва. — Думают, если маленькие, всё им можно… Они… они обозвали меня вором… — И он вдруг громко ревёт.
— Он и есть вор! — Размазывая кулаком липкие слёзы, Вовка больше не плачет.
- А вы знаете, - сказала Тошка, - хотя у вас и нет поперечно-полосатых мышц, вы смелый!
- Это почему же? - не поверил Дима.
- А потому, что только храбрец без всяких мышц может броситься первым защищать девочку, вы же не знали, что я самбо знаю... Вы ведь не знали?
- Не знал, - сказал Дима. - Честно, не знал.
- Вот! - снова счастливо засмеялась Тошка. - И вы вовсе мне не врёте? Ну, теперь не врёте?
- Не вру, - обрадовался Дима, - честно, не вру!
Травка что-то ещё хотела сказать, но...
- Это почему же? - не поверил Дима.
- А потому, что только храбрец без всяких мышц может броситься первым защищать девочку, вы же не знали, что я самбо знаю... Вы ведь не знали?
- Не знал, - сказал Дима. - Честно, не знал.
- Вот! - снова счастливо засмеялась Тошка. - И вы вовсе мне не врёте? Ну, теперь не врёте?
- Не вру, - обрадовался Дима, - честно, не вру!
Травка что-то ещё хотела сказать, но махнула рукой и побежала. А Дима остался стоять на месте. Потом она обернулась и крикнула:
- И вы вообще не врун! Вы фантазёр! Жуткий фантазёр!
Она уходила всё дальше и дальше, и чем дальше она уходила, тем больше Диме казалось, что он соврал Тошке только о том, что не знает, что такое дружба между мальчиком и девочкой. Ему казалось, что с этой минуты он что-то об этом уже знает... Это когда у тебя нет поперечно-полосатых мышц, а ты заступаешься смело за девчонку.
- До свиданья, капитан, - доносилось до Димы издали.
- До свиданья! - крикнул он вдаль каким-то совсем незнакомым для
себя голосом.
..Утром Дима с папой вышли на крыльцо. Вместо девяти ям было вырыто около восемнадцати. Папа даже присвистнул от удовольствия.
- Можно же при желании... - сказал он.
- При желании найти клад, - пояснил Дима.
- Какой клад?
И Дима рассказал папе про клад и про всё остальное.
- Чтоб интересней копать было... - пояснил Дима.
- Ну, молодец! - пришёл папа в восторг. - Какой сообразительный человек! Здорово про клад придумано! Теперь насажаем кусты и деревья, у нас тут настоящие джунгли будут! Молодец твой дед! Кстати, это что за дед?
- Какой дед? - изумился Дима. - Я всё это сам придумал!
- К чужой славе хочешь примазаться?
Дима хотел возмутиться ещё больше, но в это время к ним подошёл
участковый милиционер.
- Тут поговаривают, что на вашей территории вчера клад нашли,
- сказал участковый. - Закон знаете? Нашли - надо сдать. А премию, конечно, получите - тоже по закону.
- Какой клад? Какая премия? - вскипел папа. - Это дед какой-то про клад придумал, чтобы мальчишкам было интереснее ямы копать. Ямы под кусты мы рыли!
- Моё дело напомнить, - сказал участковый. - Сдать надо клад.
- И он пошёл к калитке.
- Так это ты придумал всё-таки? - продолжал кипеть папа.
- Это не я, - сказал спокойно Дима. - Это дед. Он тут мимо нас в электричке проезжал!
Женька лежал, свернувшись калачиком под тёплым одеялом, и, слегка потирая место укола, испытывал, как всегда в присутствии Димы, в одно и то же время два противоречивых чувства: с одной стороны, он был рад, что спит один, без всяких там ужей... за компанию... а с другой
стороны, может быть, было бы не так уж плохо, если бы рядом лежал, свернувшись колечком, такой жёлтенький, симпатичный и безвредный ужик. С этими мыслями Женька и уснул, а когда проснулся, Димы на даче уже не было, он ушёл с Зинаидой домой. Женька спросонья потёр место укола и от неожиданной боли ойкнул. Затем повернулся на другой бок и увидел, что на его постели сидит мама - такая грустная-грустная! - Ой! - сказал Женька громко, потом помолчал и добавил: - "Ой, цветёт калина в поле у ручья!" Потом он сунул руку под подушку и нащупал там записку. Записка была, конечно, от Димы. Женька загородился подушкой от мамы и стал читать. "Всё в порядке! - писал Дима. - Подготовка к путешествиям продолжается. Жди указаний!!!"
...А слухи о том, что у Димы Колчанова появилась говорящая собака, ходили среди дачных мальчишек и девчонок уже давно. Но верили в это не все. Неверящие утверждали, что говорящих собак вообще не существует, есть собаки, которые умеют считать до десяти или до пятнадцати, и то это просто так, цирковые фокусы-покусы. А собаку Димка и вправду завёл. И собачья будка появилась во дворе. Завелась собака, но чтобы Колчанов со своим псом разговаривал, никто не слышал. То есть многие слышали, как Дима тренировал пса и говорил ему: "Вперёд! На месте! К ноге! Лежать! Сидеть!" и т.д. и т.п., но в ответ Диме пёс не говорил: "А я что, не бегу вперёд?.." или: "А я что, не сижу на месте?.." Этого никто не слышал.
- Дядя Вася! - заорал Комаров. - Наших бьют! - и рванулся к двери.
Печёнкин и Смирнов с двух сторон набросились на Комарова. Молчун стал загораживать ящиками рвущуюся с петель дверь. Но кто-то так сильно наподдал её снаружи, что она отлетела. Молчуна вместе с ящиками отбросило к противоположной стене. А в образовавшийся проём влетел Димка Колчанов с ребятами и с какой-то девчонкой в джинсах.
- Шарик! - закричал Дима, бросаясь к рвущейся от радости с поводка собаке.
Визжа и подпрыгивая от радости. Шарик бросился навстречу своему хозяину. На лицах Комарова, Печёнкина и Смирнова было написано: "Всё кончено! Мы пропали! Теперь Шарик всё расскажет о нас Колчанову".
И, словно услышав эти мысли, Молчун закричал на весь сарай первым:
- Шарик, ты молчи, я сам всё расскажу!..
- Мы сами! Сами! - подхватили голос Молчуна Комаров, Смирнов и Печёнкин! - Мы больше не будем! Мы никогда больше не будем!..
А Шарик всё продолжал визжать и подпрыгивать от радости чуть не до потолка.
Это было в дни Великой Отечественной войны.
Маленькие ленинградцы с детским садом уезжали в эвакуацию. На одной из больших станций поезд стоял особенно долго. Вечером в вагон к ребятишкам вошла молодая женщина в белом халате. На руках она держала мальчика лет двух в белой меховой шубке с чёрными пятнами.
— Я из детской комнаты, — сказала она воспитательнице Ольге Михайловне. — Вчера ночью фашисты разбомбили поезд. Много народу погибло. Этого мальчика мы нашли в лесу. Кто ...
Маленькие ленинградцы с детским садом уезжали в эвакуацию. На одной из больших станций поезд стоял особенно долго. Вечером в вагон к ребятишкам вошла молодая женщина в белом халате. На руках она держала мальчика лет двух в белой меховой шубке с чёрными пятнами.
— Я из детской комнаты, — сказала она воспитательнице Ольге Михайловне. — Вчера ночью фашисты разбомбили поезд. Много народу погибло. Этого мальчика мы нашли в лесу. Кто знает, что сталось с его матерью! Он шёл и плакал. Он знает, что его зовут Толей и что у него есть мама. У нас оставить его опасно — станцию часто бомбят. Не возьмёте ли вы его в свой эшелон?
— Конечно возьмём! — Ольга Михайловна подошла и взяла ребёнка на руки. Детишки обступили их.
— Ольга Михайловна, мы правда возьмём его? Он такой маленький. А глазки у него чёрные-пречёрные и уголки кверху приподняты, как у китайчонка, — радовались ребятишки.
А шестилетняя Валя сказала:
— Ольга Михайловна! Пусть он будет моим братишкой. Я буду вам во всём помогать.
— Мама!.. Где моя мама?! — вдруг громко заплакал мальчик.
— Не плачь, Толя, — сказала воспитательница, — мы поедем с тобой к маме! А вы, ребята, его пока не трогайте. Он хочет спать.
— А зачем? — тётя засмеялась. — Тебе, наверно, в саду от сторожа попало за метлу? Да?
Валя отрицательно покачала головой.
— Так что же ты молчишь? Зачем я тебе понадобилась?
Валя глубоко передохнула.
— Вы… не Толина мама? — спросила она тихо. Лицо женщины стало белым, губы задрожали. Она
схватила Валю за плечи.
— Толя!.. Ты знаешь, где Толя?! Он жив?.. — еле слышно прошептала она.
— Жив. Он у нас в детском саду. Я узнала вас…
— Мой Толя жив? — тётя, смеясь и плача, обняла Валю. — Где он? Пойдём скорее… — Она схватила шубку и платок.
Весь день Кирилл держался в стороне от всех и скучал. Ему захотелось зайти в медпункт к маме, но он не пошёл. Он всё ещё сердился на неё. Вечером он долго не мог заснуть. Было обидно, что
и мама не зашла вечером в спальню старших мальчиков… Вообще лето не обещало ничего хорошего… Он вдруг вспомнил про красную тетрадь, которую утром
подарил ему папа.
— Ты, Кирилка, записывай в неё всё интересное, что будет случаться на даче. Ладно? — сказал он.
Все ребята вокруг крепко спали. Кира тихонечко встал, вынул тетрадку и, положив её на подоконник, при бледном свете летней белой ночи записал карандашом: «Сегодня приехали на дачу. Тут скука: все малыши. А Шурка плохой товарищ». Подумал и прибавил: «И глупый». Ещё подумал и приписал: «У бабушки Ульяны пропала курица Топлёнка. Мы все её искали
и не нашли». Он закрыл было тетрадку, но спохватился и поставил число: «15 июня».
Верховодил компанией, конечно, Кира: он же был школьник! Они всегда держались все вместе: и на прогулках с Марией Михайловной, и на купанье, и даже когда Мария Михайловна читала им вслух, они всегда садились рядышком.
А Шурка злился. Сначала он пробовал издеваться над Кирой:
— Эх, ты! С мелюзгой связался! Может, тебе сосочку купить? Или погремушку? Агу-агу, дитятко!
Кира пожимал плечами и спокойно отвечал:
— А мне с ними интереснее, чем с тобой. Ты же ничего не понимаешь! Тебе бы всё только как обыкновенное. Скучно мне с тобой.
Иногда вспоминал Кира про красную тетрадь — папин подарок, но… надо сознаться, очень редко. Днём было столько интересного, что было не до записей, а по вечерам он валился усталый в постель и сразу засыпал.
Так бельчонок у нас и остался жить. Возилась с ним бабушка, как с ребёнком.
А Лялька у нас была избалованная, капризная, привыкла, чтобы только с ней носились.
Один раз вижу: сидит Лялька у окна и губы надуты. Я подошла.
— Ты чего дутая? — спрашиваю.
— Да, — говорит, — а чего бабушка бельчонка больше, чем меня, любит?
— Глупая ты, Лялька, — говорю. — Он маленький, а ты большая. Тебя из соски кормить не надо, а он не умеет сам есть. Надо же его выкормить.
— Голый, противный. Всё спит да спит. Я думала, он с нами играть будет.
— И будет, когда вырастет, — говорю. — Подожди немножко.
Прошло четыре-пять недель. Вырос бельчонок. Сидит у бабушки на плече — рыженький, пушистый, длинный пышный хвост кверху задрал, себе на спи-ну положил, а кончик хвоста назад отогнут: на спине не помещается. Ушки длинные, глазки чёрные, быстрые. Сидит на задних лапках, в передних сухарик держит, грызёт его длинными острыми зубками.
Зимними вечерами ребятишки, сбившись в кучу на чьей-нибудь тёплой печке, любили поговорить о том, что и сейчас, наверно, Андрюшка бродит где-то незнаемыми тропами по гиблой трясине, и беда живому человеку встретиться с ним на тесной дорожке.
На этот счёт у Фёдорова Ивашки были самые верные сведения. Он и рассказывать умел по-особенному: опустит голову и говорит тонким голосом, потихоньку. А в нужном месте как вытаращит глаза — они ну вот как у кошки засветятся.
Ребята не выдерживали, с криком...
На этот счёт у Фёдорова Ивашки были самые верные сведения. Он и рассказывать умел по-особенному: опустит голову и говорит тонким голосом, потихоньку. А в нужном месте как вытаращит глаза — они ну вот как у кошки засветятся.
Ребята не выдерживали, с криком сыпались с печки, поближе к лампе над столом, подальше от тёмного угла. А на другой вечер снова мостились на чью-нибудь печку и опять за рассказы. Договаривались до того, что и в сени выйти становилось страшно: за дверью мерещилась чья-то тень и слышался тонкий вой. «Так воет душа мёртвого человека, если его тело не закопают», — объяснял Ивашка.
Но тут Федоска крепко ткнул его в бок. Саша вздрогнул и поднял глаза. Хаты не было, не было и завалинки. Дед Никита сидел на земле, тяжело опираясь спиной о плетень, и, свесив голову на грудь, дремал.
— Пойдём, — тихо проговорил Федоска, — поглядим, может, и вправду кто ещё живой остался. Дед, мы скоро придём.
Дед Никита не шевельнулся. Мальчики тихо поползли вдоль плетня. Федоска уже приподнялся, собираясь перелезть через него, но вдруг остановился и проговорил дрожащим голосом:
— Ой, бабка Фиона лежит! Глянь, Сашка!
Саша закрыл лицо руками.
— Не буду, — сказал он. — Не буду смотреть! Ползём дальше, Федоска, может, ещё живых найдём.
Но Федоска не двинулся.
— Добрая она была, — невнятно и точно сердито проговорил он. — Яблоки у неё всегда таскали. Слова не скажет, м-м-м…
Последних слов Саша не разобрал, потому что Федоска вдруг схватил зубами рукав рубашки и замотал головой, словно хотел оторвать его. Но Саше и без слов было понятно.
Дед Никита ещё больше сгорбился.
— Примет я не увижу, — безнадёжно ответил он. — А без примет пропадём все.
У Саши сильно забилось сердце.
Так это значит правда, дед знает дорогу!
— Ты мне будешь говорить, дедушка, а я — смотреть. Вставай же, дедушка! Слышишь? Времени терять нельзя.
Бабушка Ульяна посмотрела на деда Никиту, потом на Сашу.
— Весь ты в мать, Сашок, — проговорила она. — Слышишь, дед? Пойдём, куда мальчик сказал. На дорогу картошки накопаем, мешки на плетне возьмите. Дарёнка сушить повесила, головушка бедная.
