В "другом измерении". Горенштейн и Бабель

В книге о Фридрихе Горенштейне Мина Полянская упоминает об отмеченном критиками сходстве между пьесой Горенштейна "Бердичев" и рассказами Исаака Бабеля. Полянская пишет, что Горенштейн открещивался от этого сравнения, утверждая, что "его еврейская идея находится в "другом измерении"". Почему? Ведь и для и Бабеля, и для Горенштейна еврейская тема являлась в творчестве центральной. Ведь, как утверждал Шимон Маркиш , оба писателя принадлежали к так называемой русско-еврейской литературе. Понятно и то, что Горенштейн не просто обронил фразу о "другом измерении" своей еврейской темы. Более того, создается впечатление, что именно в этом разграничении между бабелевским и горенштейновым понятиями о еврействе таится сама сущность еврейского творчества на русском языке и феномен "русско-еврейского" писателя. О еврействе Бабеля писали много и особенно в последнее время, когда вопрос о еврейской культурной идентификации вновь заволновал умы интеллектуалов по обе стороны океана. Именно в американских критических и литературных кругах к имени Бабеля прикрепили звание еврейского писателя, олицетворяющего собой творца на рубеже культур и языков. При этом забылась критиками специфика бабелевского слова, неоднородность политических и исторических обстоятельств его судьбы. В центре любого серьезного писательского проекта лежит поиск автором своих корней, своей традиции. Хотя так обстояли дела на протяжении всей литературной истории, по крайней мере Западной, именно модернистам выпала честь теоретически оценить этот поиск и, без стеснения, поставить его в центре литературного процесса. Для модернистов творец слова является читателем традиции, который, противопоставляя себя ей, в то же время, находит в ней для себя нишу. Таковым был Бабель. Интересно то, что он, русский писатель, поставивший целью впервые по-настоящему описать в русской литературе солнце ("Если вдуматься, то не окажется ли, что в русской литературе ещё не было настоящего радостного, ясного описания солнца?") видел свое место в традиции не столько русской сколько французской; отсюда его страсть к Мопассану и парижскому духу. Проект Бабеля был невероятно сложен и дерзок: деморализировать русский язык французским слогом, скрестя священный пиетет русской литературы с возведенной в божество похотью героев Мопассана. Об этом его "Мой первый гонорар" и "Гюи де Мопассан", блестяще и досконально проанализорованные Жолковским и Ямпольским. В "сакральный" литературный проект Бабеля вмешались, с одной стороны, русская политика, а с другой – евреи. Добавим: евреи не Черты Оседлости, а созданной им Одессы. Она – его Палестина, а он – Мессия, порождённый ею, дабы воскресить русскую литературу: "Чувствуют – надо освежить кровь. Становится душно. Литературный Мессия, которого ждут так долго и столь бесплодно, придет оттуда – из солнечных степей, обтекаемых морем". Таково Евангелие от Исаака – клубок святости и эстетики с энергией жизни, земли, и телесностью. Понятно, что Бабель – не этнограф, а потому восприятие его еврейских героев как аутентичных представителей еврейского мира своего времени противоречит духу бабелевской эстетики. А ведь были его евреи ни чем иным как неотъемлемой частью его эстетического кредо, а, именно, поиска Бабелем своей традиции. Другими словами, евреи Бабеля предстают эстетическими орудиями, приближающими читателя к пониманию авторских путей, а не истории, религии или культуры евреев России. Творчество Горенштейна замешано на соединении истории и писательского видения. Он так определил его в беседе с Виталием Амурским: "Народ ничему научить не может, но у народа научиться можно. То есть, только с позиции культуры можно понять жизнь. Без понимания жизни культура мертва. Без понимания культуры жизнь необъяснима… Между фактом и вымыслом всегда прямая связь. Только вымысел, опирающийся на факт, представляет из себя подлинное явления культуры". Эта философия резко контрастирует с эстетикой Бабеля, чётко обрисованной Слуцким: "Кем был Бабель? Враль и выдумщик,/ Сочинитель и болтун,/ Шар из мыльной пены выдувший,/ Лёгкий, светлый шар-летун". В своем кредо Горенштейн предстает наследником Бялика, Жаботинского и Зингера; из этого проистекает его критика евреев, засвидетельствование запустения и упадка еврейской жизни, а то и гибели еврейства в советский период. Сквозь дебри еврейского вырождения просвечивает у Горенштейна видение еврейского будущего, выдающее его понимание еврейской истории. В "Бердичеве" он пишет: "Да... Но вот я сейчас ходил в дождь, смотрел и думал... Я не был здесь пятнадцать лет, я ходил и думал, что есть Бердичев? И я понял, что Бердичев – это уродливая хижина, выстроенная из обломков великого храма для защиты от холода, и дождя, и зноя... Так всегда поступали люди во время катастроф, кораблекрушений, когда они строили себе на берегу хижины из обломков своих кораблей, во время землетрясений или пожаров, когда они строили хижины из обломков разрушенных или сгоревших зданий... То же самое происходит и во время исторических катастроф, когда людям нужно место не для того, чтобы жить, а для того, чтоб выжить... Вся эта уродливая хижина Бердичева, человеку, приехавшему из столицы, действительно кажется грудой хлама, но начните это разбирать по частям и вы обнаружите, что заплеванные, облитые помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных мраморных плит прошлого, по которым когда-то ходили пророки, на которых когда-то стоял Иисус из Назарета...". В этих словах сконцентрирована философия Горенштейна о еврействе. Как и Шагал, и идишские поэты, он возвращает Иисуса в лоно еврейства, делая его еврейским героем. На вопрос о том, не хочется ли ему сбежать от всего этого хлама, Горенштейн отвечает словами своего героя, автобиографического Вили из "Бердичева": "Величайшее благо человека – это возможность личного обособления от того, что ему неприятно... Но личное обособление возможно только тогда, когда нация скреплена внутренними связями, а не внешними загородками. Русский может лично обособиться от неприятных ему русских, англичанин – от неприятных ему англичан... Но для евреев это вопрос будущего. До тех пор, покуда мы скреплены внешними загородками, а не внутренними связями, я не смогу внутренне обособиться от Макзаника... од[ного] бердичевск[ого] дурак[а]". Уменьшить значение этих слов невозможно. Они стоят особняком среди отказов от еврейства, коими так богаты русско-еврейские биографии. Писатель отождествляет себя с евреями и их трагической диаспорической историей. Интересно, что в его видении "нормализации" еврейского положения отсутствует Израиль, хотя известно, что Горенштейн был ярым поборником и защитником права еврейского государства на существование. Возможно он, как и большинство видных других еврейских мыслителей, понимал, что сионизму не суждено распутать еврейскую историческую драму. Не выпало распутать ее и творцам слова; их обет – ее комментировать. В этом обете и смысл "другого измерения" еврейской идеи Горенштейна. Выдержки из материала Марата Гринберга ОБЗОР: "Маргинал русской классики", Л. Цыткин "Немецкая жизнь Фридриха Горенштейна", Е. Кудряц "Сценарист "Соляриса" и наследник Достоевского, А. Рубман