— Саша! Сашок! — кричали дед Никита, бабушка Ульяна и Маринка с Гришакой.
— Саса! — пищали близнецы и, держась за руки, затопали было вниз по горке к болоту, но бабушка Ульяна перехватила их.
— Маринка, ты хоть с них глаз не спускай, — сказала она, — если и эти пропадут, я вовсе ума решусь. Не иначе, как Сашка трясина затянула. — Сама она продолжала бегать по острову и звать уже охрипшим голосом: — Сашок! А ну, Сашок, отзовись! Сашок!
Наконец, выбившись из сил, старики вернулись к тропинке, ведущей в Малинку, и молча стали рядом, опустив головы. Гришака подошёл сзади к бабушке Ульяне и хотел что-то сказать, как вдруг бросился вперёд и, дёргая её за юбку, закричал:
— Идёт! Идёт! Несёт кого-то!
Тяжело шагая и пошатываясь, Саша едва ступил на твёрдую землю, остановился.
— Возьмите! Скорее! — сказал он охрипшим голосом. — Я больше не могу!
Бабушка Ульяна сбежала с холма и только успела подхватить Андрейку и положить его на траву, как Саша опустился рядом с ним.
— Саша! — окликнула его бабушка. Но мальчик на отозвался. Он дышал мерно и спокойно. Спал.
— Не трожь! — прошептала бабушка Ульяна, отстраняя дрожащие руки Никиты. — Успокоиться надо обоим, А ну, я сейчас достану.
Сергей Ильич сдержал своё слово: во главе колхозного стада новой Малинки важно выступает огромный чёрный бык, и Гришака всегда забегает перед школой на скотный двор — отнести своему любимцу пару картошек или вкусную корочку.
Андрюшкина топь осушена и теперь на Андрюшкин остров Саша и Андрейка водят своих новых товарищей. Они осматривают избушку, с уважением ощупывают толстые брёвна и, затаив дыхание, не устают слушать об их приключениях на острове.
Нашествие фашистов навсегда останется в памяти тех, кто пережил его. Не забудут его и дети Малинки. Но они твёрдо знают: второй раз фашисты в Малинку не придут.
— Я буду танкистом. Пусть-ка попробуют сунуться! — говорит Гришака.
Павлик и Наталка слушают его и кивают друг другу головами.
— Пускай сунутся! — повторяет Павлик.
— Пускай! — подтверждает Наталка. — Правда, бабушка?
— Правда, правда, — говорит бабушка Ульяна и смеётся.
ЛЯЛИ И ГУЛИ
Маленькие ляли
Во дворе гуляли.
Серенькие гули
Зёрнышки клевали.
Смотрят ляли – ГУЛИ! –
И вперёд рванули!
Смотрят гули – ЛЯЛИ! –
Да как дёру дали!
ДВОРНИК
Выходит дворник из ворот
И, словно кисть, метлу берёт.
И эту улицу и ту
Метлой раскрасит в чистоту!
КРЫЛЬЯ
На лунной дорожке,
Пронизанной светом,
Купаются ангелы
В озере летом.
А утром на небе,
Встряхнув без усилья,
Развесят сушиться
Намокшие крылья.
И крылья полощутся,
Будто живые.
А в...
Маленькие ляли
Во дворе гуляли.
Серенькие гули
Зёрнышки клевали.
Смотрят ляли – ГУЛИ! –
И вперёд рванули!
Смотрят гули – ЛЯЛИ! –
Да как дёру дали!
ДВОРНИК
Выходит дворник из ворот
И, словно кисть, метлу берёт.
И эту улицу и ту
Метлой раскрасит в чистоту!
КРЫЛЬЯ
На лунной дорожке,
Пронизанной светом,
Купаются ангелы
В озере летом.
А утром на небе,
Встряхнув без усилья,
Развесят сушиться
Намокшие крылья.
И крылья полощутся,
Будто живые.
А в небе летят
Облака перьевые…
ТО ЛИ НЕБО, ТО ЛИ МОРЕ
То ли небо,
То ли море,
В облаках ли,
На волне.
Я плыву
Или летаю?
В высоте ли?
В глубине?
Всё смешалось!
Всё слепилось!
Альбатрос я
Или хек?
Птицерыба?
Рыбоптица?
Небоморечеловек!
КАМУШЕК
Я камушек дивный
Нашёл на реке,
Я спинку ему
Согреваю в руке,
Ведь камушек этот,
Наверно, вовек
В руках не держал
Ни один человек!
ВОЛГА*
Великая Волга
Плывёт величаво,
Кивая волнами
То влево, то вправо.
А волны у Волги –
Глядите! Глядите! –
Как будто из солнечных
Сотканы нитей.
И глядя на Волгу,
За Волгою следом,
И сам изнутри
Наполняешься светом. *По одной из версий название Волга произошло от древне-марийского Волгыдо, что означает «светлая».
ДЕСНА*
Никогда Десна
Не спорит,
Не бранится
И не вздорит.
Не нужны Десне слова,
Ведь Десна и так права.
*Десна от старо-славянского дєснъ −...
Великая Волга
Плывёт величаво,
Кивая волнами
То влево, то вправо.
А волны у Волги –
Глядите! Глядите! –
Как будто из солнечных
Сотканы нитей.
И глядя на Волгу,
За Волгою следом,
И сам изнутри
Наполняешься светом. *По одной из версий название Волга произошло от древне-марийского Волгыдо, что означает «светлая».
ДЕСНА*
Никогда Десна
Не спорит,
Не бранится
И не вздорит.
Не нужны Десне слова,
Ведь Десна и так права.
*Десна от старо-славянского дєснъ − означает «правый».
ОБЬ*
Обь –
Бабуля ладная,
Каждый день
Нарядная.
Города,
Как бусинки,
У Оби-бабусеньки!
*Обь в переводе с Коми языка – бабушка, старая тётушка.
ИРТЫШ*
Для Оби внучок – малыш,
Даже если он Иртыш,
Даже если он длинней
Милой бабушки своей.
*Иртыш – приток Оби. Считается, что Иртыш самая длинная река-приток в мире.
КАТУНЬ
Вот порог!
Ещё порог!
И ещё пятнадцать впрок!
А пороги для байдарки –
Это лучшие подарки.
Мы за вёсла схватимся,
По Катуни скатимся,
Покачнёмся,
Бултыхнёмся,
Но ни разу не споткнёмся!
Жил-был на свете маленький мальчик. Звали его Юн. Правда, у него были еще и другие имена. Родители назвали его Юн Альберт Брюн, а фамилия его была Сульбаккен. Имена Альберт и Брюн мальчику дали в честь его дедушки с
материнской стороны. Но все обычно звали его просто Юн - перечислять подряд три имени было бы слишком трудно. Однажды он шел по дороге и свистел. А свистеть ему было нелегко, потому что во рту не хватало переднего зуба. Но все же кое-как он с этим справлялся.
...
материнской стороны. Но все обычно звали его просто Юн - перечислять подряд три имени было бы слишком трудно. Однажды он шел по дороге и свистел. А свистеть ему было нелегко, потому что во рту не хватало переднего зуба. Но все же кое-как он с этим справлялся.
Сначала на дороге не видно было ни одного человека. Но вот за поворотом Юн увидел спину какой-то старухи - самую что ни на есть обыкновенную спину. Заметить, что старуха на самом-то деле колдунья, он, конечно, не мог. Сзади, во всяком случае, этого совсем не было видно. Правда, он не подумал бы такого, повернись она даже к нему лицом. Я знаю эту ведьму - она не из самых страшных.
А надо сказать, что все эти пряники напоминали своей формой какое-нибудь животное. И на каждой фигурке была какая-нибудь буква. На одном прянике, например, красовалась буква "А", что означало "Антилопа". На
сдобном тельце Бобра была выведена буква "Б", а Свинью бабушка, конечно, наградила буквой "С". Мальчики отыскали одну за другой все буквы и выложили их в ряд по алфавиту. Не хватало только "Ы" и мягкого знака -- бабушка не знала ни одного зверя, название которого начиналось бы с этих букв. Да и вообще никого.
Юн заметил, что Антилопа все время озирается по сторонам и дрожит от страха. Он спросил, чего она так боится.
- Акулы атакуют африканских антилоп! - ответила она.
Мальчики поняли, что Антилопа может выговаривать только те слова, которые начинаются на букву "А"!
- Ах, вот как, значит, ты умеешь говорить? - спросил Юн.
- Ага! - ответила Антилопа, потому что она не могла сказать "да".
Бобр строил свой дом, потому что бобры все время только это и делают. Он сказал:
- Бурые бодрые бобры благоразумно берут большие бревна!
Они спросили его, где он живет, но Бобр ничего не ответил, потому что был очень занят.
Юн сказал, что Софус - романтик, раз верит в фей. Сам он считал, что палочка упала со спутника или с "летающей тарелки".
А надо вам сказать, что книгу эту печатал некто с большой бородой. Знаете кто? Наш старый знакомый, Кумле!
И рисунки делал тоже он. Поэтому Юн и Софус получились не такие красивые, как в первой книге. Да, так Кумле говорит, что тоже не очень-то верит в фей. Вот ведьмы - другое дело! Дескать, скорее всего, мимо
пролетала на метле ведьма, и ее ошпарило паром из паровозной трубы.
А чтобы ты поверил именно ему, Кумле нарочно выбрал самые большие-пребольшие буквы и напечатал:
ЭТО БЫЛА ВЕДЬМА!
Ну как, теперь ты поверил?
Так или иначе, бесспорно одно: прямо с неба свалилась палочка. Она упала рядом с "Девяткой". И мальчики до того удивились, что остановили паровоз. Софус спрыгнул на землю и подобрал палочку. Она была белая с
золотой шишечкой на конце.
"Какая красивая палочка! - подумал Софус. - Только флажка не хватает! А впрочем, и так можно размахивать". Он не подозревал, что это волшебная палочка!
Но это была не обычная волшебная палочка, которой помахал в воздухе, и - раз! - появится все, чего ты пожелаешь. Нет, она слушалась только того, кто знал особый прием.
Софус взмахнул палочкой и сказал:
- Хоть бы у меня была длинная-предлииная шея, как у жирафа, чтобы как следует насладиться чудесным вкусом какао!
В этот миг палочка написала в воздухе заветный знак, и шея у Софуса стала как у жирафа.
Тут-то Юн и Софус наконец поняли, что палочка им досталась волшебная.
Софус ужасно стеснялся своей длинной шеи. Он сворачивал ее и прятал под курточку, зажимал под мышкой, клал на плечи, стараясь, чтобы ее не заметили. Но это было не так-то просто.
С того дня Софус редко выходил из своей комнаты. Он плакал и горевал, мазался всевозможными мазями, даже выкрасил шею в серый цвет, чтобы не так было видно. И без устали чертил волшебной палочкой круги и петли, надеясь
получить нужный рисунок. И все время приговаривал:
- Хоть бы исчезла длинная шея! Хоть бы она пропала!
Однажды, когда Софус, одинокий, несчастный, стоял и размахивал палочкой, у него вышла нужная закорючка. Раз! - и шея исчезла!
Сам Софус стоял внизу, а его голова повисла в воздухе под потолком. Между телом и головой совершенно не было шеи - ведь он сам пожелал, чтобы она пропала!
Теперь ты понимаешь, почему в этой книге две части. Первая - "Волшебный мелок", вторая - та самая книга, которую напечатал Кумле, а друзья привезли домой. Юн -- скромный мальчик, он мало написал о себе, а
Бибби страшно влюблена в Софуса, поэтому она очень много написала о нем. А фру Хопп так боялась Кумле, что написала только то, что говорил он.
До сих пор не выяснено, кто потерял волшебную палочку, которая упала рядом с "Девяткой", и почему она действовала, только когда ею чертили определенный знак.
Многие полагают, что палочку обронил, пролетая на самолете, американец-генерал, или заморский министр иностранных дел, или что-нибудь в этом роде. Но это маловероятно, потому что в газетах не писали о том, чтобы
американцы потеряли такую палочку.
Волшебная палочка так и осталась в старине, а от книги Юна про дым сохранились только две картинки. Одну ты уже видел - она показывает, как красить потолки. А вторую Кумле выбросил в мусорную корзину. Но Юн очень
любил эту картинку, он считал ее самой красивой. Поэтому он разыскал ее и вклеил в самый
КОНЕЦ.
В тот же вечер, как только Митя заснул, мама схватила Брема и стала читать отдел «Панцирные ящеры». И сразу же наткнулась на то, что её интересовало:
«Нередки случаи, что люди с плоскодонных челноков были
схватываемы крокодилами…»
— Так я и думала, — прошептала мама и продолжала читать:
«…людей он поедает спокойно, вечером или ночью, для чего уносит их на берег в уединённое место».
— Ужас! — сказала мама. — Заснуть в постели, а проснуться в уединённом месте, в какой-то пасти!
Когда же...
«Нередки случаи, что люди с плоскодонных челноков были
схватываемы крокодилами…»
— Так я и думала, — прошептала мама и продолжала читать:
«…людей он поедает спокойно, вечером или ночью, для чего уносит их на берег в уединённое место».
— Ужас! — сказала мама. — Заснуть в постели, а проснуться в уединённом месте, в какой-то пасти!
Когда же она дошла до нильского крокодила и узнала, что «встречаются экземпляры, достигающие десяти метров», — она захлопнула книжку. С неё было довольно.
Тут же, ночью, она схватила сантиметр и нервно измерила длину комнаты. Ей пришлось выйти в коридор и уткнуться в его противоположную стенку, и то оказалось всего шесть метров семьдесят сантиметров.
— Значит, кончится тем, что он сломает стенку и всунет хвост в чужую квартиру! Согрели змею на своей груди, — горько сказала мама.
Всю ночь она не спала, а на утро потребовала, чтобы крокодила в доме не было.
Папа ушёл, а кран в ванне остался открытым.Да и кто помнил бы о кране, когда такое творилось в доме! Вода в ванне всё поднималась, и крокодил поднимался
вместе с ней, покачиваясь на поверхности. Когда он поднялся настолько, что мог дотянуться до полочки, он проглотил мыло «Идеал» и уже повернулся к зубной
щётке, как вдруг на подоконник открытого окна села птичка. Крокодил уставился на неё и подплыл ближе. Птица беззаботно прыгала по подоконнику.
Вода поднялась уже так высоко, что крокодил спокойно перелез через край ванны на подоконник. Птица с любопытством смотрела на него одним глазом,
склонив головку набок.
Крокодил полз по подоконнику.
— Шагом марш! — крикнул скворец и, вспорхнув, скрылся в синем небе.
А крокодил перелез на карниз и пополз над улицей.
Один только папа был бодр и весел. Как только он узнал от Кати о кроликах, скворце и крокодиле, он совершенно успокоился. Теперь ему всё стало ясно.
— Хватит плакать! — сказал он. — Сейчас мы их найдём.
Все будут искать… Во-первых, подумаем: куда могли деться кролики?
Бабушка ахнула и всплеснула руками.
— Ах я ворона! — сказала она. — Да ведь я знаю, где он! Я же его сама, своими руками… Бегу!
И она выбежала на площадку лестницы.
— Прекрасно, — сказал папа. — Кролик есть. Теперь представим себе, что могло случиться с черепахой.
Тут Милка заревела.
— Я не знала… А она кусалась… А я променяла…
— Как променяла? — спросил папа.
— На хорошее, — призналась Милка. — На фантики. —
И вытащила из коляски фантики, гайку и сургуч.
— Ай-ай-ай! — сказал папа.
— Беги меняй обратно! — закричали девочки.
Милка быстро собрала фантики, зажала в кулаке сургуч и гайку и убежала.
— Ну вот, и черепаха есть, — сказал папа. — А крокодила я беру на себя!
Он взял швабру и вышел, напевая: «Крокодил, крокодил, крокодилович…»
Папа посмотрел на него, потом перевёл взгляд на верёвочку, на которой ещё болтались две баранки.
— Дай-ка баранку. Или две, — задумчиво сказал он.
Мальчик протянул баранки. Папа снял их с верёвочки и нанизал на швабру. Потом
взял швабру за оба конца и поднёс к морде крокодила. Крокодил открыл пасть и захлопнул её, вонзив зубы в баранки и в палку.
Тут все поняли, в чём дело. Со всех сторон протянулись руки и ухватились за концы швабры.
— Эй, ухнем! — скомандовал длинный парень, и все разом потянули швабру.
— Хорошо всё-таки, что в мире есть тайны! — сказал папа, закрывая дверь за Медведкиным.
Он вернулся в комнату и объявил:
— А теперь, если это действительно торт, а не электрический скат или росомаха, мы его съедим!
Бабушка усадила всех вокруг стола.
Папа вооружился ножом, но, прежде чем разрезать лен-точку, нагнулся к коробке и прислушался.
Внутри было тихо.
Папа осторожно разрезал ленточку и поднял крышку.
Это был прекрасный кремовый торт с жёлтыми розами и чёрными шоколадными раками.
Через день мы снова ходили с Левкой по городу. И вез-де на зданиях читали непонятные нам, чужие, враждебные надписи. Длинная очередь арестованных стояла около комендатуры, как называлась теперь бывшая столовая № 17. Четверо конвоиров в черной форме, с прижатыми
к животам автоматами, молча озирались вокруг. Когда мы хотели подобраться к очереди ближе, один из солдат
поднял на нас автомат и, глядя пустыми серыми глазами, неожиданно тоненьким голоском завопил:
— Эс ист ферботен! Хальт,...
к животам автоматами, молча озирались вокруг. Когда мы хотели подобраться к очереди ближе, один из солдат
поднял на нас автомат и, глядя пустыми серыми глазами, неожиданно тоненьким голоском завопил:
— Эс ист ферботен! Хальт, хальт!
«Хальт это по-ихнему значит “стой”, а вот что такое “Эс ист ферботен”, я не знал».
— Ты смотри, смотри, — шепнул мне Левка, — ведь это они Димкиного отца забрали...
Я обернулся. Недалеко от дверей комендатуры стоял, повернув к нам бледное, небритое лицо с седыми усика-ми, Николай Арсеньевич Кожедубов. Он смотрел то на нас, то на полицейского, а потом махнул рукой:
— Вася, скажи там...
Но что сказать — Кожедубов так и не договорил. По-лицейский ударил его рукояткой автомата прямо в лицо.
— Тир, Тир, иди сюда, — шептал Левка, но пес, по-прежнему упершись лбом в щель, нюхал воздух.
— Он по-русски не понимает, — засмеялся я.
— А что? — оживился Левка. — Правда! — И начал подзывать собаку по-немецки: — Тир, комм хир!
И представьте, собака моментально переместила свой нос туда, откуда звал ее Левка.
— Тир, Тир, бист ду гутес, ейн шоне Тир!— продолжал приговаривать сладким голосом Левка и, просунув в щель пальцы, почесывал собачью голову. — Эх, нет ни-чего вкусненького! А то бы уже сегодня овчарка была моя.
— Вкусненького я и сам бы съел, — проговорил Димка.
Да, мы страшно хотели есть и пить. Поштудировав немного немецкий язык, решили лечь спать. Все-таки когда спишь, не так чувствуешь голод. Но и спалось плохо. Я забывался на минуту, но сразу же начинались какие-то странные сны. То я шел по горячей солнечной степи и на-ходил бутылку с водой, а когда хотел напиться, из бутылки вырывался столб черного дыма. То вдруг видел во сне, что сплю, а девчонка, которая раздавала нам хлеб, толкает
меня в бок: «Проснись, проснись» — и протягивает Левкин кусок хлеба.
Я положил руку на клавиатуру и быстро отдернул. Толстушка брезгливо поморщилась. Как я ни старался отмыть руки, на них страшно было смотреть. Под ногтями синела грязь, пальцы изуродованы нарывающими заусеницами. «А черт с ней, пусть любуется!»
«Что бы такое сыграть?» — перебирал я клавиши.Мне очень хотелось, чтобы моя игра понравилась немцам. Не подумайте, что я жаждал отличиться. Нет. Надо было показать этим напыщенным дуракам, что даже я, простой русский мальчишка, понимаю в музыке больше, чем они!
— Хотите Мендельсона? — спросил я, обращаясь к Рудольфу.
Рудольф кивнул, и я начал «Песню без слов». Эту вещь я знал очень хорошо, и никакие ноты мне не требовались.
Если бы не руки! Ладони скрючились от множества мозолей и так больно было ударять кровавыми заусеницами о клавиши, что на глазах у меня выступали слезы. Но по-степенно я преодолел боль и играл уже с наслаждением и даже забыл, где нахожусь и для кого играю. Очнулся
от громких аплодисментов. За спиной у меня стояли Паппенгейм, Рудольф и рыжая толстушка.
Долго ли мы спали — не знаю. Но мысль о том, что я опростоволосился и попал в мышеловку, не давала
мне покоя. Я встал и принялся ходить по нашей могиле, ощупывая каждый камешек. Откуда же мне было знать, что один из ребят следил за каждым моим движением!
— Васька! — послышался слабый шепот.
Я подошел к Левке. Он лежал бледный, и только глаза на его похудевшем лице сверкали неестественным блеском.
— Васька, как думаешь, выйдете вы отсюда?
— Откуда?
— Из подземелья...
— Да мы здесь прячемся от Фогеля, — самым небрежным тоном ответил я. — Как только можно будет, немедленно вылезем и пойдем дальше.
— Ты напрасно скрываешь все от меня, — чуть улыбнулся Левка. — Я знаю... Каким путем вы выйдете отсюда?
Я неопределенно махнул рукой.
— Нет, ты скажи, как? — послышался настойчивый вопрос.
Левка взял меня за локоть обеими руками:
— Собери свою волю, Молокоед! Не надо киснуть! Ищи выход! Если хочешь — сможешь. Помнишь Золотую Долину?
Итак, мы ждали самолета. Кругом была темнота, только костер выхватывал из нее белые верхушки осин. На-конец послышался гул, и через несколько минут легкий самолет приземлился на маленьком аэродроме.
Мы немедленно побежали к «Антоше». Из него вы-шел летчик в огромных черных очках, приветливо помахал рукой:
— Как живете? Что нового у вас?
Пока из самолета выгружали ящики с патронами, лет-чик весело говорил:
— Летать стало лучше... У немцев, видно, нет бое-припасов на зенитной батарее, меня они пропустили без выстрела.
Уже совсем рассвело. Из-за туч вышло солнце и играло в багряной листве. Где-то в лесу тонко звенела синица.
— Споем, Димка?
И мы запели «Марш аргонавтов», с которым шли когда-то в Золотую Долину.
Вперед, аргонавты, вперед, миронавты.
Вперед, к золотым берегам!
Ни черт нам не страшен, ни шторм не опасен,
Идем мы навстречу врагам!
Дед умер, бабка умерла, потом - отец. Остался Мишка только с матерью да с двоими братишками. Младшему четыре года, среднему - восемь. Самому Мишке - двенадцать. Маленький народ, никудышный. Один каши просит, другой мельницу-ветрянку ножом вырезает - на конек, вместо игрушки. Мать с голодухи прихварывает. Пойдет за водой на реку, насилу вернется. Нынче плачет, завтра плачет, а голод нисколько не жалеет. То мужика на кладбище несут, то сразу двоих. Умер дядя Михайла, умерла тетка Марина. В каждом...
Крепко задумался Мишка.
Семья большая, работники маленькие. Он самый надежный. Отец так и сказал перед смертью:
- Ты, Мишка, за хозяина будешь.
Вышел на улицу Мишка, мужики Ташкент поминают. Хлеб очень дешевый там, только добраться трудно. Туда две тысячи верст, оттуда две тысячи верст. Без денег нельзя: за билет надо дать и за пропуск надо дать.
Долго слушал Мишка, спросил:
- А маленьким можно туда?
- Или ехать хочешь?
- А что будет? Залезу в трещину - меня не увидят.
Лизнул гайку языком два раза, неожиданно сказал:
- Мишка, давай кому достанется!
- Не надо мне.
- Ты думаешь - жалко?
Мишка вздохнул облегченно.
- Сознался чертенок! Все равно без меня никуда не уедешь.
Решили трясти два жеребья в Мишкином картузе: большую палочку и маленькую палочку. Сережка спохватился.
- Обманешь ты меня, давай по другому.
- Давай.
Поднял Мишка камешек, загадал.
- Я сожму два кулака. Возьмешь кулак с камешком - твоя гайка. Возьмешь кулак без камешка - моя гайка.
Долго раздумывал Сережка, который взять. Щурил глаза, отвертывался, даже помолился тихонько:
- Дай бог, мне досталась!
- Скорее бери!
- Левый!
Мишка причмокнул.
- Дурачек ты маленько приходишься! Я всегда в правой держу...
Вытащил Сережка гайку проигранную, еще больше захотелось есть. С ней сытнее было, а теперь все брюхо опорожнилось и во рту нехорошо.
Мишка хвалился.
- Какой я счастливый! Приеду домой, чего-нибудь сделаю из этой гайки или кузнецу продам за сто рублей.
Сережка настороженно поднял голову.
- Ну, за это - много больно!
- А что? Она железная, куда хошь годится.
- Сто не дадут.
-- Давай спорить на два куска!
Грустно стало Сережке. Прошли шагов двадцать, сказал он, чтобы утешиться:
- Продавай, я еще найду - чугунную...
— Ты, мальчишка, не больно надсаживайся: здесь не дома.
— А что?
— Силу береги.
Первой свалилась кудрявская девка с голыми оцарапанными ногами. Голова закружилась и во рту затошнило у неё. Поглядела
она вокруг помутившимися глазами, белая сделалась вся. Схватила себя за голые оцарапанные ноги — не поймёт ничего. Будто
бабы и будто не бабы около неё. Ткнулась носом в землю и давай палец сосать.
— Что, Настёнка, смерть твоя?
— Силушки нет.
Положила смерть Настёнкину голову на берёзовое полено и ноги согнула ей около самого подбородка. Покормить бы умирающую вскладчину — легче будет! — хлеба негде взять. Своим поделиться — жалко: и себя обидишь, и её не накормишь.
— Ладно, жизнь такая.
Встревожились бабы и снова умолкли.
Каждой думалось о себе: «Доеду ли?»
В голову Мишки лезли невесёлые мысли.
Сидели они с Трофимом рядом в тесном вокзальном прохо-де около самых дверей, рассказывали про свои деревни, которые
теперь неизвестно в какой стороне остались. Мишка рассказы-вал вяло, слушал неохотно. Надоело думать ему об этом, надоело
и повторять каждый день. Перед глазами зажмуренными
лентой развёрнутой
проходил Ташкент, город невиданный:
сытый,
хлебный,
улыбающийся.
Глядят оттуда буграми высокими:
чёрные куски,
белые куски,
пшеница багорная,
пшеница поливная.
А зерно не как у нас — крупное…
Наклонился Мишка к хворой матери, тихонько сказал:
— Мама, встань, приехал я.
Испугалась и обрадовалась мать, слабо пошевелила губами:
— О господи, Мишенька!
— Хлеба привёз я, мама, тебе!
Вынул он из кармана зачерствевший кусок белого хлеба, горсть насушенных яблок, сунул матери в холодную руку.
— Держи, мама, ешь!
— Живой, что ли ты, сынок?
— Живой, мама, не бойся!
Стоял Мишка около матери, чёрный, большой, неузнаваемый, а она сухими пальцами гладила его по щеке.
— Ах ты, мой милый!
— Вот он! Ура-а-а! Художник!
— Он, да?
— Он самый! Ух, Женька, здорово!
— Женька, Женька! Поздравляю, Женьк!
Женю обступили со всех сторон, поздравляли.
Вдруг, откуда ни возьмись, появился мальчишка, что гнался вчера за ним до самого подъезда, протолкался вперёд и ехидно сказал:
— А себя-то художник забыл нарисовать! Сам-то курит получше всех — да!
— Кто… курит?.. — тихо спросил Женя.
— Ты куришь!
— Курит! — вылез вперёд какой-то вредный «первачок». — И даже дым из носу пускал — я...
— Он, да?
— Он самый! Ух, Женька, здорово!
— Женька, Женька! Поздравляю, Женьк!
Женю обступили со всех сторон, поздравляли.
Вдруг, откуда ни возьмись, появился мальчишка, что гнался вчера за ним до самого подъезда, протолкался вперёд и ехидно сказал:
— А себя-то художник забыл нарисовать! Сам-то курит получше всех — да!
— Кто… курит?.. — тихо спросил Женя.
— Ты куришь!
— Курит! — вылез вперёд какой-то вредный «первачок». — И даже дым из носу пускал — я видел!
У тебя портсигар есть! Что? Ага!
Кругом притихли.
— Верно! — вдруг безжалостно проговорил стоявший в отдалении Коля Иванов. — Сам мне показывал.
И папиросы «Казбек». Кто-то сзади пощупал карман Жениных штанов и воскликнул:
— Есть! Вот!
Жене стало жарко. Он часто задышал и, зачем-то достав портсигар, хрипло сказал:
— Ну, есть… Только это не мой… Это я взял у одного…
— Собаку всегда можно испугать! Нужно только встать на четвереньки, и получится, что ты вроде тоже
сделался большой громадной собакой на четырёх лапах…
Ребята захохотали, представив себе эту картину.
В другое время Сашка тоже с удовольствием поговорил бы о собаках, но сейчас было не до этого…
— И собака — любая! — сразу страшно удивится: что же это такое стряслось, как же это так, в чём
дело… То был обыкновенный человек на двух ногах, а то сразу стал на четырёх… И тут она испугается!
Вид у Олега был такой, будто он учился в этой школе с первого класса.
— Он, наверное, сломать хочет! — схватил Павлик Гришу за рукав.
— Не сломает, — сказал Гриша. — А мы-то? Дадим, что ли?
Скоро Серёжка появился опять. Он тащил сноп конопли, такой большой, что едва обхватывал руками.
Отдуваясь, свалил его на полянке.
— Серёжка! — тихо позвали Гриша и Павлик.
Серёжка вздрогнул, обернулся, посмотрел по сторонам.
Гриша и Павлик не вытерпели и захихикали:
— Серёжка, ты что делаешь?
Тут уж Серёжка увидел в щели Гришины и Павликовы глаза и как ни в чём не бывало сказал басом:
— А, вон вы где. А я думаю — кто? Это — конопля. Щеглам. Они хлеб не клюют. Конопляные зёрна любят.
— Лезь к нам, Серёжка!
— Ладно, — сказал Серёжка. — Вместе будем играть, ага?
— Т-тина… — выговорил Утёнок.
— Верно, тина… — подтвердил Горька, потрогав для верности рукой. — А… осьминог?..
— Его… нет… — заикаясь, сказал Утёнок. — Это я его сам… выдумал.
Горька никак не мог сообразить, потом до него дошло, и он огорчённо спросил:
— Совсем нет?
— Н-нет…
— А как же объявление?
— Я… написал, чтоб сома… ловить…
— Эх ты, — сказал Горька, и лицо его сразу стало скучным. — Я так и знал… И ошибка ещё там —
«осьменог»… Эх ты — «осьменог».
И вдруг он влепил такого пинка Утёнку, что тот кувыркнулся в траву, но не обиделся: сидел и улыбался, хоть по щекам и текли слёзы. И ребятам при взгляде на Утёнка становилось отчего-то радостно. Один только мокрый, тяжело дышащий Горька отвернулся
и принялся стягивать через голову рубашку…
По берегу шёл Вовка, а Василей, как видно, имел какие-то свои причины не попадаться ему на глаза.
Вовка шёл с удочкой.
— Ты?! — только и смог он спросить, увидев щуку.
— Да нет, это мне один дяденька дал, — равнодушно сказал Дим. — Зато вот этих я сам поймал.
— А вчерашнюю тоже дядька дал или сам поймал?
— Вчерашнюю — дядька, a эту сам. Не веришь?
А щуку, если хочешь, на — неси ты, а эту я понесу.
— Ладно, — повеселел Вовка. — И давай-ка скорее искупаемся да пойдём домой.
Солнце начало спускаться за верхушки деревьев на том берегу, тени от них всё тянулись и тянулись, пока не закрыли сначала речку, — и купаться стало холод-но и неприятно, — потом добрались до сверкающих окнами домиков посёлка вдалеке, потом везде стала одна тень. Наступил вечер.
Вовка и Дим спешили домой, Вовка гордо нёс щуку, хвост у неё чуть не касался земли, а посинелый от холода Дим — своих щурят, которых было десять и семь и которых он сам поймал.
— Дурочка, чему радуешься?
Вот уж действительно — дурочка. Да и с чего ей быть умной? Что знала она о войне? О Гражданской отец рассказывал эпизоды сплошь героические. О событиях на Халхин-Голе распевали юмористические песенки, финскую даже и войной не называли, а «кампанией». Отец за эту «кампанию» получил свой первый орден. В памяти застряло обещание бить врага на его территории. И самой ей хотелось бить врага на его территории: в воскресенье узнала о начале войны, едва дождалась...
Вот уж действительно — дурочка. Да и с чего ей быть умной? Что знала она о войне? О Гражданской отец рассказывал эпизоды сплошь героические. О событиях на Халхин-Голе распевали юмористические песенки, финскую даже и войной не называли, а «кампанией». Отец за эту «кампанию» получил свой первый орден. В памяти застряло обещание бить врага на его территории. И самой ей хотелось бить врага на его территории: в воскресенье узнала о начале войны, едва дождалась понедельника, тайком от Виктора побежала в консультацию. Должны же понять: не время сейчас рожать детей — зря, что ли, она полгода училась на курсах медсестер? Но ее не поняли, и она ревела в коридоре, там пожилая санитарка мыла пол, орудуя шваброй; подошла к ней, тронула за плечо:
— Чего ревешь? Обманул, поди?
Нина сперва не поняла, а потом заплакала еще сильнее:
— Ничего не обманул, просто я хочу Родину защищать…
Санитарка посмотрела на нее:
— Сколь тебе годов? На вид — пятнадцать.
— Ничего не пятнадцать, а девятнадцать…
Она пальцами смахивала слезы и растравляла себя мыслями о том, что, может быть, и Виктора никогда больше не увидит, ведь его тоже могут убить, у нее не будет ни мужа, ни ребенка — никакого следа от прожитого, как будто и не жила эти девятнадцать лет!
Она неосторожно всхлипнула, тут же скрипнула невидимая кровать, это Леля положила уснувшего ребенка, подошла к ней.
— Что случилось-то, болит чего?
Нина объяснила: не несут ребенка, с ним что-то случилось, и ей не говорят… Она уже плакала в голос.
Леля рассмеялась.
— Да живой-здоровый, никуда не денется! Тут правило, детей приносят через двенадцать часов, значит, вечером принесут! У тебя кто, мальчик?
— Мальчик.
Ксениванна — ее кровать стояла у самого окна — крикнула оттуда:
— Это хорошо, а то где женихов брать? Сплошь девки родятся, и у нас вот с Лелькой девки…
Почему-то после этих слов Нина поверила, что с ним ничего не случилось, она благодарно посмотрела на Лелю и закрыла глаза. Подумала: как добры к ней все, и доброта эта дается даром, без всяких ее заслуг, по непостижимой милости судьбы. Видно, так уж ей на роду написано — жить среди хороших людей.
Это была обыкновенная районная больница, в которой две небольшие палаты отведены под родильное отделение, и сейчас на нее смотрели мужчины и женщины с добротой и сочувствием, она одна была тут такая «которую сняли с поезда и у которой пропали все вещи».
У нее действительно все пропало — и чемоданы, и тюк, и сумка с продуктами, оказалось, в больницу ее привезли без всяких вещей, была при ней только женская сумочка с документами, билетом и остатками денег; сестра-хозяйка посоветовал а сходить на станцию, но и там вещей не оказалось — ни в камере хранения, ни в комнате дежурного. Нина даже разыскала ту железнодорожницу с флажком, которой передала ее в тот день фельдшерица, железнодорожница сказала, что остановила тогда случайную машину, усадила Нину в кабину, а вещи покидала в кузов, и что за рулем сидела женщина. Железнодорожница на чем свет ругала лихих людей, которые «чужое горе обернули себе в наживу», а Нина, возвращаясь в больницу ни с чем, думала: какое же горе? У меня сын, а это счастье… А чемоданы мои, может, до сих пор трясутся в кузове, а та женщина- шофер и не видела их…
Она сама удивилась, как мало огорчила ее пропажа вещей. Больше всего, конечно, она жалела чемодан с детским приданым — во что же теперь я его заверну?
Еще в январе, едва оправившись от болезни, Нина поехала на почту. Евгения Ивановна, правда, гнала ее в загс записывать сына, без метрики, говорила она, не дадут детской карточки.
— Мысленное ли дело, ребетенку месяц, а по закону его вроде бы и нет!
Как только у нее выдались свободные сутки, она вызвалась посидеть с Витюшкой, а Нину послала в загс. Нина и направилась было туда, честно пошла к остановке, чтобы сесть на «аннушку», но в это время подкатил трамвай, та же «аннушка», но ехала она в противоположном направлении, к почтамту, и ноги сами понесли Нину к трамваю. И всего-то три остановки, уговаривала она себя, поднимаясь в вагон.
Казалось, целую вечность не была она на почте, там должна скопиться уйма писем от отца и Виктора, и еще она надеялась получить деньги — деньги у нее были на исходе, и она с ужасом думала о будущем: нельзя же сесть на шею тете Жене! Деньги обязательно должны прийти — от отца или от Виктора, — Нина не представляла, что делать, если денег не будет.
Повторилось то же самое, она простояла очередь к окошку с буквой «Н», потом опять напряженно смотрела на пальцы женщины, перебиравшие письма, вдруг эти пальцы замерли, женщина посмотрела на лежавший перед нею паспорт, и у Нины екнуло сердце: есть!
Да, завтра надо было встать рано, ей предстояло еще получить донорский паек и сварить что-нибудь сыну в дорогу. Она не знала, удастся ли в поезде раздобыть хотя бы кипятку, чтобы поить Витюшку чаем… Вспомнила, как Лев Михайлович приносил ей тогда со станций кипяток, и вареную картошку, и кислую капусту… Прошлое оттеснило н загородило заботы будущего дня, она думала о той женщине, что подала ей на рынке в Аксае каравай хлеба; о нянечке из родильного отделения, собравшей ей в мешок казенные пеленки для сына; о тех летчиках, которые посадили ее в поезд — она уже забыла их имена; о доброй Клавдии с ее запутанной жизнью и об Ипполитовне, делившей с ней свой нищенский хлеб… Они были сейчас с ней здесь, эти люди, — все вместе и каждый в отдельности, — они помогли ей прийти в сегодняшний день, а дальше предстояло идти самой…
Она вдруг заплакала, вырвались слезы, просившиеся весь сегодняшний день, и она сама не могла понять, почему и о чем плачет… Ведь все хорошо, через несколько дней она будет в Москве, увидит свой институт и всех девчонок… Пусть и там придется нелегко, пусть будут нужда и лишения, но это моя жизнь, о которой я думала длинные ночи и дни…
Зачем же я плачу? О чем?..
Слово «изыскатель» я впервые услышал от своего сына Миши, ещё когда он учился в седьмом классе.Примчался он однажды из школы весь взъерошенный и, бросив книги на стол, радостно объявил нам, что хочет быть только изыскателем, и даже не просто изыскателем, а непременно геологом. Оказывается, в этот знаменательный день, с самого первого
урока усевшись на задней парте, трое мальчишек с упоением читали книгу академика Ферсмана «Занимательная минералогия». книга эта бесповоротно решила Мишину...
урока усевшись на задней парте, трое мальчишек с упоением читали книгу академика Ферсмана «Занимательная минералогия». книга эта бесповоротно решила Мишину судьбу. Он
стал мечтать о путешествиях: в тайгу, в горы, в пустыни, в Арктику, в Антарктику и как будто даже в космическое пространство. В будущем собирался он открывать новые месторождения нефти и газа, свинца и урана, угля и железа.
— Пионеротряд желает выслушать ваш доклад о путешествиях, — твёрдо сказал Витя большой, подойдя ко мне.
—Айдате к костру, — затеребили меня оба близнеца.
И вот меня уже подхватили, поволокли под руки. Я еле переступал ногами и шёл, словно к зубному врачу. Вдруг вдали за рекой что-то заворчало, словно какой-то великан загромыхал громадными железными листами. Вдалеке вспыхнула молния. Все вскочили. Несомненно, приближалась гроза. Звёзд не стало видно. По кустам зашелестел ветер. На-ступила такая темнота, как в погребе.
Гроза в лесу ночью. это очень страшно! И всё же я ликовал.
Непогода меня спасла по крайней мере на целые сутки!
— Как я была права! как я доказывала, что ночевать нужно только в школе! — волновалась Магдалина Харитоновна. — Что нам теперь делать?
— Что делать? — удивлённо переспросила Люся. — Прятаться надо. На горе ветвистые высокие ели, скорее туда!
— Нет-нет, ни в коем случае! Под ёлками нельзя! «Справочник туриста»... там всё сказано... Надо что-то другое при-думать, — стонала Магдалина Харитоновна.
А молния сверкнула так ярко, гром ударил так близко! Ребята схватили рюкзаки, стеснились в кучку, ожидая наших распоряжений.
Витя большой выступил вперёд:
— При дожде ковбои делают из одеял палатки. Сперва забивают два больших кола, потом по диагонали...
Наконец раздался звонок. Несколько человек бросились открывать.
Явился он — долгожданный Номер Первый. Его лицо было серьёзно, губы сжаты, щёки надуты.
— Принёс, — глухо и загадочно сказал он, отирая пот с лица и лысины.
— Где же вы пропадали? — спросил я Номера Первого.
— Утром не застал директора, — лихорадочно дыша объяснял он, — а противная напудренная секретарша из-за Майкла вообще не хотела со мной разговаривать. он, видите ли, её напугал. Только к вечеру мне наконец отдали это письмо, и я побежал к Номеру Шестому — художнику
Иллариону, — хотел с ним посоветоваться. Два часа битых прождал я у его порога, так и не дождался. а потом знаете, какие концы по Москве приходится с Майклом делать? Такая несправедливость — собак ни в автобусы, ни в метро не пускают!
—так расскажите, что же в письме? — не утерпела Люся.
— Пять дней они работали и с большим трудом расшифровали. Мало того, что всё расплылось, — почерк оказался исключительно неразборчивый. автор письма находился в крайнем волнении — так мне объяснили в институте.
Вот что он нам прочитал:
«Дорогая моя Иринушка, может, не свидимся больше, про-щай, буду о тебе помнить и любить тебя вечно. Будь покойна. Вещь спрятана у Прохора. Оставляю тебе кинжал — может, пригодится. Твой навсегда — Егор. Лета 1838 июля 18-го дня».
ИЗ ДНЕВНИКА ВИТИ ПЕРЦА
Мы сидели в кустах сзади Дома пионеров и совещались.
Витя Большой сказал: «Наверняка портрет в сундуках.
А доктор с Номером Первым целую неделю будут думать, как сундуки открыть, как портрет достать, да ещё попросят разбойника: „Пожалуйста, покажите“. Давайте, ребята, организуем операцию „Сатурн“. Сундуки откроем сами. А то он ещё портрет в другое место перепрячет».
Вдруг Володька из-за угла высунулся: «А я всё слышал! А я Магдалине Харитоновне скажу!»
Ух, я б его сейчас!.. А Витька Большой подошёл к нему и потихонечку: «Расскажешь — на кусочки тебя изрежем, в мясо-рубке вместе с луком три раза провернём. Понял? Будешь ябедничать?»
«Нет, не буду».
Володька убежал, а мы — айда к разбойникову дому. По-стучали в то окошечко, где доктор живёт. Доктор вместе с Номером Первым к нам в тёмный проулок вышли.
Витька Большой им сказал: «Мы в два часа ночи опять сюда придём, возьмём с собой два охотничьих ружья, пугач, верёвки, шпаги. Мы постучим, вы нам откроете, а мы вас всех свяжем: и доктора, и Номера Первого, и художника, и Соньку. Потом прямиком — к разбойнику и к его жене. Мы на них накинемся, они испугаются, мы им тоже — руки назад. А сундуки топором взломаем».
Я давно для себя решила, что жить можно в любом городе, — лишь бы были своё дело, хорошие люди и хорошие книги. Они везде найдутся. Нашлись и для меня.
Но от Ленинграда мне всё равно никуда не деться.
Когда идёт дождь, город становится щемяще, до боли любимым. Из углов комнат, где вот уже более полу-века таится какой-то неясный хлам — до него не доходили руки бабушки, потом мамины, теперь мои, — плывут нежные пыльные запахи. Каждая ленинградская
квартира хранит такой хлам и такие запахи. И...
Но от Ленинграда мне всё равно никуда не деться.
Когда идёт дождь, город становится щемяще, до боли любимым. Из углов комнат, где вот уже более полу-века таится какой-то неясный хлам — до него не доходили руки бабушки, потом мамины, теперь мои, — плывут нежные пыльные запахи. Каждая ленинградская
квартира хранит такой хлам и такие запахи. И у каждого жилья они свои...
Эти запахи, нервное шуршание дождя по краснобурым жестяным карнизам да ещё фотография
светловолосой девочки над расстроенным пианино с обломанными бронзовыми подсвечниками неизменно и настойчиво возвращают меня к моему детству.
К ленинградской блокаде, с которой оно совпало.
Я сейчас расскажу вам то, что знаю, помню, вижу до сих пор отчётливо, как в кино.
В квартире хлопают двери.
Кто-то стремительно проносится по коридору в сторону кухни. Я слышу испуганный, визгливый фальцет Ирочкиной матери — Агнии Степановны:
— Комаровские!!! Вы с ума сошли? Вы что, ничего не слышите? Немецкие самолёты! Бегите! Мы уже по-бежали!
Папа бросается к репродуктору. Ну конечно, он у нас выключен — держать радио день и ночь включённым мы приучились не сразу. Комнату наполняет оглушительный вой сирены.
Воздушная тревога! Воздушная тревога!
Папа кидается гасить лампу и открывает окно. Становится отчётливо слышен нарастающий зловещий гул. Кажется, что он нависает прямо над нами, над головой. В квадрате окна я вижу косые столбы беспокойного света, шарящие по небу, и высоко-высоко над
домами какие-то быстро исчезающие созвездия ярких вспышек.
— Папа, я боюсь!
Отец хватает меня в охапку и вместе с одеялом та-щит в коридор.
— Ольга! — кричит папа, барабаня ногой в запертые
двери ванной. Но из-за плеска воды мама ничего не
слышит. — Ольга!!! Бомбят! Всё бросай! Вниз! Немедленно! Ленка со мной! Ты слышишь?!!
Иногда, под непрерывающийся гул и грохот, мама рассказывала мне сказки.
Особенно мне нравилась одна — про воронёнка Вареньку. Жалостливая история про неразумного птенца, который, издали любуясь весёлой кухонной суетой, жарко кипящими котлами и полыхающим огнём, мечтал окунуться в эту бурную жизнь. И конечно, по своей великой наивности, Варенька угодил под острый блестящий нож повара и был сварен в супе.
Эта несчастная судьба меня трогала до глубины души.
Интерес, сочувствие, страх за Вареньку заставляли меня забывать обо всём остальном на свете. Мама так
хорошо рассказывала! Настрадавшись за воронёнка, я, в виде утешения, получала сладкую таблетку витамина «С» из заветного энзе.
— Ольга Сергеевна, голубчик, я сырой воды выпила...
Как вы полагаете, я от этого не умру? Не умру ведь, а?
...Через месяц она умерла.
Но не от сырой воды, а от голода. И неделю лежала в своей комнате, всё в той же лисьей кацавеечке и
шляпке. Не могли достать гроб...
Ещё есть в квартире научная семья. Доцент Раппапорт и доцентша Раппапорт. У них дочка — Валерия.
Про неё мне Зинаида Павловна сказала:
— У Лерки ножка будет — сорокового размера.
Мне представляется маленькая девочка с длинны-ми, вострыми, как лыжи, ступнями. Но я её так ни
разу и не видела. Раппапортов вообще никто не видел.
Как они проникали в дом, когда выходили — это для всех было загадкой.
В двух смежных комнатушках ютилась орава ребятишек. Отец и мать, отупевшие от недоедания, хорони-ли их одного за другим.
Я не слышала, чтобы кто-нибудь из них плакал.
Я гляжу сегодня на маму — и не могу наглядеться.
Так хороша она сейчас, в этом пронизанном светом и жизнью лесу! Вот наклонилась, нашла в траве сиреневый колокольчик, машет мне рукой... Улыбается! Лицо стало таким юным, трепетным, даже немножко
лукавым... Серебряная прядка волос упала на лоб. Как она идёт к маминым серым глазам! Светится на солнце ещё не загоревшая кожа хрупких, покатых — как у той дамы на брюлловском портрете — плеч... Легко,
гибко распрямилась. Продевает тонюсенькие стебельки колокольчиков в петличку своего дымчатого платья из сурового полотна — недавно она сшила его сама и украсила вышивкой. И незатейливые цветы сразу
же начинают «играть» на грубоватой ткани, оживляя и платье, и всю стройную мамину фигуру... Впервые
я задумываюсь о том, какое безошибочное чувство красоты у моей мамы и как прекрасна она сама!
— Мама, глоточек! — захныкал тощий мальчишка.
— Дядюшка Буль! — окликнула продавца воды бледная женщина. — Налей кружку воды моему сынишке.
— Тпрру! — крикнул дядюшка Буль, натягивая вожжи. — А что дашь за это?
— Моток кружев, дядюшка Буль, — заторопилась женщина, — тонких, как паутинка! Ты же знаешь, какая я мастерица.
Мальчишка одним духом опорожнил кружку, а мать держала раскрытую ладонь под его подбородком, чтобы не упало ни капли.
Лошадь проехала мимо колодца, доверху заваленного...
— Дядюшка Буль! — окликнула продавца воды бледная женщина. — Налей кружку воды моему сынишке.
— Тпрру! — крикнул дядюшка Буль, натягивая вожжи. — А что дашь за это?
— Моток кружев, дядюшка Буль, — заторопилась женщина, — тонких, как паутинка! Ты же знаешь, какая я мастерица.
Мальчишка одним духом опорожнил кружку, а мать держала раскрытую ладонь под его подбородком, чтобы не упало ни капли.
Лошадь проехала мимо колодца, доверху заваленного большими булыжниками. Около колодца, привалясь к нему спиной, сидели два стражника: Рыжий Верзила и Рыжий Громила. От скуки плевали: кто дальше.
«Какой же это колодец, если из него нельзя напиться? — подумала лошадь. — Одно название…»
— Как дела? — поинтересовался дядюшка Буль. — Никто не про?..
— Чего — не про!.. — лениво переспросил Рыжий Верзила, приоткрыв один глаз.
— Не пробовал ли кто-нибудь отвалить камни и набрать воды?
— Днем всё тихо, — зевнул во всю пасть Рыжий Громила. — А по ночам около каждого колодца ставят пушку. Попробуй подступись!
— Эй, кому воды! Ключевой, холодной! — снова завопил на всю улицу дядюшка Буль.
Но на его крик никто не вышел из домов. Двери захлопывались, закрывались окна.
— О!.. О!.. — услыхала Лоскутик позади себя.
Она оглянулась.
Облако сидело в пыли, прямо на дороге, маленькое, сморщенное, и обливалось слезами.
— Я так и знало, что всё кончится очень плохо, — тряслось оно в лунном свете. — Зачем, зачем ты мне это рассказала? Чтобы я выплакало из себя последнюю воду? Да?
Лоскутик осторожно, обеими руками подняла Облако.
Оно было легче перышка. Ещё дёргая носом и горько всхлипывая, Облако обмоталось вокруг её шеи. У Лоскутика по спине, между лопатками, потекли струйки воды.
Теперь Лоскутик шла медленно, часто спотыкаясь. Она плохо видела. Облако наползало ей на глаза.
Что-то стучало возле её левого уха.
«Его сердце…» — подумала Лоскутик.
Ни за что не проснусь, — подумал художник Вермильон и тут же понял, что больше он не заснёт. — Ну хорошо, пусть я не засну. Но уж глаза открыть меня никто не заставит».
Он знал, что он увидит. Битые стёкла на полу, сломанные рамы, разодранные в клочья портреты.
Прежде художник Вермильон жил припеваючи.
Придворные щёголи и богачи с утра до вечера толклись в его мастерской и охотно заказывали ему свои портреты.
Но шли годы, и художнику открывались глубокие тайны мастерства. Он научился смотреть на мир особым взглядом. Видеть красоту самых простых вещей: камня и грубого глиняного кувшина.
Сам того не желая, он стал рисовать людей такими, какие они были на самом деле, и совсем не такими, какими они хотели казаться.
Самое удивительное, что художник даже не думал об этом. Это получалось у него как-то само собой. Но трусы на его портретах были трусами, как бы они ни пыжились, стараясь изобразить себя смельчаками.
Льстецы — льстецами.
А обманщик, даже если ему удалось убедить всех, что честнее его не сыщешь человека во всём королевстве, всё равно на портрете выглядел обманщиком.
Надо ли говорить, в какую ярость приходили все эти люди, увидав свои портреты?
И всё-таки художник Вермильон ещё как-то сводил концы с концами.
Но вот наступил этот несчастный день, и всё рухнуло.
Теперь художник был окончательно разорён, а мастерская его разгромлена.
Как же это случилось, спросите вы меня?
Весь этот день неудачи преследовали художника.
С утра к нему заявился главный королевский пирожник и заказал свой портрет.
На вид пирожник был очень добрый и симпатичный.
У него были толстые, мягкие щёки и сладкая улыбка.
Но так как на самом деле он был человеком жадным и жестоким, то и на портрете он получился именно таким.
Дрожь пробежала по спине Лоскутика. Но совсем не от холода. Только сейчас поняла она, как трудно будет ей тут отыскать Облако.
— Набирайте… ик!.. льда, да поскорее! — воскликнул начальник королевской стражи. — Там наверху у меня остался… ик!.. индюк и полдюжины… ик!.. уток. А эти пушкари такие нахалы…
— Иди… — шепнула Лоскутику Барбацуца.
Лоскутик принялась переворачивать одну за другой тяжёлые, скользкие ледяные глыбы.
— Скорее! — злился начальник королевской стражи. — О!.. Они уже… ик!.. хрустят моими косточками, то есть косточками моих уточек!
Руки у Лоскутика окоченели от холода. Она в кровь изрезала их об острые края ледяных глыб.
«Мне не найти тут Облако и за целый год…» — в отчаянии подумала Лоскутик.
Наверно, Барбацуца подумала то же самое.
— Идём отсюда. Ничего не выйдет… — шепнула она.
Лоскутик упрямо затрясла головой.
— Не уйду без Облака… Лучше замёрзну…
Седые старики выходили из дверей. Они вспоминали детство, и дождь смывал слёзы с их щёк.
Ребятишки запрыгали по лужам, поднимая фонтаны брызг. Можно было подумать, что дождь идёт сразу сверху и снизу, с земли.
Мокрые голуби, кружа над домами, взмахами крыльев разогнали дым.
И тут все увидели, что на площади нет ни главного советника Слыша, ни начальника королевской стражи, ни главного тюремщика, ни солдат.
Можно было подумать, что потоки дождя смыли этих злых людей, как дождь смывает с мостовой мусор и грязь.
И правда, больше никто никогда их не видел. Видно, великий ливень так их напугал, что они убежали в невесть какие дальние страны и уже не посмели вернуться.
Дождь неплохо отмыл маленького трубочиста. Оказалось, что волосы и брови у него совсем белые, даже мокрые они были светлыми.
— Ах ты, дрянь такая! — набросилась Барбацуца на Лоскутика. — Спалила-таки своё платье! Добилась своего! Придётся покупать тебе новое.
Но Лоскутик только крепко прижалась к Барбацуце и поцеловала её в закопчённую щёку.
— Вот тебе! Вот тебе! — послышался гулкий, катящийся по земле голос.
Сквозь падающий дождь все разглядели старую бабку Грозовую Тучу, которая таскала за ухо бедное Облако.
Она дёргала его из стороны в сторону:
— Будешь ещё не слушаться старую бабку? Будешь летать куда не следует! А как надо, голубей за мной посылаешь?! «Помогай, старая бабушка, выручай!» А?!
Вот если бы какой-нибудь фокус увидеть своими глазами
вблизи, не по телевизору, где, возможно, телевизионщики
мухлюют, отводя в нужное время свой аппарат!..
— А какие будут фокусы, не знаете? — допытывался он.
— Да-а... — пренебрежительно махнул рукой Андрюшка. — Шарики там... платки... Кролика будет доставать...
— Кролика? — насторожился Андрейка. — Живого?
— А как же! Нашего кролика — Николу. Он тут постоянно со всеми в лагере отдыхает...
Это было подходяще: ведь по...
вблизи, не по телевизору, где, возможно, телевизионщики
мухлюют, отводя в нужное время свой аппарат!..
— А какие будут фокусы, не знаете? — допытывался он.
— Да-а... — пренебрежительно махнул рукой Андрюшка. — Шарики там... платки... Кролика будет доставать...
— Кролика? — насторожился Андрейка. — Живого?
— А как же! Нашего кролика — Николу. Он тут постоянно со всеми в лагере отдыхает...
Это было подходяще: ведь по кролику можно и про пету-ха догадаться, не говоря уж об утке!
— И неправда! И неправда! — запел карапуз и спросил: — Влетело тебе от Кенгуры? И ещё влетит!
— Подумаешь... — с улыбкой пожал плечами Андрей-ка.— Это ерунда всё! У меня ведь какой характер? Вот люблю почему-то маленьким ребятишкам чего-нибудь давать!..
Вот тебе чего нужно?
Карапуз задумался, потом сказал:
— Мне много всего нужно!
— Ну а что?
Карапуз опять подумал и объявил:
— Козёлика!
— Зачем он тебе? — удивился Андрейка, думавший, что
карапуз по глупости попросит что-нибудь пустяковое. — Ещё
забодает!
— Не такого! — закричал карапуз. — Он не живой, а чтоб
есть! Пошли покажу!
И военный карапуз деловито зашагал вперёд, оглядываясь, идёт ли за ним Андрейка. Остановившись у магазина, он
показал пальцем в широкое окно:
— Во-он он!
Ну и козёлик! Целый козлище, испечённый в виде пряника, почти с мальчонку величиной, и цена немалая — полтора рубля!
Длинную щепку-саблю Андрейка прихватил с собой и всю дорогу на полном скаку атаковал всяких врагов, замаскиро-вавшихся под репейник и бурьян. Все они сложили головы под беспощадной Андрейкиной саблей, которой он владел по всем правилам: галопом шёл на сближение, держа поводья левой рукой и опустив до поры правую — с саблей, а подскакав вплотную, поднимал её, сам приподнимаясь на стременах и следя, чтоб не было перекоса в клинке... Взмах! — и очередной зарубленный враг валился Андрейке под копыта!..
Дома он нашёл себе саблю получше: нож хлебный! Точь-в-точь сабля и ручка похожа, но сильно коротковат... И, не-смотря на это, Андрейка произвёл ещё много атак на всякие
бесполезные кусты в огороде, хотя в суматохе боя попали
под горячую руку и некоторые полезные...
Андрейкин дом стоит на самом краю деревни: дальше тянутся луга, а за лугами видны макушки вётел над
речкой.
В разлив вода подступает прямо к огородам, зато летом, пока от речки идёшь, так солнцем напечёт, хоть возвращайся снова; иногда в сильные жары Андрейка так целый день и путешествовал взад-вперёд: искупаешься, придёшь домой — снова купаться охота...Правда, поблизости был ещё ручей по имени Рубец. Но про него и говорить не стоило: летом совсем пересыхал,
и даже маленькие там не купались, потому что окунуться негде.
— И кто это наше Шапкино только строил? — как-то пожаловался Андрейка отцу.
— А чем тебе не угодили? — спросил отец.
— Да место плохое!.. Надо бы у речки, на берегу...
— Умё-ён! — покачал головой отец. — Ну до чего сообразительный! В полую воду зальёт — тогда как?
Андрейка минуту подумал:
— А пускай! Даже лучше: дом можно от фундамента от-крепить — он бы и плавал! А что? Тогда в разных местах
можно пожить! Увидел хорошее место — причалил, надоело там — отчалил...
— Ишь ты... — усмехнулся отец. — «Причалил», «отчалил»... А хозяйство?
С хозяйством дело обстояло сложнее, но и тут Андрейка нашёл выход:
— Кур — на чердак! Поросёнка... тоже на чердак... А кошка в доме пускай живёт, как жила!
— Та-ак... Ловко! А на работу мы с матерью как будем путешествовать?..
Андрейка промолчал, а отец уже серьёзно объяснил:
— Шапкино поставлено на месте! И речка своя была — Рубец этот самый! Он уж потом пересох, а пацанёнком я
тут плавать учился... Рыбёшка кое-какая водилась... Видал небось, в одном месте камни навалены? Там запруда стояла. Бывало, сойдёт вода, мужики соберутся, подремонтируют...
— Некогда мне ваших мальчишек искать... Тут не до них было, когда я на дереве от лосей просидел... Рассвирепели — в лес нельзя показаться!
— Это как так?
— Да вот... Я от одного залез на дерево, а он давай долбать рогами, насилу на суку удержался. Хорошо, что молоко было в сумке и булочка, поел... Даже вот этот рог сломал — до чего злой! Потом убежал, новый рог отращивать, а я слез, иду вот...
Дядя Коля, понимающий в лосях, осмотрел рог, пощупал гладенький конец и подмигнул Андрейке. Но разоблачать не стал, только спросил:
— А чего же хвастал: мол, они меня знають, не тронуть?
— Так то — чужой! — вывернулся Андрейка. — Своих я всех знаю, а этот — забеглый...
Вынутые из бутылки клочки бумаги были наполовину уничтожены морской водой. Из почти стертых строк можно было разобрать лишь немногие слова. Лорд Гленарван стал исследовать эти клочки. Он поворачивал их, смотрел на свет, разглядывал каждую буковку, которую пощадило море. Затем он взглянул на своих друзей, не сводивших с него жадных глаз.
— Здесь, — сказал он, — три различных документа, по-видимому копии одного и того же, написанные на трех языках: английском, французском и немецком. Я убедился...
— Здесь, — сказал он, — три различных документа, по-видимому копии одного и того же, написанные на трех языках: английском, французском и немецком. Я убедился в этом, сличив уцелевшие слова.
— Но, по крайней мере, в этих-то словах все же можно уловить какой-нибудь смысл? — спросила леди Элен.
— Трудно сказать что-нибудь определенное на этот счет, дорогая: уцелевших слов очень немного.
— А может быть, они дополняют друг друга? — заметил майор.
— В самом деле, — отозвался Джон Манглс. — Не уничтожила же морская вода в трех документах слова на одних и тех же местах! Соединив уцелевшие обрывки фраз, мы в конце концов доберемся до их смысла.
— И ты, мой мальчик, испытал бы ни с чем не сравнимое счастье! — с воодушевлением сказал Паганель. — В самом деле, есть ли большее удовлетворение, большая радость, чем те, которые испытывает мореплаватель, нанося на судовую карту свои открытия! Его взору медленно открываются новые земли, они как бы всплывают из морских волн, остров за островом, мыс за мысом. Сначала контуры этих земель на карте прерывисты: тут — отдельный мыс, там — одинокая бухта, дальше — затерянный в пространстве пролив. Но со временем открытия дополняют друг друга, отрезки соединяются, точки сливаются, и вот наконец новый материк с его озерами, реками, речками, горами, долинами, равнинами, деревнями, городами, столицами появляется на глобусе во всем своем великолепии. Ах, друзья мои, человек, открывающий новые земли, — тот же изобретатель! Он переживает те же волнения, те же неожиданности. Но теперь эта золотая жила оскудела: всё видели, всё обследовали, всё, что можно было открыть, открыли, и нам, современным географам, больше нечего делать.
В этот момент раздался выстрел. Это майор выпалил наугад. Ему показалось, что какое-то животное упало в нескольких шагах от него, а вся стая в неудержимом порыве уже неслась с еще большим шумом по склонам, освещенным отблеском вулкана.
— А! Вот они! — раздался голос Паганеля.
— Кто это «они»? — спросил Гленарван.
— Да мои очки. Чуть было не потерял их в этой сумятице.
— А вы не ранены?
— Нет! Помят немножко. Не знаю только кем.
— Вот кем, — отозвался майор, таща за собой застреленное им животное.
Все поспешили вернуться в хижину и при свете очага стали рассматривать добычу Мак-Наббса.
Это было красивое животное, похожее на небольшого верблюда, только без горба. У него была изящная головка, стройное тело, длинные тонкие ноги, шелковистая светло-кофейного цвета шерсть с белыми пятнами на брюхе. Как только Паганель увидел его, он воскликнул:
— Это гуанако!
— Что это значит? — спросил Гленарван.
— Животное, годное в пищу, — ответил Паганель.
Все были поражены этими неожиданными словами. Что хотел сказать географ? Уж не сошел ли он с ума? Однако он говорил так убедительно! И все взоры обратились к Гленарвану. Утверждение Паганеля было, в сущности, прямым ответом на только что заданный Гленарваном вопрос. Но Гленарван только отрицательно покачал головой. Он, видимо, отнесся скептически к словам ученого. А тот, справившись со своим волнением, снова заговорил.
— Да, да, — сказал он с убеждением, — мы искали там, где не надо было искать, и прочли в документе то, чего там нет.
— Объясните же вашу мысль, Паганель, — попросил Мак-Наббс, — только спокойнее.
— Все очень просто, майор. Как и вы все, я заблуждался. Как и вы все, я неверно толковал документ. И только минуту назад, сидя на вершине этого дерева и отвечая на ваши вопросы, в тот миг, когда я произносил слово «Австралия», меня вдруг озарило, словно молнией, и все мне стало ясно.
— Что? — воскликнул Гленарван. — Вы считаете, что Гарри Грант…
— Да, я считаю, — перебил его Паганель, — что слово austral в документе не полное слово, как мы до сих пор предполагали, а корень слова Australie, Австралия.
Во время своего трехдневного пребывания у маори Паганель был татуирован — татуирован от ног до самых плеч. На груди у него была изображена геральдическая птица, раскинувшая крылья и впившаяся клювом в его сердце.
Это было единственное за все долгое путешествие несчастье, после которого Паганель не мог утешиться и которого он не мог простить новозеландцам. Оно же было причиной того, что, несмотря на многочисленные приглашения, он так и не вернулся в родную Францию, хотя очень жалел об этом. Ученый боялся, как бы Географическое общество в лице своего свежетатуированного ученого секретаря не подверглось насмешкам карикатуристов и газетных острословов.
Возвращение капитана Гранта в Шотландию стало национальным праздником, а сам он — самым популярным человеком во всей древней Каледонии. Его сын Роберт сделался таким же моряком, как отец, как капитан Джон Манглс, и, поддерживаемый лордом Гленарваном, не оставляет мысли основать шотландскую колонию на островах Тихого океана.
Я тем временем натянул сапоги и выжидающе посмотрел на мальчишку.
- Ну, что же молчишь? Откуда ты?
- Я Бондарев, - произнес он тихо с такой интонацией, будто эта фамилия могла мне что-нибудь сказать или же вообще все объясняла. - Сейчас же сообщите в штаб пятьдесят первому, что я нахожусь здесь.
- Ишь ты! - Я не мог сдержать улыбки. - Ну а дальше?
- Дальше вас не касается. Они сделают сами.
- Кто это "они"? В какой штаб сообщить и кто такой пятьдесят первый?
- В штаб армии.
- А...
- Ну, что же молчишь? Откуда ты?
- Я Бондарев, - произнес он тихо с такой интонацией, будто эта фамилия могла мне что-нибудь сказать или же вообще все объясняла. - Сейчас же сообщите в штаб пятьдесят первому, что я нахожусь здесь.
- Ишь ты! - Я не мог сдержать улыбки. - Ну а дальше?
- Дальше вас не касается. Они сделают сами.
- Кто это "они"? В какой штаб сообщить и кто такой пятьдесят первый?
- В штаб армии.
- А кто это пятьдесят первый?
Он молчал.
- Штаб какой армии тебе нужен?
- Полевая почта вэ-че сорок девять пятьсот пятьдесят...
Он без ошибки назвал номер полевой почты штаба нашей армии. Перестав улыбаться, я смотрел на него удивленно и старался все осмыслить.
Грязная рубашонка до бедер и узкие короткие порты на нем был старенькие, холщовые, как я определил, деревенского пошива и чуть ли не домотканые; говорил же он правильно, заметно акая, как говорят в основном москвичи и белорусы; судя по говору, он был уроженцем города.
Он стоял передо мной, поглядывая исподлобья настороженно и отчужденно, тихо шмыгая носом, и весь дрожал.
Когда мы с ним выходим из блиндажа, я спрашиваю о маленьком Бондареве.
- Ванюшка-то?.. - Катасонов смотрит на меня, и лицо его озаряется нежной, необыкновенно теплой улыбкой. - Чудный малец! Только характерный, беда с ним! Вчера прямо баталия была.
- Что такое?
- Да разве ж война - занятие для него?.. Его в школу посылают, в суворовскую. Приказ командующего. А он уперся и ни в какую. Одно твердит: после войны. А теперь воевать, мол, буду, разведчиком.
- Ну, если приказ командующего, не очень-то повоюет.
- Э-э, разве его удержишь! Ему ненависть душу жжет!.. Не пошлют - сам уйдет. Уже уходил раз. - Вздохнув, Катасонов смотрит на часы и спохватывается: - Ну, заболтался совсем. На НП артиллеристов я так пройду? - указывая рукой, спрашивает он.
Спустя мгновения, ловко отгибая ветви и бесшумно ступая, он уже скользит подлеском.
- Ему столько довелось пережить, что нам и не снилось, - шепчет Холин. Он и в партизанах был, и в Тростянце - в лагере смерти... У него на уме одно: мстить до последнего! Как рассказывает про лагерь или вспомнит отца, сестренку, - трясется весь. Я никогда не думал, что ребенок может так ненавидеть...
Холин на мгновение умолкает, затем продолжает еле слышным шепотом:
- Мы тут два дня бились, - уговаривали его поехать в суворовское училище. Командующий сам убеждал его: и по-хорошему и грозился. А в конце концов разрешил сходить с условием: последний раз! Видишь ли, не посылать его - это тоже боком может выйти. Когда он впервые пришел к нам, мы решили: не посылать! Так он сам ушел. А при возвращении наши же - из охранения в полку у Шилина обстреляли его. Ранили в плечо, и винить некого: ночь была темная, а никто ничего не знал!.. Видишь ли, то, что он делает, и взрослым редко удается. Он один дает больше, чем ваша разведрота. Они лазят в боевых порядках немцев не далее войскового тыла. На театре военных действий тыл подразделений, частей и соединений носит название войскового тыла (или же тактического), а тыл армий и фронтов - оперативного тыла. А проникнуть и легализироваться в оперативном тылу противника и находиться там, допустим, пять - десять дней разведгруппа не может. И отдельному разведчику это редко удается. Дело в том, что взрослый в любом обличье вызывает подозрение. А подросток, бездомный побирушка - быть может, лучшая маска для разведки в оперативном тылу... Если б ты знал его поближе - о таком мальчишке можно только мечтать!.. Уже решено, если после войны не отыщется мать, Катасоныч или подполковник усыновят его...
Он обратил ко мне крупное рябое лицо, суровое и задумчивое.
- Ненависть в нем не перекипела. И нет ему покоя... Может, еще вернется, а скорей всего к партизанам уйдет... А ты о нем забудь и на будущее учти: о закордонниках спрашивать не следует. Чем меньше о них говорят и чем меньше людей о них знает, тем дольше они живут... Встретился ты с ним случайно, и знать тебе о нем - ты не обижайся - не положено! Так что впредь запомни: ничего не было, ты не знаешь никакого Бондарева, ничего не видел и не слышал. И никого ты не переправлял! А потому и спрашивать нечего. Вник?..
...И я больше не спрашивал. Да и спрашивать было некого. Холин вскоре погиб во время поиска: в предрассветной полутьме его разведгруппа напоролась на засаду немцев - пулеметной очередью Холину перебило ноги; приказав всем отходить, он залег и отстреливался до последнего, а когда его схватили, подорвал противотанковую гранату... Подполковник же Грязнов был переведен в другую армию, и больше я его не встречал.
Но забыть об Иване - как посоветовал мне подполковник, - я, понятно, не мог. И не раз вспоминая маленького разведчика, я никак не думал, что когда-нибудь встречу его или же узнаю что-либо о его судьбе.
...установлено, что "Иван" в течение нескольких суток находился в районе расположения 23-го корпуса... занимался нищенством... ночевал в заброшенной риге и сараях. Руки и пальцы ног у него оказались обмороженными и частично пораженными гангреной...
При обыске "Ивана" были найдены... в карманах носовой платок и 110 (сто десять) оккупационных марок. Никаких вещественных доказательств, уличавших бы его в принадлежности к партизанам или в шпионаже, не обнаружено... Особые приметы: посреди спины, на линии позвоночника, большое родимое пятно, над правой лопаткой - шрам касательного пулевого ранения...
Допрашиваемый тщательно и со всей строгостью в течение четырех суток майором фон Биссинг, обер-лейтенантом Кляммт и фельдфебелем Штамер "Иван" никаких показаний, способствовавших бы установлению его личности, а также выяснению мотивов его пребывания в запретной зоне и в расположении 23-го армейского корпуса, не дал.
На допросах держался вызывающе: не скрывал своего враждебного отношения к немецкой армии и Германской империи.
В соответствии с директивой Верховного командования вооруженными силами от 11 ноября 1942 года расстрелян 25.12.43 г. в 6.55.
Тяпкин идет. Садится на крылечке, положив ладони на колени. Целую минуту сидит спокойно, потом подтягивает носки, совсем уползшие в ботиночки, поднимается с видом человека, обремененного делом, лезет по лестнице на соседнюю террасу. Там живут Варвара Георгиевна и Иосиф Антонович, научные работники. Варвара Георгиевна – человек добрый и к Тяпкину относится хорошо.
– Это кто пришел? – спрашивает она Тяпкина веселым, красивым, громким голосом.
– Это я, Люба, – отвечает Тяпкин.
– А я думала, это...
– Это кто пришел? – спрашивает она Тяпкина веселым, красивым, громким голосом.
– Это я, Люба, – отвечает Тяпкин.
– А я думала, это мальчик пришел, такой совсем стриженый.
– Ничего. Ещё вырастут. Густые вырастут, а то у меня жидкие были волосы, – отмахивается Тяпкин и подбирает на подоконнике конфетные бумажки. – Их кто ел?
– Девочки приходили в гости.
– Зачем давала? – спрашивает Тяпкин.
Такой прямой вопрос ставит Варвару Георгиевну в тупик. Она достает кулек с конфетами и протягивает Тяпкину.
– Возьми в эту ручку и в ту. У нас много конфет, видишь, какие мы буржуи!
Тяпкин берет конфеты в одну горсть и в другую, идет к двери. Однако Тяпкин очень общителен и одиночества не терпит.
– Э-эй! Э-эй! Здравствуй! Это я, Володя!..
Тяпкин мрачно и надуто сидел, его позвали опять:
– Ты спишь, да? Я, Володя, зову тебя!
– Я с тобой не разговариваю, – мрачно произнес Тяпкин.
Лёша огорченно сел на ступеньке, вытянув тонкие ножки, и оперся ладонями позади себя.
– Почему не разговариваешь? – робко спросил он.
– Не хочу. Я с такими вообще не разговариваю.
Лёша вздохнул, а потом объяснил:
– Я очень не люблю, когда причесывают. Зачем это?
– Я тоже не люблю, – согласился Тяпкин.
– У тебя нечего.
– Было. Отрезали.
– Больно резали?
– Немножко больно. Давай я тебе отрежу?
– Нет. Не надо. Мне нельзя.
Лёша помолчал, потом попросил:
– Принеси мне покушать чего-нибудь. Я очень кушать хочу.
Тяпкин пожал плечами и возразил сердито:
– Чего же ты дома не ел?
– Я дома не был. Я здесь спал. – Лёша показал растопыренной ладонью на остатки леса внизу участка. – Я домой никогда не пойду. Я с ними поругался.
– А кто у тебя дома? Только этот дед Хи-хи?
– Нет, ещё есть. – Лёша посчитал про себя. – Семь.
– Семь людей! – Тяпкин ахнул. – Тебе хорошо, можно всё время разговаривать с каким-нибудь человеком. Они работают?
– Да нет. Чего им работать, старые… Они меня выращивают.
Там нет молочка! – прошептал сокрушенно Тяпкин. – Давай дадим ежикам молока!
– Надо бы… – согласилась я, – Только пока мы за ним сходим, ежики уйдут.
Я шагнула с тропы – оба ежика замерли и полусвернулись.
Тогда я подняла маленького; он свернулся совсем тугим комочком, но меня иголки даже больших ежей не кололи, не то что такого крохи. Какой тут был секрет – не знаю, всё дело, наверное, в том, как относиться к тому, что ты держишь в руках – моток колючей проволоки или такую вот чудашную зверюгу.
– Ты его взяла? – восхищенно сказал Тяпкин. – А тебе не больно? Он колючий? Дай, я его потрогаю.
– Подожди. – Я знала ещё один фокус и решила порадовать им своего ребенка. – Смотри.
Я положила ежонка на ладонь и стала поглаживать его по встопорщенным колючкам. Через мгновение иголки обмякли, ежонок шевельнулся, я почувствовала ладонью его мягкий горячий живот. Высунулся черный нос и черная, с длинными крепкими когтями лапка.
– Ой, ма-а-мочка… – Не часто мое чадо называло меня мамочкой.
– Все тети бывают мамы, – сказал Тяпкин и, взяв меня за руку, повел домой. Ему очень хотелось посмотреть, что я привезла, и потом, он немножко соскучился. – Галина Ивановна – мама. У Таньки тетя Шура мама, у Андрюшки тетя Валя мама. Я вырасту, тоже буду мама, у меня родится двадцать ребёночков.
Когда я была маленькой, то, насколько помню, называла тоже эту цифру, но пока завела только одного. Поэтому я не стала убеждать Тяпкина, что двадцать ребёночков много и хлопотно.
Так мы дошли до нашей дачи, разобрали сумки, опять попили чаю со всякими очень вкусными вещами. После чая дедушка уехал в город, потому что, во-первых, устал от такого количества народу, а во-вторых, очень хотел посмотреть какое-нибудь новое кино. Ну, а мы стали продолжать нашу жизнь вчетвером.
Я помнила, как обрадовался Лёша, когда я сшила ему шапочку, и поэтому вчера, уходя из издательства, забежала по дороге в «Детский мир», купила пупса размером с Лёшу, сняла с него туфли, носки, штанишки, рубаху и сейчас отдала всё это Лёше.
Сказала, что купила в универмаге, где все люди покупают себе одежду. Лёша чуть не умер от радости, долго прыгал выше стола и кричал «ура». Тяпкин тоже прыгал так, что дрожал дом, и тоже кричал «ура». Потом Лёша мгновенно надел на себя всё и сделался очень смешным – не то кукла, не то человечек. Я спросила, не жарко ли ему во всем этом.
– Мне никогда не бывает жарко! – сердито ответил Лёша и ушел на крыльцо. Наверное, он подумал, что я пожалела и собираюсь одежду у него отнять. Очень ему хотелось походить на человека.
Что было делать? Пришлось согласиться с этим.
В заключение я должна сказать, что с тех пор, когда всё происходило, ещё не прошло семнадцати лет, хотя Тяпкин стал совсем взрослый, и его теперь зовут только Любой. Я очень надеюсь, что старички забыли про свой волшебный дар или он где-то потерялся по дороге. Но тем не менее у моей дочки складывается совсем другой характер, чем у меня. «Я хочу, чтобы у меня был дом, – говорит мне дочь, – а не вокзал, с которого всё время уезжают в командировки…»
Наш Лёша всё ещё живёт у Веры Васильевны, он тоже стал взрослым и очень умным, прочел все книжки, какие есть на свете, и теперь пишет книжки сам. Эту книжку, между прочим, наполовину написал Лёша. Только я об этом никому не рассказываю…
Двор у нас был большой. В нашем дворе гуляло много всяких детей — и мальчишек и девчонок. Но больше всех я любила Люську. Она была моей подругой. Мы с ней жили в соседних квартирах, а в школе сидели за одной партой.
У моей подруги Люськи были прямые жёлтые волосы. А глаза у неё были!.. Вы, наверное, не поверите, какие у неё были глаза. Один глаз зелёный, как трава. А другой — совсем жёлтый, с коричневыми пятнышками!
А у меня глаза были какие-то серые. Ну, просто серые, и всё. Совсем...
У моей подруги Люськи были прямые жёлтые волосы. А глаза у неё были!.. Вы, наверное, не поверите, какие у неё были глаза. Один глаз зелёный, как трава. А другой — совсем жёлтый, с коричневыми пятнышками!
А у меня глаза были какие-то серые. Ну, просто серые, и всё. Совсем неинтересные глаза! И волосы у меня были дурацкие — кудрявые и короткие. И огромные веснушки на носу. И вообще всё у Люськи было лучше, чем у меня. Вот только ростом я была выше.
Я ужасно этим гордилась. Мне очень нравилось, когда нас во дворе звали «Люська большая» и «Люська маленькая».
И вдруг Люська выросла. И стало непонятно, кто из нас большая, а кто маленькая.
А потом она выросла ещё на полголовы.
Ну, это было уже слишком! Я на неё обиделась, и мы перестали гулять вместе во дворе. В школе я не смотрела в её сторону, а она не смотрела в мою, и все очень удивлялись и говорили: «Между Люськами чёрная кошка пробежала», и приставали к нам, почему мы поссорились.
После школы я теперь не выходила во двор. Мне там нечего было делать.
Если вы думаете, что я учусь хорошо, вы ошибаетесь. Я учусь неважно. Почему-то все считают, что я способная, но ленивая. Я не знаю, способная я или не способная. Но только я точно знаю, что я не ленивая. Я по три часа сижу над задачами.
Вот, например, сейчас я сижу и изо всех сил хочу решить задачу. А она не решается. Я говорю маме:
— Мам, а у меня задачка не получается.
— Не ленись, — говорит мама. — Подумай хорошенько, и всё получится. Только хорошенько подумай!
Она уходит по делам. А я беру голову обеими руками и говорю ей:
— Думай, голова. Думай хорошенько… «Из пункта А в пункт Б вышли два пешехода…» Голова, ты почему не думаешь? Ну, голова, ну, думай, пожалуйста! Ну что тебе стоит!
За окном плывёт облачко. Оно лёгонькое, как пух. Вот оно остановилось. Нет, плывёт дальше.
Голова, о чём ты думаешь?! Как тебе не стыдно!!! «Из пункта А в пункт Б вышли два пешехода…» Люська, наверное, тоже вышла. Она уже гуляет. Если бы она подошла ко мне первая, я бы её, конечно, простила. Но разве она подойдёт, такая вредина?!
Вода, вода, —
Кругом вода… —
пела я.
И вдруг я услышала:
— Эй, Люська, где ты?
Под деревом стоял Павлик Иванов.
Мы с Колей замерли. От этого Иванова только и жди неприятностей! Ведь он всем разболтает, что мы на дерево залезли. И достанется же нам тогда от родителей! И во дворе станут дразнить «жених и невеста»…
Иванов походил вокруг песочницы, поглядел по сторонам.
— Люська! — заорал он. — Выходи! Я тебя нашёл! Ты в подвале сидишь!
В это время из подъезда вышла моя Люська.
— С чего это ты решил, что я в подвале сижу? — удивилась Люська.
— Да не ты! — сказал Павлик Иванов. — Тут Синицына где-то спряталась и оттуда поёт. Давай её искать?
— Вот ещё! — сказала Люська. — Сама отыщется… И потом, разве она умеет петь? Пищит, как цыплёнок. Слушать противно!
— Всё-таки странно, — сказал Павлик. — Где же она? Я слышал её голос где-то рядом.
— Привет. Как себя чувствуешь? Как температура?
— Спасибо, Коль. Плохо я себя чувствую. Температура очень высокая — тридцать шесть и семь!
— Наверное, тридцать семь и шесть, — сказал Коля.
— Наверно. Может, даже больше. Знаешь, ничего есть не хочется, кроме апельсинов и зефира в шоколаде. Даже уроки делать не хочется. Я вчерашнее домашнее задание так и не сделала, представляешь?
— Представляю, — сказал Коля. — Это очень плохо. Запустишь всё. Ты и так последнее время на одних троечках ползёшь.
— Ну и что? — сказала я. — Хочу и ползу! Это, между прочим, не твоё дело!
— А чьё же? Кто, интересно, у нас звеньевой? Кстати, мы сегодня проводили сбор звена и решили ко всем отстающим прикрепить шефов. Коростылёва будет с Ивановым заниматься, Мухина с Длиннохвостовой, а к тебе прикрепили Косицыну, чтобы она тебя подтягивала. Ясно?
— Ещё чего не хватало! — закричала я. — Пусть только попробует меня подтягивать, я её с лестницы спущу!
Коля вытаращил глаза:
— Ты что, с ума сошла? Вы же подруги!
— Больше она мне не подруга!
— Не пойму я. То вас водой не разольёшь, а то друг на друга глядеть не хотите. Ненормальные какие-то!
Я проснулась рано. Сразу влезла с головой под подушку и приложила гармошку к губам.
— Не бойся, гармошечка, мама ничего не услышит!
Но гармошка только тоненько засипела.
Что же делать? Может, смазать её чем-нибудь?
Я принесла из ванной мамин крем, густо смазала гармошку, но и это не помогло.
Тогда мне пришло в голову подушить её духами…
Я сняла с полки в ванной голубую коробочку, принесла её в комнату и попыталась открыть флакон.
Духи не открывались.
Я изо всех сил вцепилась в стеклянную крышечку, и вдруг крышечка выскочила и половина флакона выплеснулась прямо на мою постель!
Господи, что я наделала! Подушка пахла оглушающе, духов во флаконе осталось на самом донышке! Надо скорей долить, чтобы мама не заметила!
Но как я пойду мимо маминой комнаты с пустым флаконом? Вдруг мама уже проснулась? Лучше долью-ка его здесь, водой из вазочки с мимозой. Мимоза давно засохла, вода ей больше не нужна.
Через минуту совершенно полный флакон стоял на своём месте в ванной, а я снова вернулась к гармошке. Я трясла её, уговаривала, шептала:
— Гармошечка, миленькая, починись, пожалуйста! Я буду играть на тебе с утра до ночи! А когда вырасту, стану знаменитой артисткой, буду с тобой по радио выступать! А на маму ты не обращай внимания! Мы с ней вообще разные люди. Ей всё не нравится, что мне нравится. Кошек она не любит. Червяков не выносит. Боится их до смерти, как будто они кусаются! Один раз я червяка домой принесла. Хотела, чтобы он у меня в коробке жил, крошки ел, капусту, апельсины… Знаешь, какой симпатичный был червяк! А она его взяла и выкинула!
Слегкa нaдувшись, Оля зaмолчaлa, потом приоткрылa один глaз, покосилaсь и, ни к кому не обрaщaясь, кротким голоском пролепетaлa:
- А сaмa смотрит в потолок.
Мaмa действительно, зaкинув руки зa голову, смотрелa в потолок зaдумчиво, слегкa прикусив, по своей привычке, губу.
- Конечно… - неуверенно проговорилa мaмa. - Конечно! - скaзaлa онa уже потвёрже и вдруг, тихонько улыбнувшись, с нежной и рaдостной уверенностью воскликнулa: - Конечно, ему очень грустно! Но пройдёт же и кончится этa вьюгa,...
- А сaмa смотрит в потолок.
Мaмa действительно, зaкинув руки зa голову, смотрелa в потолок зaдумчиво, слегкa прикусив, по своей привычке, губу.
- Конечно… - неуверенно проговорилa мaмa. - Конечно! - скaзaлa онa уже потвёрже и вдруг, тихонько улыбнувшись, с нежной и рaдостной уверенностью воскликнулa: - Конечно, ему очень грустно! Но пройдёт же и кончится этa вьюгa, он приедет к нaм, мы будем опять все вместе и всё будет тaк хорошо!
- Весной? Когдa скворцы? Вот зaживём! Мaмочкa, рaз нaм стaло сейчaс всё рaвно уж тaк весело, дaвaй съедим ещё по одному пирожному. Они, знaешь, довольно вкусные! Чтоб уж совсем-совсем повеселеть!
Грустил или негодовaл в этот вечер в дaлёком городе Родион Родионович - муж Елены Пaвловны, Олин отец (a он, скорее всего, и грустил и негодовaл вместе), он очень был бы удивлён, увидев происходящее в комнaте.
Выбрaвшись из постелей, в длинных ночных рубaшкaх, мaмa и Оля, смеясь нaд собой, торопливо поёживaясь от прохлaды, ели пирожные.
Ещё дожёвывaя слaдкие крошки, Оля взялa нa руки Тюфякинa. Глубоко спрятaнные в зaвиткaх шерсти зелёные глaзки весело блеснули в свете лaмпочки.
- Стaричок мой, деточкa! - пропелa Оля. - Видишь? Всё ещё улaдится.
Кaк две нaшaлившие девчонки, мaмa и дочкa рaзбежaлись по постелям.
Проснувшись на другое утро, Оля заметила, что у мамы немножко заплаканные глаза.
— Да, — созналась мама. — Плакала. Я, а не она… Ты вчера всё про девочку расспрашивала. Знаешь, её зовут Ира. Правда, славная? И как она радостно смотрит куда-то, в своё будущее. Ты всё хорошо подметила, жалко только, что она так далеко от нас живёт. Почти шестьдесят лет ходьбы, если повернуть назад и пуститься в прошлое… Ира. Да, Ираида Ивановна. Это её детская фотография. Она мне рассказала вчера. К стыду, вдруг я расплакалась, а она, на меня глядя, немножко всплакнула, просто из благодарности, что меня это может трогать… Она ведь и сейчас очень хорошая, только жизнь её сделала очень уж непохожей на эту карточку в альбоме.
Оля долго глядела в угол, хмурясь, позабыв натягивать чулок, который держала в руках. Потом вздрогнула и быстро стала одеваться.
— Невозможно, не могу себе представить… А ты можешь?
— Кажется, могу, — сказала мама. — Это всё не так просто. Ничего не даётся без борьбы.
— А с чем же бороться? Со старостью?
— Глупости; конечно, нет. Просто за себя, за свою жизнь… За жизнь, достойную человека…
Сегодня дaже мaленькие дети знaют со всеми подробностями от нaчaлa до концa стaрую историю о бедной девушке Золушке, о том, что онa потерялa бaшмaчок, убегaя с придворного бaлa, когдa до двенaдцaти остaвaлaсь ровно однa минутa, и в конце концов стaлa принцессой!
Но для людей, которые жили в то время, это былa сaмaя свежaя последняя новость, и тогдaшние гaзеты писaли обо всём этом крупными буквaми:
Зaгaдочное происшествие нa бaлу!
Рекордный обморок мaчехи: 22 чaсa 2 мин. 4,2 сек.
Сообщение нaшего соб. корреспонд. с придворного пирa, нa котором он сaм был, мёд-пиво пил!
Потом вся история Золушки былa подробно описaнa от нaчaлa до концa в гaзете и пошлa рaсходиться по белу свету. Прaвдa, в те временa гaзеты ходили горaздо медленнее, чем теперь, зaто они были горaздо прочнее - ведь их писaли и рисовaли нa телячьей коже!
Тaк и этa гaзетa, долго ли, коротко ли, шлa, но всё-тaки дошлa до одного дaльнего Королевствa, где в те временa прaвилa Молоденькaя, Умненькaя, Смелaя Принцессa.
Онa стaлa читaть гaзету рaно утром зa чaем и тaк зaчитaлaсь, что чуть было нa рaботу не опоздaлa, до того её увлеклa и зaинтересовaлa история Золушки.
- Вот уж кому повезло нaйти себе мужa по сердцу! Прямо зaвидно! - воскликнулa онa, доедaя нa ходу бутерброд, сунулa корону под мышку и побежaлa нa зaседaние.
Среди общего гaмa и веселья кто-то нaчaл щекотaть соседa по пaрте, визг послышaлся уже не в роще, a в клaссе, дверь приоткрылaсь, в клaсс зaглянул преподaвaтель истории и спросил, что тут происходит.
Оля сделaлa громaдные нaивные глaзa и невинным голосом доложилa:
- Мы тут немножко зaдержaлись, всё обсуждaем нaсчёт мaртышек.
- Ну хорошо, однaко можно всё это делaть потише. Кроме того, у вaс переменa, нaдо выйти из клaссa.
Он ушёл и нa повороте коридорa встретился со своим коллегой, преподaвaтелем обществоведения.
- Вот мы все говорим: Аннa Иогaннa сухaрь…
- Сухaрь и есть, - скaзaл преподaвaтель обществоведения.
- Вот все мы тaк, a ведь сумелa же онa рaсшевелить клaсс. Зaменялa Борисa Петровичa, тот всё хворaет, тaк онa вместо своего немецкого с ними русским зaнимaлaсь. Почему-то придумaлa "Мaртышку и очки" читaть. Смешно? И вот они эту мaртышку до сих пор обсуждaют. А мы всё - сухaрь!
Они шли дaльше. Володя мечтaтельно улыбнулся:
- Тут когдa-то цирк шaпито стоял! И вот здесь зaгородкa. И ты нa слоне сиделa. Вот тут. Точно нa этом месте.
- Нa слоне? - небрежно усмехнулaсь Оля, презрительно выпятив нижнюю губу. - Кaкaя я былa смешнaя дурa тогдa!
- Кто смешнaя дурa? - зaтихaющим от возмущения голосом с угрозой спросил Володя и круто остaновился. Вот именно тaк, в последний момент перед тем кaк сцепиться в дрaке, мaльчишки спрaшивaют: "А ну-кa, повтори ещё рaз, что ты скaзaл!" - и тут уж рaзговоры окончены.
Оля остaновилaсь в изумлении и неуверенно повторилa:
- Я былa. Дурa. И смешнaя, и…
Дрaкa не нaчaлaсь, тaк кaк перед Володей не было мaльчишки и бить было некого. Поэтому он только с вырaжением глубоко снисходительного презрения скaзaл:
- Если ты про неё тaк можешь говорить, то ты сaмa дурa… Жaль, ты не пaрень, a то я бы тебе сейчaс дaл!
- Это зa что же? - с интересом быстро спросилa Оля.
- Зa то, что ты про неё смеешь говорить, вот зa что.
- Это почему же? Ведь это же я про себя. Это же я былa!
- Вот потому ты сейчaс и… дурaк!.. Мaло ли что ТЫ! Дa знaешь, до чего ты былa зaмечaтельнaя! Ты тогдa тaкaя былa!.. Ты тaкaя былa… кaкие дaже не бывaют! Вот кaкaя… - Он мaхнул рукой с ожесточением. - Что тебе объяснять, рaз ты сaмa не понимaешь! - и пошёл дaльше.
Фронт был далеко от села Нечаева. Нечаевские колхозники не слышали грохота орудий, не видели, как бьются в небе самолёты и как полыхает по ночам зарево пожаров там, где враг проходит по русской земле. Но оттуда, где был фронт, шли через Нечаево беженцы. Они тащили салазки с узелками, горбились под тяжестью сумок и мешков. Цепляясь за платье матерей, шли и вязли в снегу ребятишки. Останавливались, грелись по избам бездомные люди и шли дальше.
Однажды в сумерки, когда тень от старой берёзы...
Однажды в сумерки, когда тень от старой берёзы протянулась до самой житницы, в избу к Шалихиным постучались.
Рыжеватая проворная девочка Таиска бросилась к боковому окну, уткнулась носом в проталину, и обе её косички весело задрались кверху.
– Две тётеньки! – закричала она. – Одна молодая, в шарфе! А другая совсем старушка, с палочкой! И ещё… глядите – девчонка!
Груша, старшая Таискина сестра, отложила чулок, который вязала, и тоже подошла к окну.
– И правда девчонка. В синем капоре…
Груша ушла в школу. В сумку с книгами она засунула бутылку молока, кусок хлеба и сладкую пареную брюкву. До обеда далеко – проголодаешься.
Таиска позвала Валентинку в горницу и вытащила из-под кровати ящик. Там лежали её куклы, все растрёпанные, раздетые, с облупленными носами. Но у Валентинки, когда она увидела их, даже румянец проступил на щеках. Как давно уже не играла она в куклы! Таиска схватила одну куклу за ногу, показала:
– Это Верка!
Другую подняла за косу:
– Это Клашка!
Потом снова пошвыряла в ящик:
– Ну их! Пойду на улицу!
Таиска убежала гулять. Романок увязался за ней.
Мать села чинить бельё: завтра суббота, надо всей семье баню устраивать, надо чистые рубашки приготовить.
А Валентинка подсела к ящику. И тотчас куклы ожили и заговорили с ней.
– Где вы были? – спросила Валентинка. – Почему вы такие растрёпанные? Почему вы голые?
– Это мы от немцев бежали, – отвечали куклы. – Мы всё бежали, бежали – по снегу, через лес…
– Ну ладно, ладно! Не будем про это говорить… Сейчас надо сшить вам платья. Посидите немножко.
Валентинка подошла к матери:
– Пожалуйста…
И запнулась. Валентинка не знала, как назвать её. Тётя Даша? Но ведь эта женщина её в дочки взяла! Значит, мама?..
А мать глядела и ждала, как девочка назовёт её.
Мать выдернула из веника прут:
– А ну-ка, Таиска, иди сюда, я тебя берёзовой кашей угощу! Я тебя научу, как цветы малевать на столешниках!
– Это не я! – крикнула Таиска.
– Это я намалевала… – тихо сказала Валентинка.
– Ты? – удивилась мать. – Ты? А кто тебя научил?
Валентинка взглянула на Таиску, встретила её испуганные глаза и опустила ресницы:
– Никто не научил. Я сама хотела…
Мать, ещё рассерженная, стояла, похлопывая хворостинкой по скамейке. У неё не поднималась рука отстегать Валентинку. Ну как её тронуть, когда она и так вся дрожит? А с другой стороны, тем ребятам обидно: ведь Таиску-то она за то же самое отстегала бы.
– Это я хотела тебе подарок… – сказала Валентинка. – Мы все хотели тебе подарки подарить!
– Подарки! Какие подарки?
– Ну… Вот Романок для тебя танки нарисовал. А Таиска всю посуду вымыла. А я… я думала, с цветами красивее. Это мы такие подарки придумали: ведь ты же именинница сегодня!
У матери разошлись сведённые брови. Ей даже стало стыдно, что она так расходилась, не узнав, в чём дело. И она была рада, что не нужно никого ругать и наказывать. Она села на лавку, отбросила хворостину и засмеялась.
Дед на дворе прорубал канавку, чтобы весенняя вода не разлилась по двору.
– Дедушка, пойдём! Ты погляди, что у тебя в тарелках: и листики и травка!
Дед приподнял свои косматые брови, посмотрел на неё, и Валентинка в первый раз увидела его глаза. Они были светлые, голубые и весёлые. И совсем не сердитым оказался дед, и совсем не страшным!
– А ты-то чего рада? – спросил он.
– Не знаю, – ответила Валентинка. – Так просто, интересно очень!
Дед отставил в сторону лом:
– Ну что ж, пойдём посмотрим.
Дед сосчитал всходы. Горох был хорош. Овёс тоже всходил дружно. А пшеница вышла редкая: не годятся семена, надо добывать свежих.
А Валентинке словно подарок дали. И дед стал не страшный. И на окнах зеленело с каждым днём всё гуще, всё ярче.
До чего радостно, когда на улице ещё снег, а на окне солнечно и зелено! Словно кусочек весны зацвёл здесь!
Дед выбрал деревце для оглобли и начал рубить. Звонко аукались Романок и Таиска, они уже шли обратно. Валентинка вспомнила о грибах. Что же, она так и не найдёт ни одного? Валентинка хотела бежать навстречу Таиске. Недалеко от опушки на краю оврага, она увидела что-то голубое. Она подошла ближе. Среди лёгкой зелени обильно цвели яркие цветы, голубые, как весеннее небо, и такие же чистые, как оно. Они словно светились и сияли в сумраке леса. Валентинка стояла над ними, полная восхищения.
– Подснежники!
Настоящие, живые! И их можно рвать. Ведь их никто не сажал и не сеял. Можно нарвать сколько хочешь, хоть целую охапку, целый сноп, хоть все до одного собрать и унести домой!
Но… оборвёт Валентинка всю голубизну, и станет прогалинка пустой, измятой и тёмной. Нет, пусть цветут! Они здесь, в лесу, гораздо красивее. Только немножко, небольшой букетик она возьмёт отсюда. Это будет совсем незаметно!
Когда они вернулись из лесу, мать была уже дома. Она только что умылась, полотенце ещё висело у неё на руке.
– Мамушка! – ещё издали закричала Таиска. – Мамушка, ты гляди, каких мы сморчков набрали!
– Мамка, давай обедать! – вторил Романок.
А Валентинка подошла и протянула ей горсточку свежих голубых цветов, ещё блестящих, ещё пахнущих лесом:
– Это я тебе принесла… мама!
Не знаете, что почитать?